Запах его власти

Раннее утро встречало её прохладой и запахом мокрого асфальта. Воздух был чистым — слишком чистым после той ночи, и от этого почти больно. Лея шла быстро, сжимая в одной руке бумажный стаканчик дешёвого кофе, в другой — пакет с фруктами и тонкой детской книжкой с обложкой, где луна держала звезду. На ней — строгий костюм: серый пиджак, юбка до колен, белая рубашка. Туфли немного натирали, но привычная боль только помогала держать равновесие. Аккуратная причёска, ровный макияж — всё выверено до мелочей, как броня, которая не должна дать трещину. Она знала, как выглядеть женщиной с «нормальной» жизнью. Играла роль, как профессионал сцены, только сцена была — мир, где нельзя оступиться. Синяки на скуле и на шее скрывал тональный крем, разбитая губа казалась просто неудачным макияжем. Запах ночи — алкоголя, мужских духов, чужих тел — она вымыла почти до крови, пока не осталась лишь лёгкая горечь мыла и кофеина. Но внутри — не вымывалось ничего. Там всё ещё пульсировала ночь: руки, голоса, удары. Она ненавидела себя за то, что снова выжила, и одновременно — за то, что не смогла быть сильнее. «Главное — не думай. Дыши. Иди.» Город только просыпался. Машины лениво выезжали из дворов, из пекарни пахло свежим хлебом, а в окнах домов зажигались утренние огни. Мир жил, как будто ничего не случилось. Как будто в нём не было клуба, где тела продавали дороже чувств. Её шаги были тихими, ровными. Она шла быстро, но сдержанно, потому что слишком резкие движения всегда выдавали тревогу. Всё должно быть естественно: утро, кофе, костюм, женщина, идущая на работу. Только в отражении витрины аптеки мелькнуло её лицо — слишком бледное, с усталыми глазами. Лея отвела взгляд, будто встретила там чужую. «Скоро всё закончится. Ещё немного. Ради неё.» Она крепче сжала пакет, и шелест страниц детской книги отозвался где-то под рёбрами. Скоро больница. Скоро Мила — её единственное, что стоит спасать. Белый свет больничной палаты был слишком ярким — будто специально, чтобы ни одна тень не могла спрятать боль. Запах антисептика и лекарств смешивался с тихим звоном капельницы, а где-то под потолком мерно тикали часы — медленно, с ленивой жалостью. На кровати, под тонким одеялом, лежала Мила. Хрупкая, как фарфоровая кукла, с полупрозрачной кожей и мягким пушком вместо волос. Десять лет, но в её взгляде — терпение взрослого. Лея сидела рядом, читала книжку — тихим, ласковым голосом, будто колыбельную. — “…и тогда маленький волчонок понял, что даже если дорога страшная, идти всё равно нужно, потому что впереди — дом,” — закончила она и улыбнулась, закрывая страницу. Мила кивнула, чуть повернула голову: — А у волчонка был дом? Настоящий? — Был, — ответила Лея, поправляя подушку. — Просто он его не сразу нашёл. Девочка на мгновение замолчала, потом шепнула, будто боялась, что кто-то подслушает: — А ты свой уже нашла? Лея застыла на секунду. К горлу подкатил комок, но она заставила себя улыбнуться: — Конечно. У меня он тут, — она легонько коснулась её лба, — рядом с тобой. Мила тихо засмеялась, но в её глазах мелькнула грусть. — Ты всё время устаёшь, — сказала она, почти извиняющимся тоном. — Наверное, у тебя на работе трудно? — Немного, — Лея пожала плечами. — Но ничего. Главное, что тебе сегодня лучше. — А почему ты всегда так рано уходишь и рано приходишь? — спросила девочка, стараясь говорить небрежно, но взгляд выдал — она боялась услышать ответ. Лея отвела глаза, размешала ложкой кашу. — Работа такая. Большая фирма, много дел. Ты же знаешь, там все бегают, как сумасшедшие. — У тебя там друзья есть? — Конечно, — солгала Лея быстро. — Коллеги хорошие, заботливые. Мила кивнула, снова улыбнулась. — Тогда ладно. А то я думала… вдруг тебе там плохо. — Мне хорошо, — тихо ответила Лея, поднося ложку к её губам. — Особенно когда знаю, что ты завтракаешь. Мила послушно