Vitis memoriae

      — Такие случайности начинают меня напрягать.        Плеснув водой в лицо, я сделал пару глотков и перевёл дыхание, стараясь не смотреть на Пастера.       — Ответь ты мне ночью, я бы тебе рассказал, — недовольно пояснил тот.       Как обычно, впрочем. Его настроение могло скакнуть с отметки «класс» до «не в духе» за пару фраз.       — Мой отец и Адам — давние друзья и компаньоны.       Адам, значит. Никаких там сеньор Маре, а просто Адам.       — Ты знал, что я здесь?       Мы отошли в правый угол сада: небольшая беседка и высокие кипарисы — идеальное место для проведения переговоров вдали от сторонних глаз.       — Вчера узнал.       Прекрасно.       Алексис скрестил руки, прислонившись плечом к балке, и наградил меня опять этим странным взглядом: скользящим… Каким-то оценивающим.       — Адам сказал, что гостевой дом занят студентами из моего университета, — махнул Пастер рукой. — Представь себе, как я удивился, когда он назвал ваши имена…       Я хмыкнул, не зная, верить ли мне в такое странное стечение обстоятельств, но ничем иным это быть не могло.       — У меня ведь тоже была возможность проходить здесь практику, но я не хотел пользоваться тем, что Адам… — Алексис осекся и продолжил: — Что они с отцом приятели. Адам, конечно, никогда не позволил бы личному повлиять на беспристрастную оценку моих способностей, — лёгкая улыбка тронула его губы.       А я раздражённо повёл плечом.       Адам, Адам, Адам… Бесит!       — А сейчас-то что ты тут забыл? Со своей стажировки сбежал?       Отделившись от беседки, Алексис нахмурился.       — Мы гостим здесь каждое лето. А стажировку я прошёл ещё зимой: с января по апрель… Ты что, не заметил моего отсутствия?       Видимо, заметить я должен был пустующее место в кафетерии. Или он предполагал, что я буду расспрашивать его однокурсников о нём? Даже смешно. Как будто у меня и без того забот мало, как и эмоциональных побочек после наших отношений. Будучи в состоянии застывшей в куске янтаря мухи, я не то чтобы многим интересовался зимой, а, скорее, форменным ничего.       — Да. Помню, ты что-то упоминал, — неторопливо согласился я, ведь оно так и было. — И?       — Никогда тебя таким не видел, — вдруг протянул Алексис, сделав шаг вперёд, и отмахнулся от пролетевшей зигзагами стрекозы.       — Потным и заебавшимся? Мне казалось, ты только таким меня и видел. — Я осклабился, добавив: — Говори уже, что хотел, Пастер.       На мгновение его губы сжались в тонкую полоску, глаза сощурились, потемнев на несколько оттенков, словно надвигающийся шторм, и на коже выступил лёгкий румянец.       — А ты куда-то спешишь? — явно сдерживая ярость, уточнил он.       — Алексис… устал я, если ты ещё не заметил.       Потерев шею, а затем и плечи, я склонился, вновь плеснув себе в лицо. Прохладная вода стекла по шее, забираясь под майку. И всё же этого было недостаточно: хотелось нырнуть глубоко под воду, желательно — в ледяную. Душ принять, иными словами.       — Если тебе нечего сказать, я пойду, — пришлось поторопить его.       Что ожидаемо, мне тут же прилетело злое:       — Ну и проваливай!       Светлая копна волос сияла на солнце, окружая Алексиса чуть ли не ореолом свечения.       Тоже мне ангел.       Хмыкнув, я остановился и, положив ладонь на плечо Пастера, слегка склонился, шепнув на ухо:       — И в этом весь ты.       Уже на полпути к дому меня настигло его:        — Безмозглый баран ты, Гардор!       Насчёт барана не знаю, а вот что безмозглый — это точно.       Я горько усмехнулся и снова покачал головой.                     

