Пока я здесь

Последние хрустящие осколки льда на дороге. Бартуш азартно крушил их подошвой ботинок, с крыш стеклянными бусинами стекала капель и как будто бы подтягивала его вверх. Даже с маленькой высоты видно больше, и он стремился куда-то в небо, которое сегодня будто бы кто-то протер тряпкой, смахнул весь мусор. Уличное пианино. Солнце светило прямо в глаза, зато дорога, на которой через несколько минут должен показаться сонный Алекс, видна была отлично. Бартуш сел, пальцы забегали по клавишам. На звуки, которые спешили рассказать о восторге, ликовании и умытом дне, подтянулись прохожие. Кто-то достал телефон, какой-то строгий господин молча положил купюру за крышку инструмента и моментально ушел. Алекс появился, когда Бартушу наскучило рассказывать музыкой о весеннем дне и он играл каждому, кто подходил, какой-то личный экспромт. Мальчишка улыбался, разделяя общее восхищение. «Мадам, уже падают листья…», – обращаясь к внимательно слушавшему его лысому фактурному усачу, сообщил Бартуш. Алекс прыснул. Бартек, не прерывая своей хулиганской импровизации, перевел искрящиеся глаза на него и пропел: «Кофе принеси!» – и снова продолжил убеждать усача не говорить ему о любви. «Спасибо!» – прокричал Бартуш в ответ на аплодисменты. Дождался Алекса и взял из его рук горячий черный кофе. – Это было просто "вау"! А что это у вас на пальцах? – Алекс кивнул на два перстня с крупными красными камнями. – «Вау!» – и это все, что я заслужил? Хорошо хоть старшее поколение понимает, что художник не должен быть голодным, – он показал несколько купюр, которые накидали зрители. – А на пальцах у меня наследство, вообрази себе! Бартуш посмотрел на свою руку. – Есть в этом нечто вампирское, не находишь? Или сутенерское… – В смысле, наследство? – Да нет, это не сокровище Али-Бабы. Просто умерла моя польская бабка. И мне передали какие-то фамильные два кольца. С сертификатами, между прочим, ага. Ну вот я их напялил. И все никак к руке своей привыкнуть не могу. – Вам идет, дорого выглядит, – Алекс не отрывал взгляд от руки в кольцах, перстни странно контрастировали с бумажным стаканчиком. – Да ну? Ты просто юный фетишист без вкуса и стиля, пороть тебя некому. Ох, грехи наши тяжкие. До тридцати пяти лет не смей носить никаких колец! Потом подумай, и после тоже не смей, дурная затея, – он сорвал перстни и сунул их в карман пальто. Мальчишка зашелся смехом и закивал согласно. – А куда мы идем? – Ты стал похож на холодный окорок по части чувств. Планирую зарядить тебя чем-нибудь, чем-нибудь фантасмагорическим, а то с тобой трудно стало иметь дело. – Извините, – тускло ответил Алекс. – Тон смени. И следи за эмоциями. – Да, Хозяин, – подобрался мальчишка. – Однако, устремимся в кусты! Бартуш потащил Алекса за собой в какой-то запущенный парк, провел вдоль мокрых оттаявших веток, раздвигал их собой и уверенно пробирался, рискуя оцарапать лицо, куда-то вглубь, пока они не вышли на ровную небольшую площадку перед обрывом. Город был виден отсюда далеко на многие километры, словно ожившая акварель, где каждая улица и переливалась солнечными бликами, а вдалеке дома растворялись в лёгком тумане тепла и света. – Я нашел это место, когда мне было лет шесть, – Бартуш сел на торчащую из земли железную балку. – Сидел вот тут на этом ржавом троне, разглядывал город – бесконечные эти крыши, трубы, башенки, купола. И мне нравилось придумывать, какая жизнь под каждой крышей. И было интересно фантазировать людей, которые живут в этих домах. Может, это первый режиссерский опыт, а? Как думаешь? – Да, фантазировать людей, – обесточенно повторил Алекс. – Придумать их проще, чем пытаться увидеть? – в голосе появился вызов. – То есть никаких фантасмагорий? Только наставительные беседы? Уговорил. Стань сюда, – Бартуш показал прямо перед собой, и Алекс развернулся – лицом к нему, спиной к обрыву. – Да ну на фиг. Ты сегодня в ударе – находчив, остроумен, говорлив, – с сарказмом процедил он, снова развернул мальчишку к городу и обнял его сзади. И сказал неожиданно мягко: – Я вижу, как тебе тяжело, маленький. Все твои демонические страдания вижу, но сейчас я хочу, чтобы ты посмотрел куда угодно, только не в себя. Алекс глубоко вздохнул и прижался к нему спиной. – Что ты видишь? Говори, не думай. – Дома, крыши, вон памятник… – Ясно, – оборвал Бартуш, как паводок его затопила нежная жалость к этому запутавшемуся существу. Объятия стали крепче, он увлек Алекса от обрыва и посадил мальчишку перед собой. – Не нужно на колени, джинсы промочишь. Жалуйся. Алекс посмотрел на него каким-то мутным взглядом, потом