Запах его власти

Она сидела на больничной лавке, редкое мгновение покоя между двумя безднами. Тёплый стаканчик кофе обжигал ладони, и этот обжигающий жар был единственным, что напоминало о жизни. Перед глазами — серое небо, ветви, на которых суетились птицы. Они были свободны, бездумно лёгкие, не знавшие цены за полёт. Лея смотрела на них и думала, что, наверное, когда-то тоже умела просто жить. До того, как мир перестал быть местом, а стал клеткой с ценником. Телефон завибрировал. Вибрация будто прошла прямо через грудь, пробив тонкий хрупкий покой. На экране — имя, которое всегда пахло холодом: Мистер Хейворт. Она взяла трубку. — Да, — коротко, ровно, будто голос принадлежал не ей. — Клиент оплатил всю ночь. Будь готова к девяти. Адрес пришлю СМС. Никаких объяснений. Никаких эмоций. Просто приговор, произнесённый вежливым, усталым тоном. — Поняла, — ответила она, и в её собственном голосе не дрогнуло ни одной ноты. Но пальцы на стакане задрожали. Кофе пролился на ладонь, горячая капля скатилась по коже, и боль вернула дыхание. Она медленно поставила стакан на лавку, глядя, как пар тает в воздухе. «Всю ночь…» Слова крутились в голове, как заноза. «Они не делают этого просто так. Кто-то хочет показать, что может купить меня целиком. Кто-то, кто очень богатый и имеет власть.» Она сидела неподвижно, пока внутренний холод не стал почти физическим. Потом — выдох. Долгий, ровный, привычный. Мышцы лица натянулись, плечи выпрямились — роль снова занята. Её глаза потускнели, как стекло после дождя. Она поднялась, отряхнула юбку, достала сигарету. Зажигалка дрожала в пальцах, но огонь вспыхнул ровно. «Я — товар. Я — контракты, не люди. Я — нужда, обернутая в кожу и тонкий запах духов.» Она затушила сигарету так и не закрыта и пошла к дороге. Такси остановилось почти сразу, будто её уже ждали. Пока машина тронулась, она смотрела в окно — на больницу, на птиц, на небо, которое казалось слишком живым для неё. Её лицо снова стало маской — холодной, безупречной, бесстрастной. Той, что умеет улыбаться, когда умирает. И только внутри звучала мысль, тяжёлая, как приговор: «Каждый раз, когда я надеваю каблуки — я теряю ещё один кусок души. Но, может, она уже вся продана.» Такси скользило по улицам вечернего города, и огни реклам вспыхивали в стекле, будто дразнили её отражение. Лея смотрела в окно — и не видела ничего. Только себя, тогдашнюю. Девушку, которая впервые переступила порог комнаты, где пахло вином, кожей и ложью. Она пошла туда сама. Добровольно. Тогда всё казалось простым: подписать договор, не дрожать, выдержать ночь — и спасти сестру. Но когда дверь закрылась, а за ней щёлкнул замок, мир перестал быть её. Руки, холодные, чужие. Голос, приказывающий не двигаться. Слова, от которых кожа покрывалась мурашками и хотелось исчезнуть. Она помнит — звук дыхания, тяжёлого, настойчивого. Запах духов и пота и чужих феромонов, густой, как смазка. Помнит, как потолок плыл над головой, а тело — как не её, уже не слушалось. Помнит, как грызла костяшку пальца, чтобы не закричать, чтобы не выдать себя. Тогда она решила: если не чувствовать — не будет боли. Так и вышло. Но… Боль осталась, а чувств — больше не стало. Теперь, каждый раз, когда телефон звонил из клуба, всё внутри сворачивалось, как зверь в клетке. Она знала, как спрятать дрожь под ровной осанкой, как надеть маску, как улыбаться. Но никто не видел, как в груди расползается старый шрам, свежий, будто сдирают его заново. Она сжала пальцы в кулак, ногти впились в кожу. «Тогда я умерла. Всё, что было после — просто жизнь без