Прольется скорбь левиафана

I

      Тень не имеет имени. Его роль — быть невидимой. Он — один из многих. Он — инструмент, а инструменты не прославляют. Легенды молчали о страже Сайлана. Он забыт. Как и все элитные воины из его отряда.       Но было время… когда древнее царство еще процветало и жило, когда воздух дрожал над белыми стенами, над золотыми крышами, когда вокруг висела пыль, смешанная с запахами цветов, специй, толпы. Город ликовал: царь и молодой царевич возвращались из военного похода с победой.       Ликование не трогало Сайлана. Раскаленный воздух — не трогал Сайлана. Ветер и земля — ничего его не касалось.       Его несли в паланкине. Огражденным от мира. Его сопровождала стража. Они образовывали живой коридор, оттесняя народ.       В полумраке паланкина взгляд Сайлана был опущен, а его океанические глаза казались потухшими. Они казались двумя колодцами — под тенью ресниц. Он сидел, опустившись на колени. Богатая, расшитая золотом ткань струилась идеальными складками, очерчивая его фигуру, слишком утонченную для воина. Черные локоны лежали волосок к волоску, и лицо напоминало хладный мрамор дворцовых статуй.       Когда паланкин опустили, толпа притихла. Всем хотелось посмотреть на него. Все обсуждали его, как диковинку. Иногда он думал, что отец берет его с собой как талисман. Но правда в том, что тот никому не мог верить. Чего стоило его царство?.. в котором он боялся оставить наследника. Не из-за того, что Сайлану бы подлили яда. Но из-за того, как на него смотрели. С желанием обладать.       Толпа, обезумев от восторга и любопытства, напирала всё сильнее и сильнее. Стражники начали оттеснять людей, загораживая собой царевича. Но одной молодой девушке удалось проскочить между ними. Резкий выпад вперед… Всё в ней кричало: «Провести пальцами по его мантии…» Он — божество. Это всё равно что коснуться божества и быть навечно благословенной. Ее губы были восхищенно разомкнуты, она не сводила глаз.       Она не знала: тень не имеет имени, но обладает молниеносной реакцией. Одно движение. Он даже не видел ее лица, только руку. Короткий смертоносный взмах — без звука и сомнения — отсек кисть. Яркая кровь окропила белый шелк неестественным, алым соцветием.       Сайлан уронил взгляд — на подол своей мантии.       Сначала только часть толпы стихла… и сама девушка не поняла, что случилось. Она смотрела на обрубленное запястье… Затем она издала звук… Это не было криком. Но чем-то нечленораздельным, плачущим, как мычание глухонемого человека. И постепенно… это мычание перешло в звериный вой. Он становился всё весомей и осознанней с каждой секундой.       Наконец, толпа попятилась назад, и коридор из воинов снова сомкнулся. Ликование медленно сменилось мертвой, давящей тишиной. Потом послышались сдавленные всхлипы, шепот. Восторг обратился ужасом. Они узрели божество, окруженное невидимой стеной. Царевич был неприкосновенен в самом буквальном, кровавом смысле.       Сайлан даже не вздрогнул. Он просто замер. Девушку увели. Воин, сделавший ее калекой, обтер кинжал и чистым лезвием срезал окровавленную часть подола. Будто она могла теперь испачкать царя.       — Не стоило… — сказал тихо Сайлан, сказал о ткани.       — Вы не будете ходить в крови, — ответил воин.       — Вы говорите это весь военный поход…       Воин склонил голову, соглашаясь. Его глаза — с металлическим блеском — задержались на бледном лице. Оно не выглядело испуганным, но было лицом мальчишки, который слишком привык, что за одно прикосновение к нему людям рубят руки.       Царь развернул коня, чтобы узнать, в чем дело. До дворца оставалось несколько метров. Сайлан прошел вперед, будто ничего не случилось, хотя толпа вокруг стихла.       Серые глаза с металлическим блеском, не отрываясь, проводили его. Завороженные, тоскующие глаза. Глаза, которые никто не замечал, когда все смотрели только на царевича. Воин опустился перед упавшей девушкой, которая пыталась остановить кровь. Он отдал ей кусок расшитой ткани — в красных пятнах. Самое страшное: и он, и она знали, что это — соразмерный обмен и достойная плата. Ткань его мантии — на ее руку.