снова вздохнул и начал, будто бы вырвал текст из середины, рассказывать то, что Бартек и так знал. Он замолкал, потом вставлял какое-то плаксивое: «А вот еще…» – и продолжал, продолжал. Бартуш не прерывал. Как любимую пластинку, Алекс прокручивал свои хотелки снова и снова, надеясь, что, подобрав точную формулировку, он получит то, что хочет. И все, что нужно было сейчас мальчишке, он знал. Он мягко гладил его по спине, нежно играл с волосами, постукивая подушечками пальцев по загривку, и не позволял Алексу посмотреть себе в лицо. – Стоп. Нет, – резко сказал Бартуш, услышав что-то новое. – Мы не будем жить вместе. Это исключено. Алекс надолго замер. – Мне все время приходится бороться за тебя, маленький. Иногда вместе с тобой против тебя. Но чаще в одиночку. Нам с тобой не нравится, как ты себя ведешь. Он приподнял голову Алекса за подбородок. – Ты невероятно сильный партнер, мальчик. Ты такой большой. Так любишь себя в этих отношениях. Зачем тебе я? – Потому что Вы тот, кто меня видит, такого, кто я есть на самом деле. И не боится. – Чего бояться, такой милый лохматый малыш. А есть ли там место для меня? Какой я? – Почему мы не можем жить вместе, – перебил Алекс и испугался. – Потому что нам не нужно слияние. Потому что ты станешь мебелью. Дорогой, любимой, но – мебелью. А я привык ломать стулья, когда мне скучно. – Но ведь я хочу вам подчиняться, – Алекс искал в темных глазах понимания. – Да. Ты выбираешь. Каждый раз. Ты – доброволец. И только это и имеет цену. Ты думаешь, мне нужен раб? Раб – это скучно. Это как любить собственную ногу. Мне нужен бог, который добровольно ляжет под нож. Мне нужен твой выбор. Понимаешь? Тебе нельзя самоуничижаться, если я этого не желаю. Не смей красть у меня это удовольствие. Пойдем отсюда. Они молча шли, пробираясь сквозь кусты на дорогу, и по дороге тоже шли, не касаясь друг друга ни взглядом, ни звуком. – Я буду богом под вашим ножом. Только какой из меня бог, я никто. – Это я решаю, какой. Каким захочу, таким и будешь, – пригвоздил Бартуш, обозначив, что лирическая часть закончилась возле обрыва. Солнце спряталось за косматые облака, и только сырой туман сопровождал две молчаливые фигуры по безлюдному парку. Утреннее веселье Бартуша размякло от напитанного влагой воздуха и исчезло. Каждый думал о своем, слов не было. Они вышли на проспект и неспешно двигались к станции метро. Возле парапета сидел нищий на картонке, другую с написанным от руки текстом и какой-то фотографией он держал впереди себя. В шапке, стоящей перед ним, валялось немного монет. Бартуш затормозил, вынул из кармана перстни, ссыпал их в шапку и пошел мимо. – Что вы делаете?! – слишком громко крикнул Алекс, прохожие заозирались, но Бартуш лишь дернул плечом и пошел дальше. Пройдя еще несколько метров, он оглянулся и увидел, что Алекс что-то требует от нищего и шарит у него в шапке. Бартуш растянулся на лавке, чтобы пронаблюдать все в деталях. Мальчишка тряс нищего, тот уворачивался и что-то хрипло орал. Бартуш понял, чем все закончится, и скучающе отвернулся к витрине канцелярского магазина. Снова повернулся – мальчишки уже не было видно, его обступили люди. Бартуш зашел в магазин. Когда он вышел, Алекс стоял уже напротив него, на скуле расцветала ссадина. Он протянул открытую ладонь, на которой лежало два кольца. – Вот, это же дорогое, нельзя так первому встречному. Вы не знаете, это не нищие, это просто заработок такой. – Я знаю, – с ледяным спокойствием сказал Бартуш и что есть силы ударил по раскрытой ладони. Мальчишка охнул, кольца упали на асфальт. – Собрать! – велел Бартуш. Алекс повиновался. – Отойдем, – замороженным тоном сказал Бартек и вошел в арку. – Давай свои кольца, псина, – зло процедил он. Мальчишка боязливо снова протянул ладонь, на которой блестели перстеньки. Бартуш ударил по пальцам только что купленной линейкой. – Ты как собака, которая тащит хозяину палку, надеясь на похвалу. Разве богу нужна похвала? Алекс с задавленным криком отдернул руку, мелкая, животная судорога, которую не подавить. Кольца бесшумно упали в ноздреватый снег. – Руку держать! – рявкнул Бартуш, и его голос прозвучал по-настоящему яростно. Алекс, закусив губу до крови, снова выбросил вперед трясущуюся, покрасневшую ладонь. Линейка со свистом рассекала воздух, окрашивая кожу в розовый цвет. Удар. Еще удар. Еще. – За что бью?! – прервался Бартуш на вопрос. – Вы... Вы сами не знаете, чего хотите... – мальчишка говорил, глотая воздух, не давая Бартушу прервать его. – Говорите «будь свободным», а ваша свобода – это клетка... где нужно угадывать, в