имени.» В окне мелькали лица, витрины, вывески, люди, смеющиеся в барах. Мир жил. А она — просто ехала туда, где снова должна была стать вещью. Высокий отель сиял стеклом и золотом, как храм для богатых и скучающих. В холле пахло хлоркой от бассейна, дорогими духами и ложью, завернутой в шелк. Пол блестел, отражая каблуки, и каждый её шаг звенел по нему, как приговор. Лея выглядела безупречно — именно так, как ожидалось. На ней было узкое чёрное платье, мягкая ткань облегала фигуру, подчёркивая линию бедра и тонкую талию. Ни вульгарности, ни вызывающей откровенности — лишь продуманная элегантность, будто она — подарок, который приятно развязывать медленно. Тонкая нить жемчуга на шее сверкала под светом люстр, и каждый шаг заставлял бусины тихо касаться кожи, как напоминание о её роли. Она знала этот сценарий. Знала, как идти — медленно, сдержанно, без колебаний. Считала шаги до двери: восемь, девять, десять… Это был её ритуал — чтобы не думать. Чтобы не чувствовать. Но на одиннадцатом шаге что-то изменилось. Воздух стал плотнее, тише. Запах. Он ударил в память, в нервы, в самую глубину — тот самый запах, глубокий, тяжёлый, металлический, как дождь на раскалённом металле. Живой, слишком живой. Сердце сбилось с ритма. Мир вокруг будто расплылся, и осталось только это ощущение — опасное, знакомое. «Нет. Только не он.» Рука зависла над дверной ручкой. Пальцы дрожали, но она заставила их сжаться. Вдох — выдох. Маска. Холод, равнодушие. Она натянула их на лицо, как шёлковую вуаль. И вдруг — голос. — Входи. Низкий, бархатный, с едва ощутимой хрипотцой. Он прошёл сквозь неё, как электрический ток. Не приказ, не просьба — констатация, от которой по коже пробежал холод. Лея закрыла глаза на долю секунды, выровняла дыхание. Всё внутри сжалось в тугой ком. «Ты товар. Просто шагни. Просто сделай то, что должна.» В номере стояла тишина, густая и обволакивающая, как дым дорогого сигара. Свет лампы отбрасывал мягкое золото на кожу, на стекло бокала, на белизну его рубашки. Он сидел у окна, как мужчина, привыкший владеть пространством. Даже воздух здесь, казалось, двигался по его воле. Пиджак висел на спинке кресла, рукава закатаны — под тканью перекатывались мышцы, когда он медленно вращал бокал в руке. На пальцах играли отблески вина, алые, будто кровь. Он не спешил смотреть на неё, но когда поднял взгляд — Лея почувствовала его не глазами, а телом. Будто этот взгляд не касался кожи — он входил внутрь. Она произнесла стандартную фразу: — Есть ли у вас особые пожелания, господин? — Слова вышли холодно, точно, как выстрел. Он чуть приподнял бровь. Тишина после вопроса тянулась, как тугая нить между ними. Он разглядывал её — медленно, с вниманием, в котором не было похоти. Только нечто более опасное. — Сядь. — Голос низкий, спокойный, но в нём слышался приказ, которому не противоречат. Он не повысил тон — просто сказал. И это «сказал» звучало так, будто сказал мирозданию, где восходит солнце. Лея застыла. Одно слово — а будто ток прошёл по коже. Она ждала уточнений. Где? Как? Перед ним? К нему на колени? На кровать? Он уловил её замешательство, лёгкое, почти незаметное. Уголки губ дрогнули, как у человека, который впервые за долгое время видит что-то настоящее. Он кивнул подбородком на кресло напротив. — Там. Она подчинилась — без слов, без звука. Её движения были плавны, как у кошки, которая знает, что её оценивают. Платье скользнуло по коже, жемчуг на шее звякнул тихо, будто дыхание. Когда она села, он чуть наклонился вперёд. Не двигаясь ближе, просто сместил вес тела, и воздух между