II

      Сначала со смуглых, обожженных солнцем пальцев Кайден стер остатки крови. Он мыл руки долго и механически, отрешенно, задумчиво… Вода в керамическом умывальнике потемнела от пыли. Вокруг царил полумрак.       Когда он вернулся в покои царевича, на том была белая свободная рубаха с кружевными рукавами, бежевые кюлоты, безукоризненные чулки. Солнце заливало пространство через высокие окна и падало на его отрешенное, божественное лицо. Сайлан стоял у окна и жмурился. Ему нравилось солнце. Хотя загорать ему не разрешалось.       Умытой рукой Кайден убрал ему за ухо черный локон — мысленно.       Точеные пальцы Сайлана справились с этим лучше, обнажив белое ухо. Сайлан открыл глаза. Они обрели цвет бирюзово-синей волны. Он сказал, прикусив губу и пытаясь скрыть совершенно ребяческий восторг:       — Это было всего минуту. И ты ничего не видел.       Тень не имеет голоса. Она сгибается в поклоне, когда велит хозяин, — и повторяет его шаги.       Сайлан задернул портьеру и отошел от солнечного света. И там, где секунду назад была его белая рука, смуглая рука Кайдена удержала ткань. Луч скользнул по силуэту царевича мягкой полосой. И тот обернулся. Его глаза блестели ровно минуту, затем всё же пришлось отрезать свет. Но он продолжал улыбаться, и Кайден — сдержанно — тоже.

III

      Сайлан не шел, а скользил по знакомым залам. Его шаги сделались непривычно легкими, быстрыми, непринужденными. Грация кошки, готовой сорваться с места. Он едва пружинил на носках, проходя под аркой в свой любимый внутренний сад.       Он бегло, почти украдкой, касался кончиками пальцев всего: прохладной поверхности мраморной колонны в тенистом портике… лепестков цветов… резного подлокотника кресла, стеклянной поверхности стола. И всё касалось Сайлана в ответ: бархатные подушки, растения, даже мрамор… Солнце и воздух.       Сайлан остановился посреди солнечного дворика, запрокинул голову и сделал глубокий-глубокий вдох, будто впитывая запах дома — смесь цитрусовых деревьев, влажного камня и морского бриза. Ничего этого не было в походной пыли.       Он с неподдельным (когда такое было за последний год?) аппетитом съел поданные фрукты (охлажденный виноград, сочные дольки апельсина). Он опустошил стакан с прохладной водой и лимоном, делая это медленно. Смакуя.       В одном из залов он тронул все стулья, на которых сидели советники, и после него те касались дерева в тех местах, где касался он. Кайден заметил это с какой-то брезгливостью.       Он стоял рядом и чуть поодаль, пока Сайлан стоял на террасе, слушая тишину, которую нарушал только шелест листьев, журчание фонтанов и далекие крики чаек. Его лицо было расслаблено, в глазах — неприкрытое облегчение. И так легко было прочесть его мысли: «Никаких барабанов, никаких криков команд, никакого запаха пота и крови…»       Он наслаждался. Но уже темнело…       Он вернулся во дворец тихо и неохотно. А потом, бросив хитрый взгляд свысока на стражу из-за плеча (о, Кайден знал этот взгляд!), он кинулся наутек, хотя царской особе не полагается бегать. Он петлял поворотами. Он проник через черный ход для прислуги!!! и одолел пару метров ступеней крутой, опасной лестницы (его отца хватил бы удар!).       Кайден схватил его за руку, дернул в сторону и прижал к стене — мысленно.       На деле же он остановился рядом, когда Сайлан замер в полумраке и опустил глаза — снова потухшие. Его грудь тяжело вздымалась, губы хватали воздух. И только этот звук — его дыхания — слышался Кайдену во дворце.       Сайлан сказал, чуть обернувшись:       — Тебе бы стоило меня убить.       Черный локон снова упал на его белое лицо и порезал его щеку, белую, как фарфор или мрамор, тенью. Такой же изящной тенью, как линия его скулы. У Кайдена не поднялась бы рука даже аккуратно отодвинуть эту прядь, чтобы открыть его лицо. А он просил занести кинжал.       — Представь, — продолжал Сайлан, — насколько бы чище стали твои руки. Только моя кровь — и больше ничьей.       У тени нет голоса. Она беззвучно поклонилась и отступила, пропуская царя обратно, наверх, вперед. Кайден знал: только от этой крови, от его крови — чистой, как горный ручей — невозможно отмыться. От любой другой, сколь грязной бы она ни была, — вполне.       — Ты никогда не думал? — спросил Сайлан. — Меня убить.       — Никогда, ваше высочество.       — А я постоянно думаю. Это не жизнь. Взаперти…       Тень склонила голову вслед за тем, как свою — опустил хозяин. Сожалея и сочувствуя. Разделяя. И Сайлан снова побежал — навстречу остальным своим стражникам.

