Vitis memoriae

      Временами, когда пытаюсь выстроить цепочку событий в голове, натыкаюсь на некоторые тупики — своеобразные дыры в памяти. Натыкаюсь также и на разрозненные фрагменты воспоминаний, которые становятся с каждым днём всё более сумбурными и путанными — их очерёдность была окончательно мною нарушена. Отрывки, небольшие кусочки, вырванные из контекста — они раз за разом окунают меня в прошлое. Этот хаос не имеет физиологической причины, всего лишь являясь плодом подсознания. Я тешу себя им, я упорядочиваю его, чтобы вновь встряхнуть и навести беспорядок, словно разбросавший едва собранные в ящик кубики ребёнок.       Одного слова достаточно, запаха, может, даже картинки, чтобы запустить этот механизм.       Вокруг стоит шум: громкий визг детей, музыка и лязганье аттракционов. «…На ярмарке?» — я почти не слышу его голоса. Сильви тянет меня за руку. Я прошу её немного подождать. Переспрашиваю, но ничего не слышу. Вроде Сильвия вновь подпрыгивает и виснет на мне… Передаю её Диане, чтобы написать сообщение. Но не успеваю отправить: всё как-то смазывается, словно часть воспоминаний — непроявленная засвеченная плёнка.       — Каждый раз посещая подобные мероприятия, убеждаюсь, что я самый скучный человек на свете, который никогда не полюбит шумиху и столпотворение, — говорит Диана.       Её голос тонет в громогласном «чу-чу» аттракциона. Сильви машет нам рукой. Я помню, что говорю Диане что-то, а она смеётся, приглушённо отвечая, а затем целует в ответ — нас кто-то фотографирует из толпы. Мысленно закатываю глаза.       Помню взгляд. Фотографа или… Или.       Сплошная сумятица в голове… Что должно следовать за этим?       Возможно, вид его спины с сумкой наперевес. Он что-то говорит своим друзьям. Ворота открываются — за ними уже поджидает такси, — он машет рукой и садится внутрь салона. Я вижу взор Корто, направленный на меня: она не может меня видеть, но я уверен, что видит. Я не знаю, как интерпретировать её взгляд, потому что перед глазами стоит иной.       Может, остановиться?       Нет.       …Через день или позже? Наверное, через день я отправляю смс, но ответ приходит только к утру: «Без надобности, сеньор Маре. Спасибо». Позже он заявляется на виноградник на мотоцикле, видимо взятом напрокат. Снимает шлем и сидит около десяти минут, куда-то смотря. Или в никуда. Что он делает там? Думает? Собирается с мыслями? Я же смотрю ему в спину. День размывается. На мотоцикле он и покидает рабочую зону — так день за днём. Словно не желает лишней секунды находиться рядом.       Стоит жара. Дышать нечем. Что-то ему говорю, он лишь сдержанно кивает. На мой вопрос отвечает по существу. Я делаю шаг ближе в попытке понять, о чём он думает, чем сейчас живёт, чем дышит, но Джонас не позволяет приблизиться:       — Я могу продолжить? Или у вас есть какие-то ко мне претензии, сеньор?       — Можешь, — отвечаю, понимая, что всё это глупо.       Даже не «сеньор Маре», как раньше, а просто «сеньор». До тошноты официально. Не успеваю заметить, а он уже растворяется.       Воспоминание рассеивается.       В какой-то из дней я размышляю над тем, что не опоздать ни разу — это ненормально. Он же не опаздывал ни на минуту с того самого дня, будто претендуя на звание работника месяца, будто не позволяя даже усомниться в своей профпригодности, не оставляя и шанса на сомнения по поводу успешного прохождения стажировки. Он исправно выполняет все свои обязанности и задерживается, если того требуют обстоятельства. А они того требуют — я стараюсь растянуть рабочие часы, насколько совесть позволяет.       Зачем я это делаю?..       Зачем отправляю Нико в отпуск?       Шум мотора, горячий воздух, смешанный с пылью и терпковато-сладковатым запахом сусла. Я забираюсь в кабину трактора и блокирую дверь. Мне нужно с ним поговорить без умалчиваний и недопониманий. Но разговора не выходит: я никак не могу добиться его внимания — пробиться сквозь выстроенную им стену отчуждения. Он говорит мне, что совершил ошибку, что переоценил свои возможности. Говорит, что подумал, что секса будет достаточно и повёл себя инфантильно, решив, что всё само как-нибудь разрешится. Повторяет, что совершил ошибку. Я внимаю, но не могу ничего ответить: он не даёт вставить и слова, полностью погрузившись в свой монолог, будто репетировал его заранее, а затем кивает, указывая в сторону. Нас уже ждут. Смотрит на меня, но взгляда не задерживает, желая счастья в предстоящем браке.       Я злюсь. Помню, как злюсь; помню, как клокочет внутри ярость, и, разблокировав дверь, спрыгиваю с трактора. Вновь слышен шум мотора и пыль оседает на губах. Работа продолжается. Разговора в тот день так и не получилось.       Диана потихоньку перевозит свои вещи. Говорит, что их у неё слишком много и всему ещё надо найти место. Киваю. Она озадачена моей реакцией, впрочем, в душу не лезет, помахав перед глазами доставленной с утра газетой. Первая полоса пестрит нашими фотографиями, и ей это на руку.       Понимаю, что некоторые события предопределены.       Габриэль звонит утром и спрашивает, смотрел ли я результаты. Понимаю, что совершенно забыл о винном конкурсе. Он шутит, что мне стоит обратиться к психотерапевту, если Дебора вконец доконала. Что-то ему отвечаю, пока открываю страницу, просматривая список номинантов и победителей. Первое место, естественно. Тут же отключаюсь, обрывая чужой намёк на вечерние посиделки, и пишу Джонасу какую-то чушь, шлю результаты конкурсов, прикрепляю статью о «Bacchus»… Однако ответ всегда один: прочитанное сообщение и молчание. А может, он и не читает их вовсе, но и не блокирует меня, потому что на любой рабочий вопрос ответ приходит незамедлительно, словно этих вопросов он ожидает, пялясь на экран двадцать четыре часа в сутки. Или, быть может, память коварна и обманывает меня в этом.       Выбегаю вечером из дома, как обычно: дорога, парк, аллея вдоль реки, центральная площадь… Слышу звон колоколов местной церкви, отбивающих время, но больше не встречаю его на том же самом пути. Это странно. Жаль, если он бросил, но на подобный вопрос ответа он точно мне не даст. Возвращаюсь совсем поздно, однако выбивающей из колеи усталости, увы, не чувствую. Захожу в комнату, и взгляд падает на кресло. Он оставил подарок не только Сильви, но и мне: смешное нечто, смутно похожее на него, которое теперь мелькает везде, превратившись в постоянное напоминание.       