А глупая девочка горько плачет

      Прошло больше года. Тот осенний дождь, что принёс с собой сначала леденящее пробуждение, а потом и встречу с Арсением, казался теперь лишь размытой точкой отсчёта. Их жизнь вместе обросла ритуалами и тихими радостями: совместный кофе по утрам, споры о выставках фотографий, которые он организовал, и книгах, которые она теперь читала не для бегства, а для наслаждения.       Однажды ночью Энии не спалось. Что-то мучило её. Что-то зудело внутри, не давая покоя. Она ворочалась, долго лежала, размышляя, пока не взяла телефон. Просматривая архив фото, она наткнулась на Юнги. Она больше не смотрела на него с мольбой или болью. Теперь это был добрый, немного печальный артефакт её прошлого.       Но сегодня его молчаливое присутствие было чем-то иным. Вызовом.       И тогда, не дав себе времени на сомнения, она начала печатать. Одним пальцем, в заметках:       «Дождь барабанил по оконному стеклу его студии, раздражая и сбивая с ритма…»       Она писала. Писала о студии, которую никогда не видела, о гитаре, которую никогда не слышала, о его — вымышленном — прикосновении, которое когда-то чувствовала так ярко, что просыпалась с его фантомом на коже. Она воскрешала не его, а ту себя — отчаянную, разбитую, верящую в чудо в полпервого ночи. Она выплёскивала на экран всю ту боль, что копилась годами, и всю ту сладость сна, что стала для неё одновременно отравой и спасением.       Она не слышала, как проснулся Арсений. Он смотрел, как на экране рождается её боль, её правда. Он не спрашивал, не перебивал. Он просто ждал.       Когда она дописала последнюю фразу — ту самую, про «самую большую поэзию» — и откинулась на спинку кровати, выдохнув, он взял телефон. Его взгляд скользнул по экрану, по строчкам, в которых жил другой мужчина.       — Ты знаешь, — тихо сказал он, и в его голосе не было ни капли ревности, лишь глубочайшее понимание, — я ему почти завидую.       Она удивлённо посмотрела на него.       — Он был твоим идеалом. Совершенной, недостижимой формой. А я… — он развёл руками, — я просто человек. Со своими шрамами и косяками.       — Именно в этом и есть вся правда, — прошептала она, выключая телефон. Озарение, яркое и безоговорочное, осветило её изнутри. — Поэзия — не в нём. И не в тебе. И даже не в наших танцах на крыше.       — А в чём?       — В том, чтобы всё это прожить. И суметь рассказать. Сон, боль, пробуждение, встречу… Всё. Искалечиться о собственные мечты и собрать себя заново — уже из другого материала. Из реальности.       Она посмотрела на полку, на улыбающееся лицо с обложки. И впервые почувствовала не связь, а благодарность за разрыв. Тот разрыв, пропасть между мечтой и явью и стала тем мостом, по которому она пришла к самой себе. К той, что могла сидеть в три часа ночи с любимым человеком и говорить не о вымышленных чувствах, а о самых важных вещах на свете.       Арсений обнял её, и она прижалась к его плечу. Снаружи снова шёл дождь. Но теперь его стук был не раздражающим барабанным боем одиночества, а тихим, убаюкивающим шёпотом, аккомпанементом их молчания, их дыхания, их общей настоящей жизни.       И в этой реальности, отточенной, как хороший кадр, и выстраданной, как честная строка, было всё, что ей было нужно. Не поэзия завершенной истории, а проза настоящего, длящегося счастья. И это было куда ценнее.