А глупая девочка горько плачет

      Весь день льёт дождь. Не просто дождь, а тот самый, осенний, безнадёжный. Он стучит по крыше и по стёклам, как будто отбивает такт уходящему времени. Эния стояла в дверях, глядя на комнату дочери, и ей казалось, что это не комната, а осколок её собственного прошлого, повёрнутый другой гранью.       На стене — новый плакат. Юноша с бездонными глазами и укладкой, стоившей — она знала — половины её зарплаты. И он смотрел на неё с тем же вызовом, что и Юнги двадцать лет назад. Тот же огонь, та же вера в то, что весь мир лежит у ног. А хозяйка… а хозяйка где-то с «Рыжим». С тем самым мальчиком, что забрал её час назад, смущённо поправляя прядь волос, пахнущих дешёвым одеколоном и юностью. Они сейчас ходят по бульварам дотемна, и дочка, наверное, тоже чувствует, как земля уплывает из-под ног, и ей кажется, что эта гроза согревает.       И опять, опять ты здесь одна.       Она перевела взгляд на полку. Они смотрели на неё. Кукла Маша в платьице, которое она сшила сама, до ночи просиживая с иголкой. Рядом — плюшевый Миша, с которым дочь засыпала, прижимая к щеке. Кукла Саша, купленная в панике, чтобы утешить после первой разбитой коленки. Ариша, подаренная на семь лет — самый желанный подарок. Они не просто игрушки. Они — хранители дыхания этого дома, его смеха, его слёз. Они ждут, когда придёт хозяйка. Но фонари уже зажгли вечерний свет, а её всё нет и нет.       Просто годы детские прошли.       Просто дети выросли.       Фраза обожгла изнутри леденящей правдой. Она смотрела на этих кукол и видела не их, а себя — шестнадцатилетнюю, в пижаме с оленями, прильнувшую к экрану ноутбука. Она слышала голос Юнги, доносящийся из хлипких колонок, и чувствовала ту же сладкую, разрывающую грудь тоску. Она тоже хотела танцев до рассвета, хотела высоко взлететь и никогда не разбиться. Она тоже хотела раствориться в своём человеке, а вместо этого растворилась в быте, в заботах, в материнстве. И теперь её «раствориться» — это стоять в дверях и тихо горевать, наблюдая, как та же самая история начинается с начала.       Дождь льёт, за окном намокли ветки, постукивая, как метроном. Скоро, скоро этих кукол отдадут соседке! Отдадут, не спросят, отдадут, руками разведут. И она уже видит это: чужой малыш, не знающий их ценности, поставит Машу в угол. И кукла будет грустить, глядя на чужие обои, а по её фарфоровой щеке скатится тихая, невидимая слеза.       «Не бросайте, люди, кукол!» — молит она про себя. Но это крик не против соседки, а против неумолимого времени, которое забирает у тебя сначала мечты, а потом и детей.       И уж скоро полночь на часах. В доме гробовая тишина, нарушаемая только мерным стуком дождя. И ей казалось, что это не дождь плачет, а все они — и куклы на полке, и она сама, и та девочка, что осталась в прошлом, с плакатом Юнги над кроватью.       Кукла Маша, кукла Нина… А эти слёзы словно дождик вновь и вновь.       Она закрыла глаза, и перед ней встал образ: её дочь, с сияющими глазами, смотрит клип своего нового кумира. Та же поза, тот же взгляд, полный обожания и веры. И Эния понимала, что не имеет права осуждать. Потому что она — та самая «глупая девочка», которая всё ещё хочет счастья в полпервого ночи. Только теперь её счастье — спящая дочь в своей комнате и тёплое воспоминание о той, первой, несбыточной любви к далёкому музыканту, который когда-то упал с полки, чтобы подарить ей встречу с настоящим.       Она подошла к полке, взяла в руки куклу Машу, смахнув с её щеки невидимую пылинку-слезу.       — Не плачь, — прошептала она кукле, а по сути — себе. — Не плачь, кукла Аня, не плачь, кукла Таня…       Просто годы детские прошли. Просто-просто все мы подросли.       И ставя куклу на место, она с улыбкой, в которой — вся мудрость и вся грусть материнства, добавила:       — А может быть, у них там первая любовь?       И в этом — и боль, и освобождение. И бесконечный круговорот жизни.