Запах его власти

Холодное утро стелилось по полу, вползало под двери, пробиралось в лёгкие. Лея сидела на краю кровати в своей крошечной квартире — дешёвые обои, запах пыли и дешёвого мыла. Всё вокруг было мёртвое, как будто выцвело вместе с ней. Она не спала. Только лежала и слушала, как капает из крана — мерно, будто время отсчитывало секунды её позора. В голове — он. Этот альфа. Его спокойствие, голос, запах. Запах был самым страшным. Не резкий, не агрессивный, не такой, что давит и требует подчинения, — а другой. Глубокий, тёплый, с металлической ноткой, будто дождь прошёл по горячему камню. Он проник под кожу, остался где-то под грудью, вибрировал, заставлял тело реагировать, даже когда она пыталась забыть. Она закрыла лицо руками. «Чёрт. Что со мной?» Он не сделал ничего. Даже не прикоснулся. Он просто смотрел, читал, говорил. И почему-то от этого было хуже. Никто никогда не читал ей стихов. Никто не смотрел на неё, как будто видел за шелухой, за маской, за грязью. А он — смотрел. Словно хотел узнать вкус её души, а не тела. И это бесило до дрожи. Она ударила кулаком по подушке. «Он просто клиент. Один из многих. Заплатил — и ушёл.» Только сердце не слушалось. В нём что-то шевелилось, опасное и тёплое, будто яд, медленно растекающийся по венам. Телефонный звонок сорвал её из мыслей. — Алло? — голос дрогнул. — Это из больницы. Приходите, пожалуйста. Немедленно. У нас новости по Миле. На секунду всё вокруг исчезло. Холод, стены, воспоминания. Только гул в ушах и страх. Она схватила сумку, даже не посмотрела в зеркало — в толстовке, с растрёпанными волосами, без макияжа с синяком на щеке. Бежала вниз по лестнице, будто спасалась — от чего-то гораздо большего, чем жизнь. Больница встретила её мягким, молочным светом утреннего солнца, пробивавшимся сквозь занавески. Воздух был пропитан привычным запахом — хлорка, лекарства, дешёвый кофе из автомата. Всё до боли знакомое, но сегодня будто бы что-то изменилось. Лея шагнула в отделение. Голос медсестры позвал её сразу — тёплый, даже радостный, что само по себе было странно. В онкобольницах редко улыбаются. — Лея, вы вовремя! — женщина в белом халате, пухленькая, с уставшими глазами, но с настоящей улыбкой, подошла почти бегом. — Вы, наверное, ещё не слышали... ваш счёт — полностью оплачен. Не только за этот месяц, а сразу за весь курс лечения и реабилитацияй. Лея моргнула, будто не расслышала. — Что?.. — И это ещё не всё, — медсестра понизила голос, наклоняясь чуть ближе. — Поступили новые препараты. Очень дорогие, современные, их редко дают даже в столичных центрах. Мы уже сделали Миле анализы... и знаете, показатели пошли вверх. Очень хорошие. Прямо отличные. Такое редко бывает, но это хороший знак, поверьте, это значит, что препараты могут помочь. Слова звучали мягко, но для Леи они обрушились как удар. Воздух стал вязким, сердце застучало громче. — Кто… это сделал? — выдохнула она, глядя на женщину, будто в ней был ответ на всё. Медсестра пожала плечами, улыбка стала почти заговорщицкой. — Пожелали остаться анонимными. Сказали только — “Продолжайте лечение по высшей программе, без ограничений.” Лея стояла неподвижно, пальцы дрожали. Она попыталась что-то сказать, но слова застряли в горле. Медсестра коснулась её руки, мягко, по-человечески: — Не плачьте, Лея. Это ведь хорошие новости. Но Лея уже не слышала. Внутри всё переворачивалось — радость, шок, страх. Она знала. Он. Тот альфа. Стихи. Запах. Голос. И теперь — это. Лея вышла из отделения почти бегом, не чувствуя ног. Белый свет коридоров сменился холодной серостью улицы. Воздух был сырой, осенний, пах чем-то металлическим, как внутри операционной. Она дошла до первой скамейки, рухнула на неё, словно с неё сняли кожу. Сталь под ладонями была ледяная, но ей казалось — горячая. В груди бурлило что-то дикое, как кипяток: благодарность, страх, стыд… и ещё что-то, тёплое, скользкое, невыносимое, что она не смела назвать. «Нет. Только