Иногда одного лишь взгляда на игрушку хватает, чтобы память завела глубже: в самые дебри. Если это его месть, то она удалась.       …Отправляю Корто и Люлли проверять систему полива виноградника. Он же идёт со мной осматривать другой. Вижу, как Джонас садится на корточки и втыкает флажок. Нависаю над ним, и мы сталкиваемся, когда он в очередной раз выпрямляется, чтобы пойти дальше. Безусловно, очередной казус — очередная дурацкая ситуация. Помню, что говорю ему что-то, вновь пытаясь начать разговор, но он уже далеко впереди втыкает очередной флажок. Поворачивается в немом вопросе, а свет луны и фонарей смягчает заострившиеся за последние недели черты лица, делая то мягче. Приближаюсь, лишь чтобы услышать:       — Сеньор Маре, займитесь этим сами. Можно было и днём всё проверить. Особый ночной тариф вам без надобности, насколько понимаю.       И он вручает мне флажки, а я смотрю на удаляющуюся спину.       Разговора опять не вышло.       Вновь пробую, уже ничего не ожидая. На моё «поговорим?» он отвечает сразу же: «Не могу». «Не можешь или не хочешь?» — это сообщение остаётся без ответа. «Мне что, письмо прислать?» Откидываю телефон, понимая, что ответа так и не последует. Кто бы знал, что просто поговорить может быть так сложно, когда одна из сторон не желает ничего слышать. Неужели он думает, что мне нечего сказать? Что достаточно его исповеди про ошибки и ожидания в тракторе, а больше ничего и не нужно?..       Видимо, он всё решил и за себя, и за меня.       Выходной день — день перед началом сбора муската. У меня назначена встреча: нужно провести переоценку сектора. Сталкиваемся нос к носу на выходе из ресторана. Он проходит мимо, делая вид, что мы незнакомы.       И после того сообщения делает так каждый раз, когда видит меня.       Я же всё-таки пишу треклятое письмо. Но знаю, что от меня он его не примет. Я даже не могу злиться на подобное отторжение, в котором просачивается смесь разочарования и едва ли не детской обиды. «Бе-бе-бе, я тебя не слышу и не вижу», — повторяет Сильви, когда обижается. Так и Джонас: не видит, не слышит и знать ничего не хочет.       А время истекает.       Корто слушает меня внимательно, а затем качает головой:       — Я не могу, сеньор Маре. Если Джонас не желает… принимать его, это его выбор.       — Это всего лишь письмо, — парирую, теряя терпение. — И я не пытался отдать его, предвосхищая реакцию.       — Но всё же вы предугадываете, как он отреагирует… — утверждает она.       Видно, что ей не нравится этот разговор, но в своей позиции она уверена.       — Сеньорита Корто, когда вы зашли ко мне в кабинет и сочинили сказку про болезнь Джонаса, вы шли на риск и действовали по указке своего друга, — на этих словах она краснеет, а я еле сдерживаю раздражение в голосе, — и как вы понимаете, я оставил такой проступок с вашей стороны без внимания, — делаю акцент на последнем слове, и Корто нервно теребит край майки. — Я просто прошу отдать ему конверт и не говорить, от кого он. Только и всего.       Она соглашается, а я перевожу дыхание. Облегчение — вот что это такое. Но длится подобное состояние недолго. Никакой реакции за этим не следует. Если Джонас и прочёл письмо, то оно никак не повлияло на его оборонительную позицию. Или же Корто соврала, что передала его. Возможно, я даже не смог понять, так ли это, думая, что лучше ложь с её стороны, чем безразличие — с его.       А потом?.. Что было потом?       Я не могу отследить точную очерёдность этих событий, не знаю, что было раньше, а что — позже. Может, у меня начались проблемы с памятью? Как-то рановато ещё… Нет, скорее всего, я просто дико пьян.       Пишу Нико, спрашивая про адрес Джонас. Он должен знать: забирал его как-то на днях (видимо, перед отъездом он сдал мотоцикл или контракт закончился). Видаль не спешит говорить, задавая череду непонятных вопросов, будто сомневаясь, давать ли мне подобную информацию. Будто у меня нет права знать, где проживают стажёры. Каждый из них.       Что за ерунда?       Вытаскиваю информацию чуть ли не силком. Нико явно удивлён, но не показывает это.       — Тебе явно надо отдохнуть, Адам, — лишь говорит он и отключается.       Вот так я узнал его адрес почти неделю назад, но не воспользовался этой информацией до сегодняшнего дня.       Должно быть, уже вечер. Времени вообще нет. Или же градус в крови диктует новые временные рамки.       Вызываю такси.       Обычная многоэтажка. Даже не успеваю удивиться, каким образом он снял здесь квартиру со дня на день: в городе всегда с этим проблемы. Я не осознаю, как оказываюсь на пятом этаже, передо мной открывается дверь и оттуда со смехом вываливается девушка. Мне кажется, я её где-то видел, но не могу вспомнить, где именно. Может, у меня зачатки деменции?       — Точно не хочешь остаться? — спрашивает Джонас у неё.       Та в свою очередь качает головой:       — У меня смена через два часа… Так что веселитесь!       Он выходит вслед за девушкой и, увидев меня, застывает. Смотрю на него исподлобья, чувствуя это внутри. Я вообще не знаю, что чувствую, кроме горечи алкоголя, который сейчас ненавижу, на языке и в мыслях. Он хмурится. На нём лишь одни джинсы и какие-то покраснения — засосы? Нет… царапины. Возможно, из-за работы — ветви вечно царапают руки, плечи… иногда — шею. Мне хочется так думать. Очень хочется.       Девушка окидывает меня странным взглядом и тут же сбегает вниз по лестнице, оставляя нас вдвоём. Не успеваю выбрать одно извинение из тысячи. Вообще ничего не успеваю, а слова уже вылетают:       — Я скучаю по тебе.       Он усмехается, выуживая мобильный телефон из заднего кармана. Игнорирует меня и всё, что я могу и хочу сказать, как всегда. Что-то набирает, водя пальцами по экрану. А затем поднимает немигающий взгляд и настороженно сообщает, будто я не в курсе:       — Вы пьяны, сеньор Маре. Я вызвал вам такси.       — Недостаточно пьян, чтобы не отдавать себе отчёта в действиях, — возражаю и делаю шаг вперёд.       