IV

      Свет молний, бьющих над пустыней, окрашивает ряды книг. Андерсона, вставшего на колено перед царем. И царя — отрешенного. Его черные и длинные, как мокрые, ресницы. Его взгляд — из-под этих опущенных игл. Куда-то сквозь пространство, будто в саму тьму веков — такую же бездонную, как черная воронка Грозового моря. Темный океан — в глубине его глаз.       Тусклое освещение не справляется с темной библиотекой, и всё тонет в слабом сумраке. Матовая кожа, тонкие черты и чувственные, плотно сомкнутые губы. Бисеринки соли на истрепанной рубахе, тонкие запястья, длинные пальцы — лежащие покойно на подлокотнике.       Молнии подсвечивают какое-то абсурдное количество людей — на одного. Гвардейцы стоят вокруг Сайлана, и он не видит их — будто они часть интерьера. Хотя их нервозность ощущается на расстоянии… Шорох формы и неровные шаги. Напряжение. Оружие, которое они боятся достать… и которое еще сильней будут бояться применить…       Вокруг — запах старой бумаги, воска и запустения. От Сайлана исходит едва уловимое ощущение — на самом кончике языка — морской соли. Сайлан пахнет морем и грозой.       Андерсон пытается понять, сколько правды в его словах, даже после всего, что видел:       — Девять богов были религией вашего времени, верно? — голос его звучит даже громче, чем он хотел бы в этом тихом, бесконечно одиноком и заполненном людьми помещении.       Сайлан медленно кивает.       — Единственной истинной, — его голос, спокойный, взвешенный, чуть хриплый, заполняет пространство, и заставляет одного из гвардейцев перекреститься. — Хотя ваш император бы сейчас мне возразил… — в уголках губ Сайлана дрогнуло подобие усмешки.       — Император набожен… — отвечает Андерсон. — И, как многие, обучен верить с детства…       Сайлан спрашивает, бросая на Андерсона заинтересованный, наполненный тоской по жизни взгляд:       — Во что вы верите теперь? Каковы ваши боги?       Андерсон чувствует, как по спине ползет холод. Вопрос древнего царя был прост. И циничен.       — Я бы сказал, — отвечает он осторожно, — что в разных уголках мира боги теперь свои… а единственное доказательство, что они где-то есть, — это вера людей в них…       Сайлан выглядит то ли разочарованным ответом, то ли слишком задумчивым, ушедшим в себя. Он отводит глаза, он говорит:       — В мое время боги существовали. Они поднесли людям священные дары своих бренных тел — как жертву. Чтобы возвыситься над миром.       «Существовали… Дары как жертва…» — эти слова звучали кощунственно и жутко в стенах Цитадели, построенной безумцем, ожидавшим Потопа.       — Я читал, — Андерсон склоняется чуть ближе, вглядываясь в Сайлана, как в вечность, снизу вверх, — что в каждом храме спрятана часть тела… священная реликвия.       — Девять божьих даров во девяти храмах… Они оставили земную жизнь и вручили людям средоточие своей силы. Своей сущности. Они ошиблись… доверив смертным то, что делало их богами.       Сайлан закрывает глаза. Долгая пауза повисает в воздухе, и ее разбивает шум ливня, который, кажется, только усиливается снаружи. Тонкие струйки текут по стенам — внутри, проникают через окна, копятся в едва заметных сырых пятнах на полу.       — Значит ли это, что, если отнять у богов дары, это убьет их? В их священных храмах… — Андерсон задает вопрос, но ответ повисает в громовых каскадах. Когда всё затихает, он всё еще глубоко поражен фактом, что это могло случиться: — Какой человек способен на такое?..       Сайлан отворачивается и смотрит в сторону окна… Где-то вдали — и Андерсон уверен, что в этот раз ему точно не мерещится, — раздается рев левиафана.