проглотила овсянку, потом, немного помедлив, протянула руку: — Лей, не грусти, ладно? Мне правда уже легче. Врач сказал, что скоро опять вырастут волосы. Лея улыбнулась, наклонилась ближе, поцеловала её в висок. — Я не грущу. Просто немного устала. — Тогда поспи рядом, — прошептала Мила, зевая. — Я тихо буду. — Не могу, солнце. Нужно на работу. — Опять в свою фирму? — Угу, — кивнула Лея, поправляя ей одеяло. — Клиенты ждут. Мила улыбнулась сквозь сон: — Ты, наверное, там самая красивая. Лея на мгновение прикрыла глаза. Если бы ты знала, милая, какая я на самом деле. Она погладила сестру по руке, дожидаясь, пока дыхание станет ровным, и тихо шепотом сказала — уже больше себе, чем ей: — Самая грязная, Мила. Но для тебя — хоть и так, всё равно буду красивой. Когда Мила уснула, Лея ещё долго сидела у её кровати, не двигаясь. Лампа у изголовья мягко освещала белые простыни, превращая больничную палату в крошечный остров тишины среди мира, где всё пахнет страхом и лекарствами. На тумбочке — стакан воды, детская книжка и рисунок: две девочки держатся за руки, а над ними солнце с кривой, детской улыбкой. На этом рисунке Лея всегда выглядела счастливее, чем в зеркале. Она провела пальцем по бумаге, и в груди болезненно защемило. «Я не могу позволить себе быть чистой, когда Мила нуждается в лекарствах. Моя грязь — её жизнь.» Мысль звучала, как приговор, но и как оправдание, единственное, что удерживало от безумия. Днём она старшая сестра — сдержанная, заботливая, уверяющая врачей, что "счёт оплатят в срок". Ночью — тело, товар, маска с холодной улыбкой и красной помадой, ложь, продающаяся по часам. Иногда ей казалось, что эти две жизни больше не пересекаются, будто живут в разных телах. Только усталость — одна и та же. «Если бы она знала, кем я стала, не посмотрела бы на меня так.» Лея взглянула на сестру — та спала спокойно, щёки чуть розовели, дыхание стало ровным. В этом маленьком лице было всё, ради чего стоило жить, и всё, из-за чего хотелось исчезнуть. Лея стояла у зеркала, застёгивая пуговицу на пиджаке. Ткань хрустнула, когда она выпрямилась, проверяя каждую складку, будто от этого зависело что-то важное — контроль, равновесие, дыхание. В отражении — чужая женщина. Строгая, собранная, «офисная». С аккуратной причёской, ровными губами, тихой уверенностью в каждом движении. Только глаза выдавали усталость — не ту, что от работы, а от жизни, которую приходится скрывать. На койке Мила лежала неподвижно, будто спала. Но пальцы, сжимающие одеяло, дрогнули. Она слушала шорох одежды, звук каблуков по плитке — каждый раз одинаково, каждое утро. Мила знала: сестра не идёт в офис. Детская интуиция, которая всегда чувствует ложь, говорила громче любых слов. Она не спрашивала. Не могла. Вина жила в ней тихо, как болезнь, другая, не лечащаяся лекарствами. «Если бы не я… она бы не стала такой. Не жила бы ночью, не возвращалась бы с пустыми глазами.» Лея наклонилась, поцеловала её в висок, пахнущий больничным кремом. — Спи, моя хорошая, — прошептала она. — Я скоро. Мила приоткрыла глаза, притворяясь, что только проснулась. Голос был сонный, едва слышный: — Я горжусь тобой, Лей… Слова повисли в воздухе, тонкие, как трещина в стекле. Лея застыла на секунду, потом улыбнулась — ровно, красиво, как умеют улыбаться только те, кто научился прятать боль. Отвернулась к окну, чтобы не выдать слёзы. «Если бы ты знала, кем я стала, ты бы не сказала этого. Ты бы отвернулась. А я… я бы всё равно пошла туда. Ради тебя.» Она сжала ремешок сумки, будто тугой узел на сердце, и вышла, тихо прикрыв дверь. В палате снова стало бело и безмолвно. Мила смотрела на дверь, не моргая. Из глаз, закрытых для сестры, потекла одна, упрямая слеза. И обе — каждая по-своему — в этот миг ненавидели себя за то, что любят друг друга слишком сильно, чтобы сказать правду. Коридор тянулся длинной белой