Шаг получается смазанным, и я с трудом опираюсь плечом на стену.       — Но достаточно, чтобы завтра пожалеть о сказанном, — отрезает он и захлопывает перед носом дверь.       Слышу звуки музыки и чей-то смех из глубины квартиры. На мгновение прислоняюсь лбом к холодной поверхности, и вырывается смешок.       Он слушает меня, но не слышит.       Когда спускаюсь, такси уже стоит около входа. Водитель нервно курит. Прислоняюсь к боку машины, и тот, встряхнув, предлагает пачку. Я соглашаюсь. Закуриваю, поглядывая затуманенным взором на окна пятого этажа.       Там вечеринка. Последний день. Наверное, празднование окончания стажировки. А я так и не спросил о письме.       Замечаю светлую макушку. Зубы впиваются в фильтр, когда понимаю, чья она. Алексис меня не видит: он стоит спиной и что-то кричит внутрь, размахивая рукой.       — Едем, сеньор? — спрашивает таксист, хлопая дверью.       Киваю в ответ, резко выкидывая окурок.       Там мне делать нечего.       Было ли это всё ошибкой?       Было ли вообще?..       Хотелось бы сказать, что я слишком стар для этого дерьма.       Комната обретает очертания. Кубики льда звенят в стакане, когда рука дёргается от неожиданности: на моё плечо ложится тёплая ладонь и слегка его сжимает.       — Угостишь? — вопреки совершенно банальному вопросу, в голосе присутствуют тревожные нотки.       — Вот и тяжёлая артиллерия подъехала, — усмехаюсь, пригубив прозрачную жидкость. — Ты в курсе, который сейчас час?       София обходит кресло и встаёт около перил, едва заметно хмурясь. Она не торопится ничего говорить, а я уважаю эту затянувшуюся паузу. В моих мыслях туман — в мыслях я всё ещё стою на лестничной площадке.       — Что за гадость ты пьёшь?       — Не знаю, — пожимаю плечами.       Потому что лень пояснять и лень слушать.       — Адам?       — Так чем тебя угостить? Чувствуй себя как дома.       — Габриэль меня не присылал, — внезапно говорит она.       — Зачем бы ему, — иронизирую, но получается плохо.       Кубики вновь позвякивают в стакане.       — Я возвращалась с мероприятия и вдруг подумала, что мне стоит навестить тебя.       — В час ночи.       София щурится:       — Представь себе. Ты внезапно взял отпуск, полностью переключился на полевые работы, стал нянчиться со студентами вместо Нико и… не явился сегодня на вручение премии, — заключает она с торжествующим видом, будто изложила все доказательства моей вины.       — Так вот какое мероприятие вы посещали. И как оно?       — «Адам Маре? Где же сеньор Маре?» — цитирует она растерянно. — Ты нас даже не предупредил.       — Забыл, каюсь.       София качает головой.       — Дело ведь не только в этом, Адам. Что происходит? Ты не захотел съезжаться с Дианой, когда до свадьбы оставались считаные недели…       — Она вроде бы уже перетащила все свои вещи, — безучастно поясняю, хотя понятия не имею, так ли это на самом деле.       У Дианы и правда слишком много вещей.       — Тогда как насчёт того, что ты ездил в офис всего два раза за почти что месяц и проигнорировал вручение премии, хотя прекрасно знаешь, как важны все эти формальности, — с лёгким налётом усталости уточняет она. — Причина в Деборе? Или это кризис среднего возраста?       — Деб здесь ни при чём. Она ведёт себя на удивление смирно в последнее время, — вновь сделав глоток, я откидываюсь на спинку кресла и наблюдаю за Софией сквозь полуприкрытые веки.       Та застывает на мгновение, опустив взгляд в пол, чтобы после резко его вскинуть и в упор спросить:       — Значит, дело в стажёре?       Даже не удивляет её осведомлённость. Если она подсчитала, сколько раз я посещал офис, то плохи дела. Это вызывает невольную улыбку.       — Алексис наябедничал?       София едва заметно усмехается:       — Он мне всегда всё рассказывает.       — Маменькин сынок, — шепчу я, слегка склонив голову набок. — И что ты ему пообещала в обмен на столь секретную информацию?       — К моему удивлению, абсолютно ничего, — София укоризненно вздыхает. — Боюсь опережать события, но он, кажется, изменился. Немножко, но стал более… рассудительным, что ли.       Я не знаю, что сказать в ответ: «отлично» или, может, «не радуйся раньше времени»? Не знаю и поэтому молчу. Но тишина продолжается недолго.       — Всё же было хорошо. Адам… — внезапно говорит она.       — Как будто я этого не знаю, — возражаю с толикой раздражения, прикрывая веки. Не хочется злиться — только не сейчас. — Было абсурдно надеяться, что всё останется как прежде.       — Этот мальчик… — начинает София, а я не то чтобы очень хочу участвовать в этом разговоре. Если бы на её месте был кто другой, я бы уже покинул комнату. — Знаю, что прозвучит это чересчур банально, но ты не боишься повторения истории с Матео?.. Всё же было хорошо, — вновь вздыхает она, повторяя фразу, словно в попытке меня в чём-то убедить.       Однако убеждать никого не нужно — я и так прекрасно понимаю, что у меня всё было стабильно хорошо, и таким бы и осталось, не появись Джонас.       — Все люди разные, София, — качаю головой, мысленно надеясь, что разговор на этом затухнет или сменит русло.       Но этого не происходит.       — Все люди разные, — повторяет она за мной. — Вот ты и начинаешь искать оправдания, которые бы позволили тебе окунуться в этот омут с головой. Не стоит, Адам. Я не отрицаю, что он другой, но, как уже показал опыт, ничем хорошим это не заканчивается.       — Скажи ещё, что пятнадцать лет — это огромная разница в возрасте, — усмехаюсь. — А если подтянуть цифру, то у меня мог бы быть такой сын. Не забудь ещё напомнить, что я похож на своего отца, — оставив стакан в стороне, я складываю руки замком и настороженно наблюдаю за ней. — Если это все твои аргументы, то ими я уже воспользовался. И не помогло, как видишь.       София недовольно поджимает губы:       — Ты ведь понимаешь, что я бы не стала так говорить?       — Зато я стал бы.       — Твой отец был болен — никак иначе я назвать это не могу.       — Мой отец был самовлюблённым эгоистом, и если эгоизм — это болезнь, то да, он был неизлечимо болен, — задумчиво разминаю пальцы. Костяшки хрустят. — Но это не умаляет того, что я внезапно остро ощутил наше с ним сходство.       — И какое же? Собрался женить мальчика на малышке Сильвии, чтобы иметь возможность его… — она обрывает себя на полуслове, заметив мой взгляд, и тотчас извиняется: — Прости, я не это хотела сказать. Ты сам… сказал о сходстве. О боже, да это просто нелепо, Адам!       Я лишь киваю в ответ. Меня давно перестали трогать подобные мелочи: какой смысл ворошить прошлое раз за разом?       София, тем не менее, кажется, чувствует себя виноватой. Она нервно касается волос, а я, опережая очередной поток извинений, шёпотом предупреждаю:       — Давай только без этой неловкой паузы и всего, что за ней последует.       Но она едва заметно качает головой и говорит:       — Тебе явно не пятьдесят, а ему — не семнадцать. Из рассказов Алексиса следует, что он вдумчивее своих одногодок. И сдержаннее.       В мыслях начинается полный сумбур: я вспоминаю все наши столкновения и могу лишь усмехнуться такой оценке. Хотя в сравнении с Алексисом любой будет выглядеть вдумчивее и сдержаннее, наверное.       — Теперь ты ищешь причины, по которым мне стоит пустить всё на самотёк?       — Нет конечно. Просто хочу сказать, что ситуация не имеет ничего общего с тем, что произошло между Деборой и твоим отцом. Совсем ничего, Адам, — с нажимом повторяет она и подходит к бару, сразу же начиная шуметь стаканами. — И всё же я считаю, что дружеские, доверительные и спокойные отношения намного ценнее безрассудной, но быстро проходящей страсти. Ты уже не мальчик, — указывает она на меня бокалом, мимолётно оглянувшись, — чтобы пускать всё на самотёк и потерять голову.       — Внеурочно подрабатываешь моей совестью? Может быть, это неизведанная страсть, — бурчу я, мысленно признавая её правоту, потому что то же самое твердил себе и я, когда отказывал Джонасу.       София невесело смеётся и вновь переключает внимание на бутылку в руке, наливая кальвадос в широкий бокал:       — Тебе нужна стабильность и определённость, не ты ли это говорил?       — Мне и сейчас это нужно, — киваю я. — Только…       — Нет-нет, — поспешно перебивает она, приблизившись, и опускается в кресло. — Даже не думай.       Улыбаюсь краем губ — это всё, на что я способен.       Она шумно вздыхает, неодобрительно хмурясь, и отпивает из бокала, поглядывая на меня исподлобья.       — С каждым прожитым годом влюбляться всё сложнее, сердечные раны затягиваются дольше, — вдумчиво сообщает она, — а тоска после расставания ощущается сильнее. Всё то пережитое дерьмо превращается в нехилый багаж, который висит на шее гирей. И мы становимся мало кому нужны со своими заскоками, страхами и приветами из прошлого — вот что недавно сказала Фиона. Мне этого не понять, потому что Габриэль — любовь всей моей жизни… Но что думаешь об этом ты, Адам?       — Что это весьма жирный намёк.       Допив оставшийся глоток граппы, я неторопливо поднимаюсь и подхожу к бару, перебирая глазами бутылки. София, как обычно, всё переставила по одной только ей известной схеме. Чувствую затылком её изучающий взгляд, но ничуть не стыжусь своей лёгкой хмельной неуклюжести.       — Ты ведь понимаешь, что Дебора его изведёт?       — Полагаю, что сейчас всё иначе: я давно осознал свои ошибки, да и Джонас не Матео, раз тебе так нравятся сравнения, — поясняю машинально.       — Господи, Адам! — приглушённо восклицает она.       Я, наконец заметив нужную бутылку, обновляю порцию, наблюдая, как прозрачная жидкость заполняет стакан.       — Осознал он свои ошибки, — в неверии повторяет за мной София и начинает бормотать: — Какие ещё ошибки? Будто ты собственноручно покупал ему наркотики…       — Он был на вечере? — перебиваю её.       — Откуда ты знаешь? — в голосе проскальзывает удивление.       Пожимаю плечами:       — Видел его имя среди приглашённых. Он теперь работает c Эльвирой, если не ошибаюсь.       — Ты поэтому не явился?       — Что?.. — оборачиваюсь, окидывая её изумлённым взглядом. — Нет конечно.       Я не явился, потому что обивал пороги чужой квартиры.       Видимо, я всё-таки произношу это вслух, потому что София тут же вскидывается:       — Зачем ты вечно усложняешь себе жизнь? Как полюбил тебя этот мальчик, так и разлюбит — в одно мгновение. Это в лучшем случае.       — Ты так в этом уверена, — усмехнувшись, возвращаюсь на место, кое-как удерживая равновесие, и грузно падаю в кресло, разглядывая её нервные покачивания рукой. — Или привилегия любви длиною в жизнь есть только у вас с Габриэлем?       Она цокает языком.       — Мне казалось, что Диана и есть тот человек, с которым ты хотел провести свою жизнь.       — Не нужно делать вид, что ты ничего не знаешь, — качаю головой, уставившись на переливающиеся кубики льда. — Да и не о чем здесь говорить: завтра заканчивается стажировка.       — Хорошо. Я сформулирую вопрос по-другому. Алексис умолчал, но что-то произошло в день открытия ярмарки. Так? — И, получив мой молчаливый кивок в подтверждение, она хмуро интересуется: — Ты с ним спал?       Я вновь киваю, вследствие чего София ещё больше мрачнеет:       — И что ты планировал делать, скажи на милость? Известить его в день свадьбы? Или ожидал, что сможешь усидеть на двух стульях с комфортом?       — Не ты ли говорила о непостоянности чувств юнцов? — вскидываю брови в притворном удивлении. — Если думаешь, что я буду отрицать наличие у себя тех же самых сомнений, то ошибаешься: не собираюсь этого делать. Разумеется, я понимал всё с самого начала: мальчишка чуть ли не по пятам за мной ходил, взгляда не отрывал, в окне вечно торчал… Может, ему и казалось, что он отлично шифруется, — с горькой улыбкой на губах делаю глоток, смакуя его некоторое время во рту, прежде чем проглотить, но неприятный и отрезвляющий привкус так и остаётся. — Агент 007, чёрт побери, — почти шепчу. — В действительности было сложнее делать вид, что я ничего не понимаю. И поверь, я не собирался ничего предпринимать. Кто в его возрасте не влюбляется летом? После окончания стажировки он бы уехал и для него всё это осталось бы приятным воспоминанием.       Не хочу, чтобы это звучало так, как звучит, но разъедающая суть алкоголя перекидывается и на мои слова.       — Да уж, — София слабо улыбается, потому что ничего другого сделать не может. И, склонив голову набок, с толикой иронии интересуется: — Мне поздравить тебя с грандиозным провалом?       Что я могу ей ответить? Что, когда Джонас стал присматриваться ко мне, я почти инстинктивно начал присматриваться к нему в ответ? Если за тобой так внимательно наблюдают, разве не логично делать то же самое?       Покачиваю стакан в руке, пытаясь разогнать онемение пальцев.       В какой-то момент, а в какой я и сам не знаю, тот стал мне интересен чем-то неопределённым, едва уловимым — и это стало первым тревожным звоночком.       С одной стороны, усердный и трудолюбивый студент, с другой — явно ничуть не заинтересованный в том, что делает… Впрочем, не скажу, что это являлось чем-то исключительным, просто обычно не прикладывают столько усилий, когда что-то безразлично, а скорее выполняют механически, если нет возможности вовсе ничего не делать. Может быть, среди его качеств затесался ещё и перфекционизм? Как знать. В любом случае меня приятно удивило, когда он столь развёрнуто и открыто ответил, будто пойманный с поличным воришка. Ему был приятен интерес, но одновременно он же и смущал его, заставляя искать подвох. Изумительная смесь.       Ещё лишь в самом начале своего пути, но уже страшился мечтать, словно заранее поставив крест на всех своих стремлениях. Однако быстрый набросок его семьи прояснил ситуацию. Я не знал его родственника лично, но не мог не понимать, что тот, скорее всего, видел все стремления внука и тем не менее потворствовал пути, который был Джонасу далёк и безразличен. И, разумеется, я знал многих таких личностей, которые всегда знали, что нужно другим лучше них самих — это был всегда один и тот же аргумент. И не всегда он зависел от возраста, закалки или характера. Что до Джонаса, то он посвятил себя чужим желаниям, не понимая, что, не разочаровав однажды родственников, можно впоследствии разочароваться в себе. А это гораздо хуже: нас мы вынуждены терпеть на протяжении всей жизни.       Естественно, я был никем, чтобы давать ему советы.       А сейчас?       «Почему вас это интересует?» — помню этот вопрос, пронизанный напряжением и осторожностью. Если бы я только знал, почему меня интересовала его жизнь… И почему я делился своей так же откровенно и непринуждённо. Да, я не имел права ему что-либо советовать, но мне хотелось стать толчком к его пробуждению; хотелось подцепить затухшую надежду и растормошить его, показав, что нет ничего невозможного. Особенно когда у тебя всё ещё впереди.       «Вы мечтатель», — прошептал он тогда, а я не смог сдержать улыбку. Мне-то казалось, что мечтатель во мне давно загнулся под гнётом разочарований, работы и быта. Может, мы смогли рассмотреть друг в друге нечто такое, что когда-то было и что когда-то будет? Словно моё прошлое и его будущее сошлись в одной временной точке — ощущение, посетившее меня, когда я опустил взгляд на реку.       Помню, как он замялся, прежде чем спросить: «Вы ведь не женаты?» А ярче надежды в голосе была лишь воспламеняющаяся надежда в его глазах. Безусловно, в нём не было сдержанности. Скорее нелепая импульсивность — слишком очаровательная, чтобы казаться наглостью.       Тот день был странным. Тот день был неправильным. Я позволил себе его разглядеть. Всего на мгновение, но позволил, а когда некая невидимая черта пересекается единожды, трудно начертить её снова. Поэтому с каждым днём в глаза бросалось всё больше деталей: необычный румянец, проступающий пятнами на щеках и шее, оттеняющий водную почти прозрачную гладь глаз, когда тот говорил о чём-то с упоением. Лёгкие прикосновения к родинкам, будто он хотел их стереть. Несколько секунд, что он всегда урывал у собеседника, прежде чем дать ответ на волнующие его темы. Открытая улыбка, которая становилась смущённо-кривой, когда в пределах его видимости появлялся я. Голодный взгляд исподлобья, когда он думал, что я не вижу, или скучающий — когда думал, что не видят его друзья. Прямолинейность, ведь каким бы ни был мой вопрос, за ним тут же следовал предельно честный ответ. Даже во время самых странных и нелепых ситуаций он сохранял эту черту.       «Думаю, приличия уже не нужно соблюдать…»       Его искренность — она подкупала. И не она одна, а в совокупности с дерзостью, проявившейся буквально сразу же. Как и то, что он не пытался со мной флиртовать или предпринимать каких-либо активных действий. Напротив, стоило мне слегка спровоцировать его, как Джонас почти что в благоговейном ужасе отступал, будто напуганный одной лишь возможностью ответной симпатии. Оттого дразнить его было волнующе, хоть я, разумеется, пытался не переступать черту дозволенного: ту черту, что я каждый раз переносил на пару метров вперёд.       Я должен был предвидеть это.       «И заранее прошу прощения».       Когда он поцеловал меня, я понял, что забавы кончились; когда, увидев Алексиса на его коленях, ощутил укол ревности, который ни с чем иным не спутаешь, я внезапно осознал, что доигрался; когда увидел его в клубе и не сдержался, сполна прочувствовал, насколько глубоко увяз; когда застал его в кровати с моим именем на устах, догадался, что из этой трясины мне придётся выбираться очень долго и в одиночку. Вместо того чтобы отдалиться, я стал лишь сильнее увязать, когда искренность Гардора перекинулась и на способы выражать его чувства. Видимо, поцелуй был и его своеобразной чертой, единожды переступив которую, он освободился — это стало началом конца.       Он словно специально провоцировал меня, а я не мог избежать этих «подстрекательств». Чего только стоило удержаться в тот день, когда он, влажный и разрумяненный, с поволокой в глазах потянулся ко мне. Казалось, телефон в кармане треснет от силы, с которой я его сжимал. И лишь пульсирующая болью в виске мысль про ожидающую меня Сильви удержала от опрометчивого поступка.       »…А теперь даю тебе пять минут на сборы и жду в кабинете».       Я оттолкнул его и видел обиду в потемневших глазах, но ничего не мог с собой поделать: то, что между нами происходило, было разрушительной и неподвластной силой — неподвластной ни ему, ни мне…       — Подозреваю, Адам, — уверенный голос Софии нарушает очерёдность вялотекущих воспоминаний, и я отнимаю взгляд от стакана, — на ярмарке он увидел тебя в компании Дианы?       