не это. Не чувствовать. Не сейчас.» Она уткнулась лбом в руки — пальцы дрожали, ногти впивались в кожу до боли. Воздух будто сгущался вокруг, не хватало кислорода. В висках стучало: «За что? Зачем?» — и ответа не было. Мысли били по черепу, беспорядочные, хищные, как стая крыс: «Такие деньги не дарят. За такие суммы не благодарят. За них — расплачиваются. Всегда.» Перед глазами — образы. Неясные, рваные, но слишком живые: чужие руки, холод металла на коже, запах крови вперемешку с потом. Смех. Грубый, уверенный. Голос, говорящий: «Ты думала, мы помогаем просто так?» Она сжалась, втянула голову в плечи, будто могла спрятаться от собственных мыслей. «Они будут ломать медленно. Вкусить страх, растянуть, как удовольствие. Сначала заставят быть благодарной, потом — подчиниться. Будут касаться, смотреть, выжидать. А когда я привыкну — начнут рвать. Шкуру. Душу. Меня.» Слёзы прорвались внезапно, горячие, злые. Она смахнула их тыльной стороной ладони, почти с яростью. «Нет. Не дам. Не позволю.» Но страх был живой, тёплый, пульсирующий под кожей. Он шептал: «Ты уже дала. Когда слушала его голос. Когда позволила себе поверить. Когда позволила запаху остаться на тебе.» Она дрожала. Не от холода — от осознания. Каждая клетка тела знала: всё, что кажется добром, у таких мужчин — лишь форма власти. Он мог купить всё: её тело, её жизнь, даже болезнь сестры. Она чувствовала себя, как зверёк в капкане — дыхание учащалось, мышцы сводило от бессилия. «Он не ударит. Он будет ждать. С улыбкой. Пока я сама приду. Пока сама стану просить. Вот как убивают тех, кто когда-то продавал себя — заставляют захотеть того, кто тебя купил.» Мир поплыл перед глазами, а внутри осталась только пустота — густая, как деготь, и тихое, почти молитвенное желание: «Господи, пусть это будет не он… Пусть это будет кто угодно, только не он.» Палата встретила тишиной — той, что бывает только по утрам, когда больница ещё не проснулась окончательно. Белые стены, запах антисептика и молочный свет из окна. На кровати — Мила. Щёки чуть розовее, глаза блестят, и на секунду Лея подумала, что ей показалось: будто болезнь отступила хоть на шаг. — Ты сегодня рано, — тихо сказала девочка, сонно, но с улыбкой. — Я думала, ты сегодня выспишься. — Позвонили, — ответила Лея, садясь на стул. — Сказали, что тебе лучше. Хотела убедиться сама. Она тянется к Миле, но останавливается — взгляд девочки скользит к её щеке, к следу от удара, к тонкому синяку у губы. — Опять упала? — спокойно, без детской наивности, спрашивает Мила. Лея замерла, на миг забыв, как дышать. Потом машинально кивает. — Да. Поскользнулась у дома. Ничего страшного. Мила смотрит на неё долго, слишком долго. Смотрит, как взрослый, и в этом взгляде нет ни веры, ни детства. Только понимание. Лея ощущает это — как нож под рёбра. Она отворачивается, но запах больницы, хлорки и лекарств не перебивает запах того другого — того, что всё ещё кажется ей чужим, альфийским, тёплым, почти неуловимым, как след вины. Она будто снова чувствует, как тот запах впитался в кожу, в волосы, в всё, чем она была. И теперь этот запах стоит между ними — между нею и ребёнком, ради которого она давно перестала быть человеком. — Мил, — выдыхает она, заставляя себя говорить ровно. — Всё хорошо. Главное, что тебе становится лучше. — Угу, — отвечает девочка тихо. — Доктор сказал, что у меня теперь хорошие анализы. И что я сильная. Пауза. — А ещё он сказал, что ты тоже сильная. Но, по-моему, ты просто устаёшь. Лея улыбается, но губы дрожат. — Наверное. Мила не отпускает её руку. Говорит негромко, будто боится, но уже решившись: — Когда я выздоровлю… ты же не пойдёшь туда больше? — Куда? — дыхание Леи ломается. — Ну… туда, где на тебя кричат и бьют. Где… больно. Она не смотрит на сестру, только гладит простыню — тонкими, ослабшими пальцами. — Я видела, как ты грустила, — добавляет после короткой паузы. — Думала, что я сплю. Слова падают, как