ними стал плотным. Он смотрел на неё с тем особенным вниманием, каким дегустируют редкое вино — не для того, чтобы напиться, а чтобы распознать оттенки, почувствовать скрытую горечь, запах времени. — Ты умеешь молчать, — сказал он наконец, будто констатируя факт, а не хваля. — Это редкий навык. Люди обычно боятся тишины. Они стараются её заполнить словами. Его голос вибрировал где-то внизу живота — не от страсти, а от власти. Медленный, ровный, он будто выстраивал стены вокруг них, отрезая мир снаружи. — Но ты — нет, — продолжил он, чуть смягчив тон. — Ты дышишь, будто это тебе больно. Будто каждый вдох — преступление. Лея не ответила. Она держалась прямо, как всегда, но внутри всё распадалось. Этот человек не хотел её тела. Он хотел понять. А это пугало сильнее, чем желание. Он снова взял бокал, поднёс к губам. Сделал глоток, и глаза чуть сузились — не от вина, от мысли. — Ты красива. Но не в том смысле, как думают те, кто тебя покупает. Ты красива, потому что жива, несмотря на то, что мертва. Он говорил спокойно, без интонации, и именно это делало каждое слово острым, как нож. Она сжала пальцы в замок, стараясь не дрогнуть. «Он играет. Читает. Распутывает меня по слоям.» И он, кажется, действительно делал это — медленно, методично, с вниманием коллекционера, впервые нашедшего вещь, которая может разбить ему руки, если прикоснуться слишком сильно. Мир сузился до их дыхания. Тишина между ними была уже не просто тишиной — она дышала, она жила. На столике стояло вино — старое, с глубоким, как ночь, ароматом, сыр на мраморной тарелке и аккуратно разложенные фрукты — персики, виноград, клубника. Всё это выглядело как сцена, где кто-то забыл добавить акт желания. Он откупорил бутылку легко, будто делал это сотни раз в тишине, и налил вино в два бокала. Тонкий звук стекла наполнил комнату. Он протянул один бокал ей, жест без спешки, без настойчивости. — Не бойся, — сказал он, и его голос был ниже, чем прежде, чуть шершавый. — Оно не кусается. Лея покачала головой. — Мне нельзя, — ответила она тихо, как будто оправдываясь перед кем-то невидимым. Он не стал настаивать. Просто сделал глоток сам и откинулся в кресло, наблюдая за ней поверх края бокала. — Тогда просто посиди, — произнёс он. — Я не собираюсь прикасаться к тебе. Он сказал это спокойно, но в этих словах было что-то, от чего кожа на её руках покрылась мурашками. Он не собирался прикасаться — но его взгляд уже касался. Не как у клиента, а как у человека, привыкшего владеть каждым сантиметром пространства вокруг себя. Лея старалась не дрожать от его запаха. Ноги скрещены, руки на коленях — безупречная осанка. Она была тенью женщины, которой платят за покорность. Но здесь покорность была ненужна, и от этого становилось ещё страшнее. Тишина была густой, как мёд. Слышно только, как где-то за стеной шуршит кондиционер и тикают часы. Он заговорил первым: — Ты читаешь? — Иногда, — коротко. — Что? — Всё, что не напоминает о жизни, — ответила она после паузы. Он усмехнулся краем губ. — Значит, поэзия. Она подняла глаза впервые. — Почему поэзия? — Потому что в ней всё о смерти и всё о жизни одновременно. — Он отставил бокал, посмотрел прямо на неё. — Как в тебе. Её дыхание сбилось. Слова звучали просто, но в них было слишком много смысла. Он словно подбирал ключ к замку, о котором она не знала. Он встал, подошёл к столику, взял книгу — тонкий томик в кожаном переплёте. Сел обратно и раскрыл. — Шекспир. Слишком драматичен для большинства, но не для тебя, думаю. Он начал читать, тихо, низко: «Любовь не вздохи на скамье весенней, Не