Она оставляет свой бокал в стороне и чинно закидывает ногу на ногу, будто готовясь к длительному словесному поединку. Вот только я не в том состоянии, чтобы упражняться в красноречии.       — Подозреваю, — в тон отвечаю я, — что твой сын сыграл не последнюю роль, сообщив Джонасу о моей скорой женитьбе. О которой, любопытно, кто ж ему сообщил? Не ты ли это, дорогая?       Её брови немедленно взлетают вверх:       — Так вы поэтому волком друг на друга смотрите? Потому что ты собирался утаить от мальчика «незначительную» деталь, а Алексис не позволил этому случиться?       — Не делай такое озадаченное лицо, София, — хмыкаю, прикрывая на мгновение глаза. — Я уверен, что уж это Алексис тебе поведал во всей красе.       — Я хотела услышать твою точку зрения.       — Я собирался разрешить проблему по-своему.       — Тестируя его чувства на прочность? — с лёгкой надменностью спрашивает она. — Или, быть может, оставив его в блаженном неведении до истечения срока стажировки? Ведь то, о чём он не знает, ему не навредит. Ты сам сказал: кто не влюблялся летом? Рассчитывал на особенности курортных романов, Адам?       С каждым заданным мне вопросом я хмурюсь всё больше.       — О Диане ты не думал, разумеется, — утверждает она, вновь вскинув брови.       Мне не нравится этот разговор. Мне вообще не нравится, что я должен оправдываться.       Запиваю неприятную горечь глотком граппы и ощущаю, как сводит скулы от раздражения:       — Отчитываешь меня как ребёнка.       — Какая несправедливость, — иронично фыркает она, — ведь это кто-то другой наломал дров, а теперь строит из себя мученика.       — Мне всего лишь нужно было немного времени, — отстранённо повторяю я, одновременно с собственными словами понимая, насколько жалко это звучит.       — Диана…       — Прошу, позвони ей и тоже поинтересуйся, думала ли она обо мне всё то время, что не вылезала из постели Рудина, совмещая приятное с полезным, — цежу, подаваясь вперёд.       София поджимает губы, а я уже сожалею о своей несдержанности.       — Я лишь считаю, что вам обоим стоит быть осторожнее, — внезапно говорит она. — Что, если он разболтает прессе? Появятся вопросы. Да и Диана тоже хороша, — София нервно накручивает светлую прядь на палец и резко отпускает. — Не только она рискует, но и ты не меньше.       Я лишь киваю и отмахиваюсь от смехотворных предположений:       — Джонас не обратится к прессе.       — Обиженное сердце на многое способно, — возражает.       — Обиженное сердце не желает даже слушать меня, смотреть на меня, быть со мной в одном помещении. Оно хочет забыть, — утверждаю, сжимая стакан в руке. — Если бы он хотел что-то предпринять, уже бы сделал это.       — А ты не думал, что он не делает этого, пока числится здесь стажёром?       — Хочешь сказать, что он будет шантажировать меня, как только уедет? — морщусь, как от зубной боли. — Считаешь меня идиотом, не умеющим читать людей?       София вздыхает, покачав головой:       — Нет, нет конечно, — она трёт переносицу, на мгновение застыв, а потом сообщает с надломом в голосе: — Просто… мне тревожно.       Мне тоже, но по совершенно иным причинам. Всё перевернулось вверх тормашками, чёрт.       — Габриэль сказал, что Рудин тянет с подписанием контракта, — внезапно говорит она, начиная постукивать пальцами по подлокотнику.       — Понятное дело, что он тянет: ему совершенно не хочется возвращаться в родные края, — едва заметно пожимаю плечами, — к жене и детям, когда под боком Диана. Но в этом есть и плюсы: ему невыгодно распространяться об их связи. Поэтому я спокоен. В конце концов он подпишет эти чёртовы бумажки — от неё ещё никто не ускользал.       — Это ничего не меняет. Не знаю, как ты можешь быть настолько спокоен, — София вздыхает, переводя взгляд на меня. — Габриэль понимает, я не могу.       Кривлю губы.       — Что? — слегка вскидывает она подбородок с вызовом.       — Ты ведь сама сказала: дружеские, доверительные, спокойные отношения — это прочная основа. Я тоже так считаю. Диана говорит… — задумчиво кусаю губу в попытке вспомнить пословицу, — «стерпится — слюбится».       София едва заметно морщится, но молчит.       Так мы сидим в тишине некоторое время.       Она не понимает… Что ж, я тоже ничего не понимаю в последнее время. До июля всё виделось предельно ясно на десятилетия вперёд. Чёткий план, приятные перспективы, приближающееся открытие двух новых виноделен, поездка в Германию после свадьбы для контроля состояния Рислинга, наконец возвращение Сильви домой в октябре–ноябре…       — Только не говори мне, — вновь прерывает мои размышления София, — что ты собирался отменить свадьбу…       — Я не могу пойти на попятный. Дело ведь не просто в свадьбе, адвокат уже начал процесс подачи на визу, — запрокинув голову, я с минуту разглядываю потолок. — Проще и правда отпустить: в конце концов, он уедет и всё забудется.       — Ты стараешься себя убедить и явно проигрываешь, — насмешливо подмечает она.       Под иронией скрывается настоящая тревога, и я это осознаю.       — Не понимаю, ты пытаешься отговорить меня или, наоборот, подтолкнуть к чему-то? — опускаю взгляд.       «А подталкивать больше не к чему. Мне осталось только похитить Гардора», — проскальзывает мысль, и я спотыкаюсь о неё со смешком.       — Пытаюсь взвесить все за и против сей авантюры, которая может очень плохо кончиться, потому что вижу, что для себя ты уже всё решил и пытаешься лишь оттянуть неизбежное.       — Ты права. Где-то глубоко я лелеял надежду, — медленно выдыхаю, вспоминая произошедшее на лестнице часами ранее.       Наверное, я и правда мечтатель.       — Адам, он бы не понял, — качает она головой. — Точнее, может быть, умом бы всё понял, возможно, даже согласился с тобой, но на сердце у него остался бы осадок. Это стало бы камнем преткновения между вами. Он бы сомневался в себе, в тебе, в ваших отношениях… Всё это перетекало бы в ссоры и закончилось так же, как и ваше воссоединение с Деборой: абсолютным крахом. Наверное, это не то, что ты хотел бы услышать, но… не предпринимай ничего. Не стоит лишний раз рисковать. Всё это может усугубить ситуацию: ты сделаешь ему больнее, организуешь себе дополнительные проблемы, подведёшь Диану… Это коснётся Сильвии, а вместе с ней и Деборы, — София делает паузу, задумчиво теребя тонкий браслет на запястье. — Она приезжала недавно. Устроила скандал, валялась на полу… Я напоила её успокоительным и уложила. Ей тоже тяжело, Адам, — словно извиняясь, шепчет она. — Знаю, что не имею права просить, но не будь к ней так строг, не усложняй её жизнь и свою заодно, ведь хочешь не хочешь, а вы связаны общим ребёнком до конца жизни…       Я усмехаюсь, вскидывая брови:       — Я щадил её как мог, но она не умеет уступать и идти на компромисс. Так что прикажешь мне делать? — смотрю на Софию немигающим взглядом. — Будто это я виноват в том, что её жизнь пошла под откос. Тема Деб уже давно изжила себя — нет смысла вновь открывать эту дверь.       — Ты знаешь, я всегда была на твоей стороне, — София опускает взгляд на мгновение, будто сомневаясь в том, что хочет сказать. — Но она моя сестра, и я не могу закрывать глаза на то, что она всего лишь была несмышлёной девчонкой, которая доверилась не тому человеку, — с лёгким оттенком укора подмечает она и тут же затихает, гипнотизируя взглядом бокал, будто осознавая, что эту тему действительно не стоило воскрешать.       Видимо, Деб устроила знатный спектакль, когда приходила, раз Софию так проняло и встряхнуло. Но поблажек я делать никому не собираюсь.       — Может быть, тогда, — я медлю, раздумывая над верной формулировкой, — но точно не в день, когда сказала мне «да», прекрасно зная каждую проведённую у алтаря минуту, с какой целью она там находится.       Я до сих пор помню её мягкую, словно извиняющуюся за что-то, улыбку и лучистый взгляд, направленный на меня в тот день; помню чёткое: «…Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности…»; помню, что подумал тогда, как мне повезло. А ещё прекрасно помню переполненные пренебрежением слова отца: «…Она и вышла-то за тебя по моей просьбе. Дебора бы сделала всё, чтобы находиться подле меня. Подле меня, а не рядом с тобой, самонадеянный сопляк!»       Эхо прошлого растворяется в звоне оставленного на стол бокала. Ненавижу такое состояние: хмельной дурман пробуждает слишком много призраков.       — Напротив, это я был несмышлёным мальчишкой, — говорю спокойно и, усмехнувшись, качаю головой. — Не будем об этом, София. Не сегодня. — И следом добавляю, хотя сам не знаю зачем: — Я пытался найти решение.       Она неторопливо проводит по подлокотникам пальцами, слегка поглаживая кожаную обивку, и спустя несколько мгновений с неким сомнением произносит:       — Если ты о мальчике, то единственная альтернатива той, что я уже упоминала, — это отменить свадьбу…       — Может, ты разведёшься с Габриэлем на время? — ощущаю на губах горькую усмешку, когда София недовольно хмурится. — Даже деньги не могут купить полную уверенность в постороннем человеке, ты ведь понимаешь?       — Да, — отстранённо соглашается она. — Не могут. Но Дюран и Сабатер женаты, а Шерон… Впрочем, разве он не подходит?..       — Я тоже рассматривал его кандидатуру, но, как оказалось, у него до сих пор нет двойного гражданства. И даже будь оно, ситуация всё равно бы изменилась, — запустив пальцы в волосы, я слегка тяну и замечаю, как София поджимает губы, машинально болтая остатки напитка.       — Что? — теперь уже я вскидываю подбородок.       — Тогда, может быть… — её заминка превращается в длинную паузу. — Знаешь, завали его на практике, — выдыхает внезапно София. — Он будет вынужден повторить зимой, как Алексис… Скорее всего, выберет другое место, но я попрошу Фиону подсобить, и она перераспределит его обратно к тебе. Он остынет, а впереди будут ещё три месяца, — поспешно заключает она и выжидающе смотрит на меня.       Я опускаю взгляд на колени, медленно потирая ногу через ткань.       — Остынет, — произношу эхом, и она без лишних пояснений понимает, насколько двояко это прозвучало, и также понимает, что я уже раздумывал над подобным вариантом. И не раз.       Но какой в этом всём смысл?       — Не знаю, — говорю и допиваю залпом граппу, до боли стискивая колено.       Ещё три месяца… Небольшая отсрочка.       — Слишком рискованно, слишком много нюансов надо учесть, — качаю головой, оставляя стакан в стороне.       Пожалуй, на сегодня с меня хватит.       — Я уверена, что он остынет к зиме, да и ты тоже. В обоих смыслах, — уточняет София. — Тогда он просто закончит практику и уедет, а ты закроешь гештальт и вернёшься к привычному распорядку жизни.       — Мирное прощание? — усмехаюсь. — Вряд ли подобное возможно после откровенного вмешательства в его результаты с моей стороны. Думаешь, он совсем идиот, чтобы не понять, что к чему? Сейчас мы прощаемся едва ли не незнакомцами, во второй раз распрощаемся врагами.       Внезапно она тыкает в меня бокалом со словами:       — Что и требовалось доказать.       Лениво вскидываю взгляд в немом вопросе.       — Твой отец бы даже не раздумывал: сделал бы — плевать на последствия. Плевать, что это может мальчику жизнь испортить, — тут же поясняет она.       — Но я не исключал этот вариант.       И не отрицаю, что недели две назад, рассматривая второй экзамен Джонаса, чуть не завалил его нарочно, придираясь к каждой мелочи. Не отрицаю, что именно тогда, когда время песком ускользало меж пальцев, а Гардор продолжал избегать меня, размышлял над этим, мысленно набрасывая план действий.       — Я не должен, — произношу вслух, словно пытаясь убедить себя в этом.       И в попытке убедить понимаю, что озвученное её устами предложение слишком манит; понимаю, что почти готов согласиться… почти готов ступить на эту скользкую дорожку, которая незнамо куда меня приведёт. Потому что, возможно, Джонас потеряет ко мне интерес через месяц-другой, да и я сам, скорее всего, оклемаюсь, как только он исчезнет из поля зрения. Наши пути разойдутся, а мой опрометчивый, едва ли не капризный и эгоистичный поступок заставит их снова сойтись. Это принуждение лишь запутает две параллельные линии, которые никогда не должны были пересекаться.       Так какой во всём этом смысл? — вновь спрашиваю себя и не замечаю, как подходит София.       Вижу лишь тень, но не поднимаю головы. София же склоняется, касаясь губами моего лба, как делала в детстве, и еле слышно подтверждает:       — Правильно. Ты не должен.       