V

      Сайлан стоял чуть позади и левее отцовского трона, как предписывал церемониал. Иногда он присутствовал на советах. Он слушал об обстановке в тылу и на фронте. И о себе…       — …и царевич, несомненно, станет величайшим достоянием этого союза… — донеслось откуда-то справа.       — …рассматриваем предложение о династическом браке с принцессой Кейры, но их кровь недостаточно чиста… — голос у канцлера был сухой и методичный, как счеты.       Взгляды огибали Сайлана. Приближенные не решались на него смотреть. Он как будто не находился в пространстве. Он как будто не был человеком. Если он не был человеком, кем он был?..       Иногда Сайлан едва заметно скользил взглядом в сторону своей стражи, стоявшей поблизости, а также у дверей и за дверями. Если Сайлану везло, он встречался с кем-то из них взглядами. Наблюдать за ним было работой этих людей… Но только один из них не отводил глаза, когда Сайлан смотрел.       Серые, как сталь и как свинец, они не выражали ничего и замечали всё. Когда Сайлан чуть переступал или сгибал одно из колен, Кайден видел усталость в ногах под тяжестью расшитой, инкрустированной драгоценными камнями ткани. Видел, как утомляется слабая, нетренированная, тонкая рука, когда Сайлан скользил пальцами по оголовью отцовского кресла, напоминавшего трон. Его взгляд — измученный часами скучных и монотонных речей, пока он играл роль живого экспоната.       Отец распустил своих людей. Все стали собираться. Сайлан не шелохнулся. Говорили, он — стать и выдержка. Говорили, он — воспитание и учтивость. Но никто даже не шептался, где компаньоны Сайлана, его ближайшие придворные друзья или бывшие избранные стражники. Все они были покалечены и казнены за то, что сын не слушался отца. Или за то, что они сами показались отцу слишком фамильярными.       Да, Сайлан — стать и выдержка. Воспитание и учтивость.       Сайлан покорно опустился на колени, и после нескольких часов почти безукоризненной неподвижности это стоило ему больших усилий. Он закрыл глаза, целуя перстень своего царя.       Тот сказал:       — Завтра прибудет художник. Он будет писать твой портрет…       Пальцы, изрезанные морщинами, прошлись по щеке Сайлана с холодным удовлетворением: так гладят по шерсти убитого тигра. С благоговейной оценкой. Само совершенство. Прекрасный экземпляр.       Сайлан подал тихий голос:       — Я могу просить вас, чтобы меня писали с павлином?       — Животные непредсказуемы…       Сайлан не дрогнул: он знал, каким будет ответ. Он сказал:       — Я думал, павлин будет в клетке…       — Твоей матери нравились белые…       — Пусть будет белый.       Один жест — и приказ был тотчас же отдан.       Но после этого отец сжал пальцы на подбородке Сайлана до боли:       — Он будет в клетке. Но на картине его напишут без прутьев. Я не позволю, чтобы художник выставил величайшего наследника династии мучеником, каким он сам себя видит.