камни. Лея не отвечает. Не может. Всё в ней рушится. Она чувствует себя грязной, как будто её кожа — пятно, которое невозможно смыть. Перед этой хрупкой девочкой, перед её взглядом, полным тихой любви и понимания, ей хочется исчезнуть. Как можно быть рядом с такой чистотой, когда сама насквозь изломана? Она тянется к Миле, обнимает, вжимает к себе, пряча лицо в её шее, чтобы не показать, как дрожит. — Не думай об этом, слышишь? — шепчет хрипло. — Всё скоро закончится. Мила кивает. — Я быстро вырасту, — говорит она серьёзно, почти шепотом. — И тогда тебе не придётся… туда. Я сама смогу. Я не хочу, чтобы ты… Лея замирает. Губы девочки дрожат, но она сжимает руки, будто боится расплакаться. Лея шепчет, глотая воздух: — Не смей. Не смей так говорить. Она закрывает глаза и впервые за долгое время позволяет себе плакать — тихо, чтобы Мила не услышала. И от этих слёз не становится легче. Только грязнее. Потому что девочка права. Она знает. И всё, что держало Лею на плаву, рушится — вместе с её хрупким образом спасительницы. Мила почувствовала, как Лея дрожит, и сама, едва шевелясь, погладила сестру по спине. — Не плачь, — прошептала. — Всё же хорошо теперь, правда? Голос был детский, тихий, но в нём звучала забота, не свойственная ребёнку. Лея подняла голову, выдохнула, пытаясь хоть как-то собрать себя. — Всё хорошо, — прошептала она. — Просто устала. Мила покачала головой. — Знаешь… сегодня рано утром сюда кое-кто приходил. Лея нахмурилась. — Кто? — Мужчина. С главным доктором, не тем, кто меня лечит, — ответила девочка просто. — Я притворилась, что сплю. Доктор ему рассказывал обо мне — про анализы, лекарства. А тот мужчина сказал, что оплатит всё лечение. Всё до конца. Лея перестала дышать. — Мужчина?.. — Да, — кивнула Мила, вспоминая. — Голос у него был… спокойный. Не как у врача, не как у наших медбратьев. Он говорил тихо, будто не хотел меня разбудить. Девочка улыбнулась, глядя в потолок. — Он ещё погладил меня по голове и сказал, что теперь всё будет хорошо. Лея побледнела. В груди — ледяной провал. Сердце ухнуло куда-то вниз. Голос. Прикосновение. Мужчина. — Ты его видела? — спросила она с усилием, стараясь, чтобы голос не дрожал. Мила пожала плечами. — Нет. Я глаза не открывала. Только почувствовала. От него пахло чем-то… приятным. Не лекарством, не одеколоном. Просто… тепло пахло. Как будто лето пришло. Лея отвернулась, чтобы девочка не видела, как у неё сжимаются губы. Тело вспыхнуло изнутри. Она знала этот запах. Слишком хорошо. Дьявол… Только не он. Мила тихо спросила: — Это правда, Лей? Что всё оплатили? — Правда, — выдавила она, чувствуя, как холод поднимается от живота к горлу. — Правда. Мила снова улыбнулась, довольная ответом. — Тогда всё будет хорошо. Я же говорила. Лея смотрела на сестру — такую чистую, с румянцем, с надеждой в глазах — и внутри всё ломалось. Она чувствовала, как стены сдвигаются, как петля на шее затягивается. Если это он, то помощь не была добротой. Это был повод. Новый способ приблизиться. Мягкий, вежливый, неизбежный капкан, в который она уже ступила сама. Доктор сидел за столом, заваленным папками, отпечатками анализов и кружкой с остывшим кофе. Кабинет пах антисептиком и усталостью. Он поднял взгляд, когда Лея вошла, и жестом пригласил присесть. — Проходите, Лея. — Его голос был низким, спокойным, без излишней деликатности, но с человеческим теплом. — У нас хорошие новости. Он развернул перед ней лист с результатами, указал ручкой на несколько строчек. — У вашей сестры — положительная динамика. Мы начали курс новым препаратом. Очень серьёзное средство, оно воздействует на клетки мягче, чем прежние, но требует длительного наблюдения. Лея слушала, но едва понимала слова. Доктор продолжил: — Это дорогое лечение, признаюсь. Но в данном случае все расходы уже покрыты. У нас есть спонсор, полностью оплативший лечение и дальнейшую реабилитацию. Он поднял глаза и посмотрел прямо на неё, словно хотел, чтобы