лентой, отражая свет ламп и шаги. Запах лекарств и хлора был такой сильный, что хотелось задержать дыхание, но она знала — этот запах значит жизнь. Жизнь для Милы, пусть и купленную самой грязной ценой. Когда двери больницы остались позади, воздух ударил прохладой. Солнце поднималось над городом, рассыпая свет по крышам, по асфальту, по стеклу машин. Люди спешили кто куда, дети смеялись у киоска с мороженым, где-то звенел трамвай. Мир жил, не замечая, что кто-то изо всех сил держится, чтобы не рухнуть. Лея опустилась на ступени у входа. Сняла туфли, поставила рядом, будто возвращала себе хоть каплю свободы. Под ногами — прохладный камень. Она обхватила колени руками, спрятала лицо. Маска благополучной женщины, надетая каждое утро, наконец треснула. «Я продаю тело, чтобы купить ей шанс на жизнь. Господи, какой ценой я её лечу?» Слёзы не шли — внутри уже всё выжжено. Она смотрела на свои руки: ухоженные, с маникюром, которые могли бы казаться красивыми. Только она знала, сколько чужих касаний эти пальцы вынесли. Сколько раз она стирала кожу до боли, пытаясь смыть память. Гордость и грязь жили в ней рядом, как две стороны одной медали. Она спасала сестру — и медленно убивала себя. Любовь, что светилась внутри, давно смешалась с отвращением. И вдруг — странное чувство, будто кто-то смотрит. Тяжёлый, ощутимый взгляд, от которого кожа реагирует первой. Лея подняла глаза — никого. Только улица, машины, солнце, играющее бликами на капотах. Но небо стало будто темнее, воздух — плотнее. Она ещё не знала, что в нескольких метрах, под сенью деревьев, в тёмной машине сидит тот, чьё присутствие уже вплеталось в её судьбу. Деймон сидел, слегка откинувшись на спинку кресла. На лице — ни удивления, ни улыбки, только спокойствие человека, привыкшего наблюдать. Но глаза — серые, внимательные — не отпускали её. Он видел женщину, которая выглядела спокойно, но внутри была разбита. И впервые за долгое время почувствовал — не похоть, не желание, а интерес. Глубокий, тихий, опасный. Его рука лежала на руле, движения неторопливые, будто всё уже решено. На мгновение уголки губ дрогнули — лёгкая, почти невидимая улыбка. Она встала, поправила пиджак, собрала волосы. Снова — маска, ровная осанка, шаг уверенный. Деймон сидел в машине, не включая мотор. Холод стекла отражал утренний свет, а его взгляд цеплялся за каждое движение женщины на тротуаре. Она шла медленно, будто мир вокруг не имел к ней отношения. В этом спокойствии было что-то, что ломало. Он чувствовал её запах даже сквозь закрытые окна. Нежный, тёплый, смешанный с больничным воздухом и остатком дешёвого мыла. Запах, который ни с чем не спутать — омега, прячущая свой инстинкт под слоем страха и выживания. Но именно это и сводило его с ума. Она не вызывала похоти. Она вызывала одержимость. Холодную, безумно-тихую, как шторм, что поднимается в глубине моря. «Ты не из тех, кого можно купить. Я видел таких, как ты — гордых, уставших, живущих через боль. И всё равно я хочу тебя. Не на ночь, не в контракт, не в постель. Хочу, чтобы ты принадлежала мне — не телом, а каждой мыслью, каждым вдохом.» Он усмехнулся. «Плевать, кем ты была. Проституткой, беглянкой, лгуньей — всё равно. Я не хочу стереть твою грязь, я хочу стать её частью. Хочу, чтобы, когда ты смотришь в зеркало, видела во мне то, что боишься — и то, без чего не можешь.» Его пальцы сжали руль. Запах её феромонов, едва уловимый, но настоящий, будто отпечатался в нём. Он чувствовал её на уровне, где разум уже не имел власти. Она — его антипод, его искушение, его слабость. «Ты будешь ненавидеть меня, Лея. И всё равно придёшь. Потому что я — единственный, кто увидел тебя настоящую и принял.» Он включил двигатель, но не тронулся. Просто сидел, слушая, как сердце отбивает тот самый ритм — не спокойный, не человеческий — ритм охотника, впервые почувствовавшего запах своей добычи.