VI

      Сайлан вошел в покои, прибитый замечанием отца. Служанки, тихие и подобострастные, засуетились вокруг. Пальцы ловко справлялись с завязками и пуговицами на его одеянии. Сайлан терпел, глядя куда-то поверх их голов. Их молчание, их избегающие взгляды — всё это было частью ритуала его заточения.       — Вы говорили о чем-то, когда я вошел, — сказал он. — О человеке на площади. Скажите и мне.       Служанки замерли, перепуганно переглянувшись.       Одна, постарше, робко пролепетала, низко склонив голову:       — Ваше высочество, это просто болтовня… Ничего важного…       — Но вы хотите пойти вечером смотреть на него. Я тоже.       Сайлан повернул голову. И вонзил взгляд в Кайдена, застывшего у двери. Кайден встретил этот взгляд. Ответ был ясен без слов. Запрещено.       Сайлан выдернул руку из пальцев служанки.       — Да ради девяти богов! — его голос, обычно ровный, дрогнул. Но он тут же понизил его: — Я был единственным мужчиной во всем походном лагере, которому даже не позволялось расстегнуть себе манжету… Уйдите.       Служанки с поклоном отдали ему пространство и тихо заперли за собой массивные двери его покоев. Сайлан долго мучился с пуговицей, но она никак ему не поддавалась. Клятая пуговица на клятой манжете!       В итоге он протянул руку в сторону Кайдена и отвел глаза. Он в отчаянии прошептал:       — Я не хочу их звать обратно. Такое посмешище…       Кайден замер. Он не двинулся с места, хотя просьба была прозрачная. И Сайлан, привыкший, что на любой его жест реагируют, посмотрел на него. И увидел, как напряглись мышцы на шее, как сжались челюсти на непроницаемом лице. Воин, ни разу не дрогнувший перед десятками врагов, стоял как вкопанный.       — Что? — спросил Сайлан с холодной усмешкой. — Это ниже достоинства благородного рода Вейсгар? Прислуживать царскому отпрыску? Уронить честь, коснувшись манжеты? Ты элитный воин, а не прислуга?       Кайден пропустил все замечания мимо себя и склонил голову.       — Мне не позволено касаться вас, ваше высочество, — глухо ответил он.       — Даже если я прикажу?       Мгновение колебания. Сайлан смотрел на Кайдена. И тот сделал шаг вперед. Решительный, как в пропасть.       Однажды скульптор изучал тело Сайлана. Он настойчиво трогал его руку с трепетом, осматривая и невесомо оглаживая каждый палец, кисть, запястье. Затем выше. Скульптора казнили — за то, как часто и как много он касался.       Кайден не смотрел на протянутую руку царевича. Пожалуй, он знал ее наизусть и глазами. Он смотрел на Сайлана. Он не прикасался к коже. Только к шелку ткани, только к скользкой жемчужине пуговицы. Его движения были осторожными и почти церемониальными. Сайлан опустил глаза первым… Почувствовал ли он? Легкую, едва уловимую нервозность в смуглых пальцах.       — Я не видел прежде, чтобы твои руки дрожали, — тихо произнес Сайлан.       Он будто хотел почувствовать это, осознать — и накрыл грубые пальцы своими. Холодная гладкость его кожи встретила шершавые, рабочие руки убийцы. Слишком замаранные, чтобы быть удостоенными такой чести… И Кайден застыл. От ощущения, такого же стремительного, как океаническая волна. Перехватывающего дыхание. Сбивающего.       Он рухнул на колено и низко склонил голову.       Он поцеловал эту руку отчаянно, исступленно, прижался обветренными губами к нежной и гладкой коже — мысленно. На деле же прикосновение давно было разорвано. А эта рука, давно свободная, коснулась его выгоревших на солнце волос, почти белого цвета. Приподняла его подбородок.       — Ты сделаешь для меня всё что угодно? — спросил Сайлан.       — Что пожелает ваше высочество, — голос Кайдена сорвался в шепот.       Абсолютная власть. Абсолютное бессилие. Вот кем был Сайлан.       Но еще… когда он выхватил кинжал у Кайдена и сбросил тяжелую мантию, когда он ловко отступил, когда он осветился улыбкой и потребовал:       — Тогда научи меня сражаться…       …он был просто мальчишкой, лишенным всего.       Кайден поднялся ему навстречу, сделал шаг — и что-то в его глазах заставило Сайлана посмирнеть и отступить назад. Кайден обошел его, провел рукой по гладкой ткани его рубахи, поправляя стойку. И выхватил кинжал. Но лишь затем, чтобы показать, как правильно держать.       Волосы Сайлана в то время пахли эфирными маслами. Цветением и недоступной сладостью. Свежестью и преступлением. Кайден знал, потому что не раз заслонял его от стрелы и меча. Но так близко без причины он, пожалуй, оказался впервые.       Он сказал:       — Такое грубое оружие — для палачей вроде меня…       Сайлан спросил, опуская глаза:       — Какое — мое?..       И Кайден усмехнулся. Он чуть не рассмеялся.       Сайлан раскрыл глаза шире — оскорбленно. Он потребовал:       — Ответь мне прямо.       Кайден перестал улыбаться. Он смотрел на Сайлана несколько секунд, будто пытаясь уместить его божественность в земные слова.       Он сказал тихо:       — Разве вы не замечаете?.. как замирают люди, когда на вас смотрят.       — Мне этим их не испугать… и даже не ранить.       Кайден не возразил. Но по нему было видно: царевич ошибался…       Сам же Сайлан потерял интерес и к диалогу, и к кинжалу — и отдал «палачу».