она почувствовала значение сказанного. — У девочки появился шанс на полное восстановление. Мы попробуем всё. Лея с трудом сглотнула. — Спасибо… — шепнула она. Голос едва вышел. Несколько секунд она просто сидела, потом тихо спросила: — Простите… а кто… оплатил всё это? Я должна знать, кому… Доктор на мгновение отвёл взгляд, аккуратно сложил бумаги. — Лея, я понимаю ваш вопрос. Но, к сожалению, имя не разглашается. Спонсор пожелал остаться анонимным. — Хоть намёк… — её голос стал тише, настойчивее. — Это благотворительный фонд? Или… частное лицо? Он чуть улыбнулся, но взгляд оставался твёрдым. — Это частное лицо. Очень настойчиво просили не сообщать никаких данных. Даже мне, честно говоря, передали всё через администрацию. Лея напряглась, сжав руки в кулаки. — То есть… вы не знаете, кто это был? Доктор покачал головой. — И, возможно, лучше не знать. Главное — результат, правда? Она кивнула, но взгляд остался пустым. Лучше не знать… Он сказал это спокойно, почти по-доброму, не замечая, как эти слова осели у неё под кожей тяжёлым страхом. — Мила сильная девочка, — добавил доктор. — И вы… тоже. Продолжайте держаться. Остальное мы возьмём на себя. Он встал, подал ей руку. Лея поблагодарила, но внутри всё гудело: Частное лицо. Настойчиво просили не раскрывать имя. Она вышла из кабинета с тем же холодом в груди, с каким вошла. Теперь сомнений не осталось. Она знала, кто это. Холод ударил в лицо, как пощёчина. Воздух снаружи был плотный, влажный, и Лея машинально потянулась к стене — иначе бы просто не удержалась на ногах. Пальцы скользнули по холодному камню, оставив влажный след. Она не могла заплакать. Слёзы будто застыли где-то глубоко, превращаясь в соль. Грудь стянуло так, что трудно было вдохнуть. Мысли били в виски, сбивались, путались, снова возвращались — словно кто-то шептал их прямо в ухо: Он оплатил лечение. Он знает, где я живу, кто моя сестра, что я делаю по ночам. Он следит. Он всё время рядом. Сердце стучало слишком быстро, почти больно. В голове мелькали образы — его голос, его глаза, как он читал стихи, как смотрел. Он не касался её, не прикасался вообще, и от этого становилось только страшнее. Зачем? Почему я? Она сжала кулаки, ногти впились в ладони. Хотелось закричать, но вместо звука вырвался только хрип. Я — ничто. Просто товар. Проститутка из “Crimson House”. А он — альфа, которому принадлежит всё. Мир, люди, жизни. Он не покупает тел — он коллекционирует судьбы. Губы задрожали, дыхание стало рваным. Паника накатывала, как волна. Он купил меня даже не деньгами. Взглядом. Голосом. Запахом. Её затошнило от мысли, что он знает всё. Даже то, что она не говорит вслух. Даже то, чего сама боится признать. Она закрыла глаза и попыталась дышать — ровно, глубоко, как учила когда-то психолог в детском приюте. Бесполезно. Воздуха не хватало. В груди — пустота, гул, чужое имя, которое она не смела произнести. И где-то в этом гуле шевельнулась мысль, от которой стало по-настоящему страшно: Если он захочет — я не смогу исчезнуть. Никогда. Он сидел в машине, не двигаясь, будто время вокруг застыло. Сквозь лобовое стекло — она. В серой толстовке, усталая, бледная, но почему-то — живая. Не кукла из клуба, не игрушка, не женщина на продажу. Настоящая. Настолько, что этот контраст бил ему по нервам. Дамиан смотрел, и в нём что-то ломалось, как будто каждое её движение царапало по стеклу изнутри. Он привык владеть. Привык, что женщины стремятся понравиться, играют, притворяются хрупкими. Но эта — нет. Она держалась на грани, не умоляла, не пыталась польстить. И этим сводила с ума. Он чувствовал её запах, даже сквозь закрытые окна машины. Он не выветривался, он жил в нём. Смесь дорогого шампуня, вина, женской кожи и чего-то неуловимого — её. Запах страха и упрямства, боли и силы. Он впитался в его рубашку после ночи, в кожу его рук, в мысли. Иногда он ловил себя на том, что ищет его в толпе. Как хищник, учуявший кровь. Пальцы