бледность лика и не стон в ночи…» Слова заполнили комнату, будто это не стих, а молитва. Он читал не ей — о ней. И с каждым стихом что-то внутри Леи таяло, уступая место странному покою. Она не знала, куда смотреть — на него, на свои руки, в окно. Хотелось дышать, но воздух был тяжёлым. Она слушала этот голос, бархатный, властный, слишком близкий. Он закрыл книгу. — Ты красива, когда слушаешь, — сказал он просто. Она не ответила. Только губы дрогнули. Он не двинулся ближе. Не потянулся, не коснулся. Только добавил, уже почти шёпотом: — Не всё, что куплено, нужно брать. И снова откинулся в кресле, как будто разговор окончен. А она сидела, чувствуя, как внутри всё рушится — не от страха, а от того, что впервые мужчина смотрел на неё не как на тело, а как на тайну. И это было страшнее любой ночи. На столике лежала клубника — крупная, сочная, будто только что сорванная. Дамиан взял одну, покрутил между пальцами и взглянул на неё. — Ешь, — сказал он тихо, без приказа, но так, что возразить было невозможно. Лея замерла. Она не привыкла, чтобы клиенты кормили. Это было слишком личное, слишком живое. Но под его взглядом — спокойным, тяжёлым, без тени похоти — её рука сама потянулась к ягоде. Она коснулась губами плода. Сок мгновенно растёкся по губам, сладкий, липкий, и она вдруг почувствовала, как Дамиан чуть подался вперёд. Он наблюдал за каждым движением — как за ритуалом. Не жадно, не грубо, а так, будто хотел запомнить её вкус, не касаясь. Его взгляд медленно скользнул от её губ к шее, где дрожал тонкий пульс. Воздух стал плотным, тёплым, насыщенным его запахом. Металл и пряность, что-то живое и властное, исходящее от альфы. Запах проникал под кожу, пробуждая то, что она пыталась держать на замке. Она сделала вид, что не чувствует, но сердце уже не слушалось. Он откинулся на спинку кресла, взял книгу. — Знаешь Китса? — спросил он, пролистывая страницы. — «Красота — это истина, а истина — красота. Вот всё, что вы знаете на земле и всё, что нужно знать». Он произнёс строки медленно, почти шёпотом, и каждое слово будто впитывалось в пространство. Она слушала, не мигая. Всё в нём было неправильным: альфа, который не трогает, не требует, не подчиняет — просто читает стихи. Он налил вино в бокал — на этот раз для себя — и откинулся в кресле. Свет из окна упал на его лицо, оттеняя скучные линии и лёгкую усталость в глазах. Тишина больше не давила. Она тянулась между ними, густая, как бархат. — Ты читаешь, — сказал он наконец, не спрашивая, а утверждая. — Когда-то, — ответила Лея ровно. Он чуть кивнул. — А театр? Музыка? Кино? Что-то, что тебе нравится? Она посмотрела прямо на него. Глаза холодные, ровные, как лёд под лунным светом. — Я проститутка, — произнесла она тихо, почти спокойно. — Каждую ночь я — у кого-то. Днём я решаю личные дела. У меня нет времени на такие вещи. Её голос был чист, без жалости к себе, без вызова. Просто факт. Слова падали на пол, как осколки стекла, и не отражались в воздухе. Он не отвёл взгляда. Пальцы сжали бокал чуть сильнее. Никакой брезгливости. Только интерес — глубокий, почти болезненный. — Хотела бы, чтобы было время? — спросил он после короткой паузы. Лея моргнула. Такого вопроса ей ещё никто не задавал. Обычно спрашивали цену, услуги, границы. Не желания. — Это не имеет значения, — ответила она. — Почему? Она выдохнула. — Потому что я живу не ради себя. Он чуть наклонился вперёд, локти опёрлись на колени. — А ради кого? — Это неважно, — отрезала она. — Для меня важно, — сказал он тихо. Её сердце пропустило удар. Его голос звучал спокойно, но