VII

      Темная библиотека совсем не похожа на покои Сайлана, пронизанные светом. Как и мрачные окна — на звенящие тяжелые портьеры, пропитанные бризом. Как и скромная отделка стен — на лепнину, мозаику, мрамор и позолоченные узоры.       — Так в храмах действительно хранились… органы богов? — Андерсон едва выговаривает слово, представляя жуткие реликвии.       Сайлан произносит монотонно и заученно, будто читает:       — Глаза Ирет — всевидящий свет неба. Разум Хепры — искра знания и светлой мысли. Язык Хеси — способность говорить и быть понятым. Сердце Сахи — огонь жизни и бремя вечности. Легкие Шауфа — дыхание мира. Желудок Рентета — источник силы. Печень Шеды — символ трансформации. Кишки Акхена — лабиринт и поиск. Почки Исет — очищение и баланс… То, что осталось от них на земле. То, что давало силу их жрецам.       Андерсон переходит на шепот:       — И что с ними стало?..       Пальцы Сайлана непроизвольно ведут линию вдоль собственной грудной клетки…       — Был совершен обмен…       Андерсон леденеет… и вспоминает, что Сайлан ищет гробницу, в которой — девять сосудов, и он желает их разбить… чтобы освободить и выпустить богов?..       — Если силу вам дают сосуды… что же тогда — корона?..       — Это символ. Моего царства… и величия… Величия, которое я получил богоубийством.       Вдруг Сайлан оживает и спускается с кресла. Гвардейцы вздрагивают и бросаются вперед, но Андерсон отчаянно, инстинктивно вскидывает руку, уговаривая их замереть на месте.       Ведь его божество вдруг превращается в раскаявшегося мальчишку — из пятого века до его эры:       — Клянусь, я не знал… Когда меня короновали, я не знал, какой ценой… Я всё исправлю. Я верну дары богам, даже если им придется выпотрошить мое тело и лишить меня души. Она жила достаточно… Просто позвольте мне прервать это проклятье и уйти… Я лишь хотел свободы… и не понимал тогда, что получу мировую темницу.       Глаза Сайлана блестят влажно. Молнии искажают его лицо — перепуганное. Вдали снова раздается рев — и всё ближе. Кажется, что от него проходит дрожь по стенам Цитадели.       Сайлан умоляет:       — Поспешите… Я должен успеть до того, как он до меня доберется.