***

                    И именно поэтому сегодня я стою чуть поодаль автобусной остановки, прислонившись к капоту машины, и ожидаю. Закатное солнце переливается на горизонте, топя город в розово-оранжевых оттенках и поблескивая в окнах близко стоящих автобусов. Но того самого пока ещё нет.       Чувствую давление солнечных очков на виски и поправляю их, плотнее прижимая к переносице. Ощущается это так, словно каждый мой жест пронизан нетерпением и лёгким раздражением.       Утром зеркало вернуло мне неутешительную картинку: откуда-то взявшаяся царапина на лбу, синяки под глазами, опухшие веки, красные белки глаз, мутный взгляд, недельная щетина и всклокоченные волосы. Я ощутил себя лет на двадцать старше. И внутри, и снаружи. Что не укрылось от Нико, взявшего из ниоткуда и решившего, что я простудился.       В горле и правда першит; в ушах стоит звон. К головной боли я даже не прислушиваюсь: похмелье — самая ужасающая из «простуд».       Нико мельтешит где-то рядом и шмыгает носом. Его глаза на мокром месте, но он щурится, делая вид, что это всё вина яркого солнца — Видаль всегда становится чересчур эмоциональным, когда уезжает очередная группа стажёров. Словно прикипает к ним. Я же обычно не присутствую… Не присутствую и не должен был приезжать сегодня. Особенно в таком состоянии. Но стою здесь и смотрю, ощущая напряжение во всём теле.       Опускаю голову, рассматривая асфальт и носки ботинок. Чувствую на себе чужой взгляд и тут же переключаю внимание на остановку. Однако взгляд этот принадлежит не Джонасу, а его другу — Жаку Люлли. Вижу на лице того отпечаток недовольства и желания что-то сказать. Сам же Гардор стоит ко мне спиной. Его рука сжимает чемодан, а вторая постоянно поправляет сваливающуюся лямку рюкзака. Замечаю вихри отросших волос на затылке и вновь опускаю голову.       Когда же приедет этот чёртов автобус?       Нико вновь подбегает ко мне, нервно бубня:       — Аж на десять минут опаздывает.       Будто я не понимаю. Смотрю на часы и убираю руку в карман джинсов.       — Не собираешься сказать пару слов, раз так получилось? — заглядывает мне в лицо Видаль.       Всё лучше и лучше.       Проповеди от меня им уж точно без надобности. Но всё же не могу не уцепиться за это предложение. Нико довольно кивает, а в следующий момент на меня уже устремлены три пары глаз. Акварельно-голубые, кажется, хотят просверлить во мне дырку. Джонас скользит взглядом от очков до закатанных рукавов рубашки, будто сканируя, насколько опасен человек, стоящий перед ним. Неприятие, отрицание, тоска — вот что он демонстрирует всем своим естеством.       «Я совершил ошибку», — слышу вновь его надрывный голос.       Нет. Если кто и совершил ошибку, так это я. Взрослый вроде — должен был всё понимать.       Вздыхаю.       — Некоторые говорят, что у меня хорошо получается, — говорю медленно, но голос безбожно хрипит, и, заметив заинтересованный взгляд Корто, поясняю с лёгкой улыбкой. — Занудные вступительные речи, я имею в виду, — делаю паузу, борясь с желанием кашлянуть. — Вам придётся столкнуться с трансформацией сельскохозяйственных угодий; вам придётся изрядно потрудиться, чтобы стереть архаичный образ, который сложился в воображении людей; вам придётся столкнуться и с кризисом этого сектора; вам придётся столкнуться так же с появлением новых рабочих мест, не предусмотренных годами вашего обучения — так называемое внедрение новых технологий и цифровых процессов. Сейчас сложно быть новичком и не прогореть — в этом и заключается основная проблема нового поколения и молодых членов кооператива. За эти три месяца вы многое узнали, многое переосмыслили и, возможно, решили пойти иным путём, — перевожу взгляд на Джонаса, и тот едва заметно передёргивает плечами. — Но чем бы вы ни занимались в будущем, надеюсь, будете помнить одно: не в момент, когда вы поступали, а именно сейчас вы столкнётесь со страхом и неуверенностью при выборе своего жизненного пути. Именно сейчас, — повторяю и чувствую першение в горле. — Поэтому каждое ваше решение должно приниматься со смелостью следовать своему призванию, целеустремлённостью пойти до конца и, прежде всего, со страстью посвятить себя любимому делу, если вы его такими примете.       Вновь смотрю на него и замолкаю. Прочистив горло, вижу, как он раскрывает губы, но тут же сжимает их с такой силой, что те превращаются в две бледные полоски.       — Спасибо, — говорит Корто с понимающей улыбкой.        Люлли просто кивает, а когда я перевожу взгляд на Гардора, мои перепонки чуть не лопаются от громогласного оклика Нико:       — Подъезжает!       Поправив очки, скрещиваю руки на груди в попытке отгородиться от происходящего или же собраться с мыслями — не знаю.       Жёлто-синий автобус медленно останавливается напротив. Люди тут же начинают шуметь и копошиться вокруг, подобно осиному рою. Виски простреливает боль, и я морщусь.       Думать не хочется, видеть не хочется, чувствовать не хочется.       Джонас загружает свой чемодан в отсек, а затем оборачивается. Вижу игру желваков на его лице, напряжённую линию плеч и слышу, как после небольшой паузы он наконец говорит:       — Прощайте, сеньор Маре.       Я сцепляю зубы и молчу в ответ. А ответ ему и не нужен: Джонас резко отворачивается и поспешно поднимается в салон автобуса. Шторка тотчас отодвигается. Я вижу его, а он меня.       «Я люблю тебя», — его голос буквально набатом звучит в мыслях, отчего головная боль усиливается.       Отделяюсь от капота машины. В спину тут же прилетает взвинченной оклик Нико:       — Адам, ты куда? Давай дождёмся отбытия…       Игнорирую его сбивчивую речь. Открываю дверь машины, забираюсь на водительское место и смотрю в зеркало заднего вида. Ключ неприятно холодит руку.       «Ты танцевал со мной в клубе? Ты искал меня?» — раздаётся над плечом и, мазнув глазами по соседнему креслу, завожу машину.       Рокот мотора заглушает внешний шум.       — Адам?! — Нико стучит в окно.       «Это было ошибкой…»       Резко даю задний ход.       Я не могу.       Не могу.