в нём было что-то, от чего хотелось либо убежать, либо остаться навсегда. Он говорил не как клиент. Не как мужчина. Как человек, привыкший приказывать судьбе — и теперь впервые сталкивающийся с чем-то, что не поддаётся приказу. Он чуть наклонился ближе, запах усилился — густой, металлический, с нотами чего-то дикого. От него исходила сила, тепло, запах, от которого тело Леи едва не предало её. Всё внутри будто замедлилось. Он видел, как она напряглась, как плечи чуть дрогнули, как пальцы сжали край кресла. И тихо, почти ласково произнёс: — Ты не умеешь принимать простые вещи, да? Даже если их дают просто так. — Я умею зарабатывать, — ответила она. — Не всё в этой жизни оценивается в деньгах, Лея. Она усмехнулась, холодно, красиво. — Вы удивитесь, господин, но всё. Он замолчал, всматриваясь в неё, как будто хотел выучить каждую деталь — изгиб губ, тень под глазами, дрожь дыхания. Лея чувствовала, что он смотрит глубже, чем нужно. — Если бы я предложил тебе день без работы, — сказал он наконец, — просто день, чтобы жить… ты бы согласилась? — А смысл? — Чтобы вспомнить, каково это — быть живой. Она опустила взгляд. Молчание растянулось, и в нём звучало всё — страх, усталость, и нечто ещё, от чего сердце билось чаще. Его запах снова накрыл — тихо, властно, как прикосновение, которое не требует разрешения. Она чувствовала, как тело, несмотря на холод в голосе, откликается. Он это видел. И не сказал ничего. Просто наблюдал, будто наслаждался каждым мигом её борьбы с самой собой. Он долго молчал, вертя бокал в руках. Вино в стекле светилось рубином, а его глаза — серым металлом, в котором можно было утонуть. Тишина между ними будто звенела. — Если бы у тебя было достаточно денег, — произнёс он наконец, — ты бы ушла из клуба? Ответ вырвался мгновенно, даже слишком быстро: — Да. Никаких колебаний. Никаких объяснений. Одно короткое слово, за которым стояло слишком много боли. Он чуть склонил голову. — Без сожалений? — Без. Она не подняла глаз, но в голосе было что-то, от чего его пальцы на бокале сжались сильнее. — А что бы ты делала потом? — спросил он. — Когда больше не нужно будет лгать, притворяться, слушать чужие голоса в темноте? Что останется? Она вздохнула. — Не знаю. Наверное, просто жила бы. — Просто? — Он усмехнулся, почти ласково. — Ты не похожа на женщину, которой достаточно «просто». — А вы не похожи на мужчину, который верит, что счастье существует, — ответила она холодно. Он замолчал, глядя на неё. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах мелькнул огонь, которого она раньше не видела — не страсть, а интерес, настоящий, опасный. — Значит, не веришь в счастье? — В моём мире оно стоит слишком дорого. — И всё-таки ты его хочешь, — тихо сказал он. Лея опустила взгляд. На секунду губы дрогнули — то ли от боли, то ли от усталости. — Нет. Я просто хочу, чтобы боль закончилась. Он откинулся на спинку кресла, выдохнул, словно пробуя на вкус её ответ. — Знаешь, — произнёс он после паузы, — многие женщины, которых я встречал, говорили о деньгах, о свободе, о власти, как о самом важном. А ты — о тишине. — Потому что я устала от шума, — ответила она. — От чужих голосов, чужих рук, чужих желаний. От себя. Дамиан кивнул, будто всё это записывал где-то внутри. — И всё же, — произнёс он, — ты говоришь обо всём этом так спокойно, как будто речь идёт не о тебе. — Так проще, — сказала она. — Если смотреть со стороны, можно не чувствовать. Он наклонился чуть вперёд, его голос стал ниже, почти шёпотом: — А если я заставлю тебя почувствовать? Её пальцы дрогнули. На