каком углу... сегодня лежит еда... Бартуш замер, линейка застыла в его руке. Он смотрел на Алекса с новым, неожиданным интересом. – Вы не хотите бога... – Алекс поднял на него взгляд, полный слез, ярости и презрения. – Бейте, – он вновь держал раскрытую ладонь перед Бартеком. – Вы хотите умную куклу... которая сама будет догадываться... какую ниточку дернуть... чтобы вам было... интересно. Бартуш опустил линейку. – Ты не понял, głupek. Какая банальная метафора. Ладно, приходи вечером, буду объяснять снова. – Я больше не приду, – Алекс развернулся и пошел к метро. ххх Не раскрывая глаз, Бартуш ощутил отвратительный запах продезинфицированной больничной стены и сразу же вспомнил, что случилось и почему он здесь находится. «Какой все-таки идиотизм», – подумал с тоской. «Но просчитать это было невозможно. Зато со стороны выглядело вполне героически. Но все-таки какой абсурд...». Он прислушался. Где-то недалеко Леха шепотом рассказывал о пожаре. Что ж, еще раз послушать, какой он молодец и герой, было даже приятно. Это как-то спасало от тянущейся паутины безразличия к себе, к жизни, к Лехе. Бартек решил не показывать, что проснулся. – Прикинь, какая тема, братан. Не, я не все помню, отключился быстро. Нам сегодня сказали, что все из-за проводки загорелось. Короче, дым черный, ни хера не видно. Все орут, двери ломим... А вокруг этот ебучий реквизит полыхает, декорации рушатся... Потом уже все начали валиться. А мне потом рассказали... что это Бартуш нас вывел. Ок, не нас, я уже отрубился. Меня он вынес. Сам чуть не сгорел. Как психованный супермен в трусах и плаще. Прикинь? Повисла пауза. «Очень странно все это слушать. Герой. Вышло по-идиотски». Внутри зрело непреодолимое желание рассказать, что ему было просто все равно. Стоял у выхода, мог уйти. «Равнодушие — лучший источник храбрости. Не "я спасу", а "а почему бы и не сгореть, пытаясь?". И вот ты уже — супермен. Героизм как побочный эффект тотального похуизма. Ирония». – Я его обидел совсем недавно, – говорил Алекс, – сказал, что он играет чужими жизнями, а он их спасает. Дурак я. Знаешь, я вот сейчас понял, что я его люблю. Бартуш с трудом заставил себя не повернуться на голос. – Это ты уже говорил, – дипломатично ушел от разговора Леха. «Понятно, значит, теперь весь театр будет болтать обо мне и мальчишке. Умеет хранить тайны, ничего не скажешь», – натужное мысленное ворчание не удалось, Бартуш задохнулся от фразы Алекса. – Да не ссы, нас тут всех завтра выпишут, целый этаж. Еще одно чудо, ни хера себе. Из тех, кого Бартек вывел, почти никто не обгорел. И он. Так что будешь его дома апельсинами кормить. – Если разрешит, – тихо сказал Алекс. – Да куда вы денетесь, голубки, – хохотнул Леха. – Ладно, иди. Завтра придешь на выписку. Эйфория носила Бартека по больничным коридорам. Он мерял пространство шагами на счет, читал древние стенгазеты, флиртовал с медсестричками и даже понравился неулыбчивому главврачу, но вечер все не заканчивался, а удержать себя в больничной палате он не мог. Ночь он провел в какой-то лихорадке и с удивлением обнаружил себя полуспящим в коридоре, будто бы боялся пропустить что-то важное. Важное пришло только к 12 дня. Бартуш мерз в легком свитере у окна в пустом коридоре. Лохматый мальчишка остановился на противоположном его конце, явно опасаясь подойти. Но, решившись, опустив голову, он быстро преодолел расстояние и спросил неожиданное: – А зачем вы Леху спасли, раз людей не любите? – Я коварный и жестокий. Тебя хотел очаровать. – Так уже. Бартек дернул краем губ, усмехнулся. – Я хотел сказать… я думал… – У меня во рту вкус больницы, а ты хочешь разговоров. Хорошо-хорошо, я трогаюсь. Я до глубины души тронут! Алекс повернулся и, бесшумно ступая, пошел к выходу. Бартуш не понимал, что, а главное, зачем он это сейчас сказал, и не находил зацепок, как все вернуть. Все роившиеся варианты были слишком человечными. Слишком простыми. «Вернись». «Подожди». «Я соврал». Голос срывался бы на крик или, что хуже, на шепот. И этот мальчишка, черт бы его побрал, наверняка бы это понял. И простил. А Бартуш не мог вынести его прощения больше, чем его ненависти. И поэтому он молчал. Алекс дошел до противоположного конца коридора и внезапно перед стеклянной дверью встал на колени. Бартуш почувствовал, что сам воздух начинал дрожать от напряжения. Не вставая, Алекс развернулся и на коленях пополз к нему. Он приближался, и Бартуш видел стоящие в глазах невыплаканные слезы. – Ну-ну... Покажи мне, как ты умеешь не плакать. Сделаешь это для меня? Алекс кивнул и ткнулся губами в его ботинок.