медленно скользнули по рулю, а в голове — ни одной здравой мысли. Только она. Каждый вдох, каждый взгляд, каждое слово, что она не сказала. Ты даже не представляешь, как сводишь меня с ума, маленькая. Ты единственная, кто не играет. Кто не пытается быть кем-то. Ты просто есть. И этого достаточно, чтобы я потерял покой. Он наклонился ближе к стеклу, следя, как она стоит, прижимаясь к стене больницы. Маленькая, сломанная, но всё ещё гордая. Он почти улыбнулся. Боже, как же она красива в своей беззащитности. Он мог бы подойти сейчас — сказать, что всё будет хорошо, что он рядом. Но не сделал этого. Нет. Слишком рано. Одержимость требовала терпения. Он хотел, чтобы она сама потянулась. Чтобы увидела в нём не угрозу, а спасение. Чтобы открылась. Добровольно. Пусть благодарит не меня. Пусть думает, что это случай, — подумал он, медленно выдыхая. Но рано или поздно она посмотрит на меня не как на клиента. Она просто не сможет иначе. Он откинулся в кресле, провёл рукой по лицу. На запястье всё ещё жил её запах — слабый, упрямый след. Он закрыл глаза и вдохнул его глубоко, как яд, от которого не хотел излечиться. Дамиан был слишком воспитан, слишком богат, слишком контролирующий, чтобы позволять себе зависимость. Но теперь — уже поздно. Он не владел собой. Он принадлежал ей. Он сидел, чуть откинувшись на спинку кресла, наблюдая за ней, как за редким, хрупким существом, которое случайно оказалось в мире грязи. Дамиан редко позволял себе размышления о женщинах — особенно о тех, что продавали себя. Он знал их насквозь. Знал запах дешёвого возбуждения, фальшивые улыбки, умело отрепетированные стоны. Всё это давно перестало вызывать в нём хоть что-то, кроме скуки. Но она — не такая. Лея. Он произнёс её имя вслух, медленно, смакуя звук, как глоток дорогого вина, что оставляет лёгкое жжение. Лея. Имя звучало слишком мягко для мира, в котором она жила. Он видел сотни женщин из таких мест. Те, кто называли себя «работницами удовольствия», — в их глазах давно не было ни стыда, ни мечтаний. Привыкшие к лёгким деньгам, к вниманию, к зависимости от чужого желания. Им можно было заплатить, подарить квартиру, даже освободить — и всё равно через месяц они вернулись бы туда, где шум, тела и феромоны. Туда, где не нужно думать. Лея — другая. Он понял это сразу. Она не продавала себя в течку. Не принимала участие в оргиях, не подстраивалась под чужие извращения. Она не играла, не притворялась, не строила иллюзий. Каждое её движение — выверенное, холодное, почти ритуальное. Как будто она выполняла наказание. Он вспомнил ту ночь. Как она сидела в кресле, будто каждый вдох ей давался с усилием. Как глаза оставались сухими, но в глубине — тихая боль, такая настоящая, что её хотелось коснуться. Не жалостью, нет. Пониманием. Она не получала удовольствия — ни от секса, ни от денег, ни от внимания. Она просто жила через боль, как будто забыла, что такое радость. Женщина, лишённая самого человеческого — способности чувствовать. Она сбежит. Он понял это за ту ночь, без слов, просто глядя, как она держит бокал, как не смотрит на него, как слушает стихи, будто боится, что почувствует хоть что-то. Она не создана для этого мира. Она его отрицает каждой клеткой. И именно поэтому я не могу отпустить её туда, где она погибнет. Он снова посмотрел на больницу — она всё ещё стояла у стены, опустив голову. Так близко и всё же за гранью. Проститутка? Он усмехнулся, чуть качнув головой. Нет. Этим словом нельзя назвать женщину, которая осталась чистой внутри, несмотря на всё, что с ней сделали. Лея. Имя, которое уже стало его навязчивой мыслью. Она была не очередной покупкой, не трофеем — а живым, раненым существом, которое хотелось спрятать, укрыть, восстановить, как редкий артефакт, покрытый грязью, но всё ещё сияющий под ней. И где-то глубоко он знал: когда она сбежит — а она обязательно сбежит — он всё равно найдёт её. Не потому что может, а потому что уже не умеет иначе.