секунду дыхание сбилось, и только потом она смогла выдавить: — Тогда вы сделаете то, чего не смог никто другой. Он улыбнулся — тихо, едва заметно, без тени торжества. — Это вызов? — Это предупреждение, — ответила Лея. Запах его феромонов вновь наполнил воздух — едва уловимый, властный, тёплый. Он не двигался ближе, но расстояние между ними будто исчезло. Он снова взял книгу в руки, но тут же закрыл. — Нет, — произнёс тихо, почти себе под нос. — Эти строки я помню. Он поставил бокал на стол и заговорил — не торопясь, с той самой мягкой уверенностью, которая заставляла воздух слушать. Голос его стал ниже, почти бархатным. «Если можешь, когда в смятенье Мир утратит голову свою, Сохранять спокойное терпенье И не осуждать судьбу свою…» Лея подняла взгляд. Ритм слов, их уверенность, контрастировали с ним — опасным, самодовольным, слишком сильным. А он продолжал, глядя прямо на неё, будто каждое слово было о ней: «Если можешь ждать, не уставая, Или, став объектом лжи людской, Не отомстить за ложь, не выдыхая, Но и не быть угрюмо-молчаливой…» Он не читал — жил этими словами. В каждом звуке было дыхание человека, который не просто запомнил строки — прожил их. Лея слушала, стараясь казаться безразличной. Пальцы нервно касались жемчуга на шее, потом ногтей — маникюр безупречен, глянец отражал свет лампы. Она сосредоточилась на этом, лишь бы не на нём. Но тело предательски расслаблялось. Запах его феромонов был повсюду — тёплый, с металлической нотой, живой. Она чувствовала, как дыхание становится глубже, и ненавидела себя за это. «Если можешь ты мечтать — не сделав Мечту владычицей своей, И встречать удачу и паденье С одинаковой улыбкой на лице…» Он произнёс последнюю строчку почти шёпотом, словно молитву. Потом посмотрел на неё, откинувшись на спинку кресла. — Ты умеешь мечтать, Лея? — спросил он. Она сжала пальцы. — Мечты не оплачивают счета. — Но держат живыми, — парировал он спокойно. — Иногда это не преимущество, —ответила она. Он усмехнулся — не из насмешки, скорее из интереса. — Ты пугаешься, когда кто-то говорит тебе правду? Она посмотрела на него, и в её взгляде мелькнуло раздражение, усталость, злость — всё сразу. — Я пугаюсь, когда кто-то думает, что знает, какая она, моя правда. Он приподнял бровь. — Значит, я близко? Она не ответила. Только взяла бокал со стола и сделала глоток — быстрый, почти нервный. Вино обожгло горло. Она не любила пить при клиентах, но сейчас ей нужно было хоть что-то, чтобы заглушить дрожь в пальцах. Он наблюдал за ней. Не с любопытством — с вниманием хищника, который чувствует, как жертва сама подходит ближе. Каждое её движение, каждый выдох он словно считывал. — Я сказал, что не собираюсь прикасаться, — напомнил он спокойно. — Но, кажется, я уже прикоснулся. Она отставила бокал и сжала руки, чтобы не показать, как кровь бросилась к лицу. — Вы слишком самоуверенны, — произнесла она холодно. — Возможно, — кивнул он. — Но ты — слишком жива, чтобы быть равнодушной. Он снова взял книгу, но не открыл. — А если бы у тебя был день — без страха, без долгов, без клиентов — что бы ты сделала первым делом? Она молчала. Он ждал. И в этой тишине, где мерцали свет и вино, в воздухе витал запах, от которого она не могла спрятаться, она поняла, что впервые за много лет не знает, что ответить. Он встал. Не спеша, как человек, для которого нет расстояний. Пол под его шагом не скрипнул — только тихий шелест ткани, и воздух будто стал теплее. Он подошёл почти вплотную. Лея почувствовала, как его тень легла на её плечи; в этой тени можно было утонуть. Он не касался — но каждый сантиметр между ними звенел, как натянутая струна. Запах. Он был везде — в дыхании, в коже, в воздухе. Не резкий, не навязчивый, а живой, тёплый, с металлическим оттенком дождя и чего-то слишком настоящего. От него кружилась голова, мышцы под кожей отзывались слабостью, сердце сбивало ритм. Он наклонился чуть ближе, так что его голос прошёл вдоль позвоночника: — Что бы ты сделала в первую очередь? Она молчала. Мозг отказался работать; мысли тонули в звуках его дыхания. Хотелось отодвинуться назад, но тело будто приросли к креслу. Он ждал. — Я… — выдохнула она. Тишина подталкивала. Нужно было сказать хоть что-нибудь, чтобы сбить этот жар, вернуть контроль. — Я бы… купила новые удобные туфли, — вырвалось наконец. Глупость. Но сказанное прозвучало так тихо и искренне, что сама Лея растерялась. Он выпрямился, и в уголках губ мелькнула улыбка — не насмешка, а странное одобрение. — Новые туфли, — повторил он, словно пробуя её ответ на вкус. — Хороший выбор. Для начала. Он отошёл, медленно, давая ей воздух. Лея втянула его судорожно, будто после долгого погружения. Тепло в теле не уходило, но вместе с ним вернулась способность думать. Он снова занял своё место в кресле, будто ничего не произошло, налил вино. — Ты умеешь удивлять, — сказал он спокойно. — Но, пожалуй, именно поэтому я хочу услышать твой ответ снова… в следующий раз… До самого рассвета он не задавал больше ни одного вопроса. Читал. Рассказывал истории, вспоминал авторов, имена, даты — будто каждая строка была его личным воспоминанием, а не чужим стихом. Вино в бокале Леи уже не искрилось, а тянуло сладкой тяжестью. В какой-то момент она перестала считать, сколько раз он подливал. Он говорил о Шелли, о Йейтсе, о Томасе. О том, как поэты пишут о красоте, чтобы не сойти с ума от жизни. Его голос убаюкивал, мягкий и глубокий, и с каждой новой строфой казалось, что стены номера становятся ближе, а воздух плотнее. Она сидела, слушала, не понимая, зачем всё это. Не спрашивала. Сначала пыталась держаться прямо, как привыкла, потом опустила плечи. Внутри всё плыло: не страх, не желание — что-то третье, странное. Он разрушал её привычный мир без одного прикосновения, и от этого было страшнее, чем от любого клиента. К утру Дамиан встал. Спокойно, как человек, который сделал всё, что хотел. Пиджак с кресла, запонки — холодный металл, запах его одеколона резанул воздух. Лея вдруг поймала себя на том, что не хочет, чтобы он уходил. Он застегнул последнюю пуговицу, и она спросила: — Зачем вы заплатили за ночь такую сумму, если не… воспользовались мной? Он посмотрел на неё. Взгляд усталый, но живой, без тени игры. — Потому что не всё, что стоит дорого, нужно брать, — ответил он. Помолчал, потом добавил: — Иногда я просто хочу, чтобы рядом был человек, с которым не нужно притворяться. Даже если этот человек притворяется сам. Её дыхание сбилось. Она не знала, что сказать. Эти слова — простые, почти будничные — будто оставили след внутри. Он подошёл к двери, остановился и, не дожидаясь, когда она встанет, сказал: — Пойдём. Я провожу. На улице воздух был холодным, прозрачным, первые лучи солнца разбивали тьму. Такси ждало у входа. Он открыл перед ней дверь, и когда она уже собиралась сесть, наклонился ближе. Тепло его дыхания коснулось кожи. Он не поцеловал — просто шепнул: — Я обещал не дотрагиваться. Она кивнула, не поднимая взгляда, и дверь захлопнулась. Такси тронулось, а он стоял, пока машина не исчезла за поворотом, будто пытался запомнить этот утренний свет, смешанный с её запахом и тишиной прошедшей ночи.