***

                    — Не хочу никуда идти, — Жак упёрся руками в дверь, мотая головой. — Почему даже на блядской стажировке у нас должны быть письменные экзамены? Чёрт возьми, я всё уже сдал и попрощался с этим навсегда! Навсегда, слышите?! За что опять-то?!       Он вдохнул и выдохнул.       Приступ паники, что ли?       — Мне всю оставшуюся жизнь будут сниться кошмары, как я пишу экзамены и ничего не могу вспомнить — вот увидите, — раздавались его причитания на весь дом.       — Жак! — недовольно воскликнула Ирен, бегая по гостиной и что-то складывая в небольшую сумку. — Сбавь обороты, а. Там будут простые вопросы о практике — уж на это ты сможешь ответить. Ничего запредельно сложного, поверь мне.       — Не смогу ответить! Ничего не знаю, ничего не помню…       — Так, — она на мгновение остановилась, уперев руки в бока, — сколько миллилитров акарицида на рюкзак?       — Семь, — буркнул Жак, долго не думая.       — Би-ип! Ошибка.       — Зависит от средства и объёма рюкзака. Поэтому надо прочесть этикетку и всё, — машинально ответил я, приглаживая волосы.       После душа и последующего сна они отказывались слушаться, топорщась во все стороны.       — Ты что, Джо, пиздюка этого слушал? — в неверии спросил Жак, наивно хлопая глазами, точно у меня рога на голове успели вырасти за секунду.       — Да это же очевидно, — встряла Ирен. — Знать дозы на память совершенно необязательно. Тем более там указано в литрах или же килограммах на гектар.       — Тогда зачем ты задала такой бесполезный вопрос? — насупился он.       — Хватит валять дурака, Жак: мы опоздаем.        Ирен дёрнула его в сторону, распахнула дверь, окинув побледневшего Жака насмешливым взглядом, и вышла на улицу, покачав головой. Стоило её макушке исчезнуть за рослыми кустами, как друг спешно обернулся ко мне.       — Так что там Пастер? — поинтересовался он, поиграв бровями. — Неужто по твою душу припёрся?       — Чистая случайность. — Я пожал плечами и, стараясь звучать как можно более нейтрально, пояснил: — Он как-то говорил, что они каждое лето гостят у друзей семьи. Как оказалось, этим другом и является сеньор Маре. Так что игнорируем и держимся подальше, — заключил я, покидая дом.       Перекопав многие совместные воспоминания, я мысленно воскресил все запоминающиеся моменты из рассказов Алексиса, и нельзя сказать, что их было много. Возможно, для кого-то и стало бы потрясением, но мы с ним мало разговаривали по душам, и не потому, что я не пытался найти общие темы. Однако Пастер всегда отдалялся, словно ускользая, стоило разговору стать более вдумчивым. Разве что после секса он терял бдительность и мог начать болтать о себе, о предпочтениях, о детстве… Иногда даже о чувствах. Но длилось это от силы минут двадцать, а потом прореха в броне стягивалась, и Алексис вновь превращался в непробиваемого сучёныша.       — Чудовищно неприятная случайность — называй вещи своими именами, — хмыкнул Жак.       Он недовольно покосился в сторону, будто Пастер мог выскочить из кустов, и внезапно затрясся:        — Я забыл ручку на столе!       Попытка влететь в дом не увенчалась успехом: я вовремя схватил Жака за руку, рванув на себя.       — Небось у Ирен целый склад запасных в сумке, — улыбнулся я, упрямо утягивая его за собой. — И не пытайся сбежать. Не думаю, что тест Нико будет сложнее биохимии или ветеринарной вирусологии, которые, хочу напомнить, ты сдал на восемь и девять соответственно.       — Дело в нервах, — кивнул Жак с кислой миной.       После, еле переставляя ноги, он поплёлся за мной, пока мы не дошли до дома. Ирен перехватила чуть ли не терявшую сознание тушку и чмокнула в покрасневший нос, отчего Жак промычал что-то маловразумительное. Я же застыл истуканом, рассматривая веранду, и мысли были не самые радужные.       — Джонас? — Ирен вопросительно приподняла брови.       — Идите вперёд. Я мигом, — неопределённо махнул я в сторону и услышал её недовольное:       — Ещё один!       Ирен отпустила Жака, скомандовав:       — А ну-ка! Сам шагай!       Тот же, неуклюже взмахнув руками, поплёлся за ней, и вскоре они скрылись за углом.       Я застыл около перил, проведя вдоль них руками, и воспоминания кадрами пронеслись перед глазами: слишком яркие, слишком живые… Слишком свежие, чтобы прекратить фонить эмоциями в ответ на них. Теперь, когда всё прояснилось, стоит ли попытаться оставить чувства позади? Или же быть бараном, как выразился Алексис, и проявить упрямство до конца?       Во мне не было веры в способность влюблять в себя: я считал, что или чувства зарождаются сами по себе, или же их попросту не возникает вообще. На этом всё. Мои пробудились, а его — нет. И разве могут какие-либо действия человека создать их на пустом месте? Будь я умнее, красивее, старше, влюбился бы он в меня? Разговаривай я по-другому, случилось бы это? Если бы я больше старался, сильнее интересовался виноградарством, возможно…       Я даже улыбнулся.       …подвязывал бы быстрее, влюбился бы он в меня? А что, если роль сыграл мой пол?..       Будь я женщиной, влюбился бы Маре в меня?       Ирен зимой ходила на семинары: «Любовь: простая химия или нечто большее?» — или как-то так. Я не спрашивал зачем, так как за это нам кредитов не зачисляли: не та специальность и не тот материал.       — Вальехо-Нахера утверждал, что поведение наших родителей — то, как они любят друг друга, как они любят нас — и составляет самую важную школу любви. Вы понимаете, что это значит? — трещала она, изредка поцеживая напиток через трубочку.       Жак ковырял яблочный пирог, заинтересованно слушая. Что до меня, то я воспринимал всю эту ерундистику довольно-таки скептически.       — Что при выборе партнёра почти все мы стремимся искать в избранном нечто близкое: то, что мы познали дома с детства. Если, конечно, отношения родителей не были чересчур травмирующими и конфликтными, обычно черты, определяющие выбранного человека, во многом совпадают с нашими родителями. И вообще, многие не отличают любовь от влюблённости. Так вот, — Ирен помахала чайной ложкой перед нашими носами, — влюблённость представляет собой серию химических реакций, происходящих в разных областях мозга, которые создают идиллическое восприятие партнёра. Однако со временем мы к этому привыкаем, и когда химический каскад спускается, то многие воспринимают перемены как потерю любви — мы разлюбляем и даже расстаёмся. Любовь же связана с убеждениями и ценностями — несколько исследований показали, что на самом деле нейрохимии самой любви не существует. Поэтому, Джонас, — Ирен вздохнула, словно собиралась сообщить мне нечто прискорбное, — вас с Пастером связала влюблённость, но не любовь, — заключила она с мягкой улыбкой.       Тогда и появились подозрения, что эти семинары она посещала из-за меня. Её ум работал так, что для решения любой проблемы нужен был профессиональный подход. И этот подход она сразу же определила — нужно освоить теорию любви. Раз другу не везёт в этой сфере, значит, надо всё о ней узнать. И тогда проблема будет локализована, а потом — разрешена. Несколько наивно, как мне казалось.        — Роберт Стернберг разработал трёхкомпонентную теорию любви, — продолжала Ирен, не замечая ни сонливости Жака, ни моей мрачности, — и выявил, что тремя элементами любви являются близость, страсть и обязательства, — она показала нам три пальца, тотчас загнув один. — Первый элемент — это ощущение того, что нас понимают и принимают. Это чувство безоговорочной поддержки, эмоциональной близости и близкой связи. Второй — это влечение и интерес, как романтический, так и сексуальный. Этот жгучий ингредиент делает желательным и физический контакт, и эмоциональный, — загнув второй палец, она хмыкнула.       Я прикрыл на мгновение глаза. Не потому, что не хотел видеть их страстные переглядки с Жаком, а потому, что понял уже тогда, к чему она клонит.       — Именно страсть даёт ощущение исключительности: определённые чувства и мысли, предназначенные только для любимого человека. И последний — это весьма интересный ингредиент, — Ирен опустила руку на стол, задумчиво постукивая пальцами по поверхности. — Обязательства всегда кажутся чем-то долгосрочным, но это всего лишь решение взять на себя ответственность за отношения до самого конца. А отношения могут быть и краткосрочными. Но, по сути, это желание поделиться с другим каким-то жизненным проектом или целью — именно это даёт паре устойчивость. В общем… Джонас, — она вздохнула, нервно улыбнувшись, — если выделить компоненты, то у вас с Алексисом из семи типов любви именно увлечение или влюблённость. Пробуждение страсти при отсутствии близости и обязательств, даже спустя время…       Я не дал ей тогда закончить. Прервал на полуслове, свалив в уборную, и пробыл там минут пятнадцать, если не больше. Не то чтобы меня разозлило её желание помочь, даже такое вот «своеобразное», просто я внезапно понял, что в каждых отношениях мне не хватало одного из «элементов»: с Соль Би — близости, с Кароль — страсти. Что ж, во многих парах чего-то да не хватает, но живут же как-то. Я просто отказывался следовать всяким теориям, чтобы категоризировать свою жизнь и свои чувства. Тогда это казалось мне нелепым. А сейчас было интересно, каким типом любви я заболел в очередной раз. Или, скорее, отсутствием её.       Сжав крепче перила, я обежал взглядом сад, погружённый в мягкий предзакатный свет.       Через несколько часов солнце уже сядет и наступит ночь, а следом — новый день. А затем другой. И третий… Пройдёт неделя, затем — месяц.       Всё проходит. И это тоже пройдёт.       — …Нет, всё хорошо, — донёсся приглушённый голос откуда-то сбоку.       Одно из окон рядом с верандой было открыто. Впрочем, ничего особенного — к вечеру все окна открывались, и хоть в нашем доме был кондиционер, но естественную вечернюю прохладу ничто не заменит.       — Почему это обязательно я? — вновь раздался голос, показавшийся мне смутно знакомым.       То окно принадлежало кабинету Маре. Там он собрал нас во время приветственной церемонии, ознакомив со всеми тонкостями грядущих четырёх месяцев стажировки.       Вздохнув, понимая, что совершаю очередную глупость, я спустился с веранды и устремился к окну. Никогда не считал себя чрезмерно любопытным, но всё, связанное с Маре, раззадоривало мою любознательность, заставляя проявляться с поводом и без.       А по мере приближения к окну голос становился всё более отчётливым, как и ясным моё понимание того, кому тот принадлежит.       Алексис.       Да уж. План игнорировать и держаться подальше провалился в первый же вечер.       — Не вижу ничего противозаконного в своих чувствах, — в его тоне просочилось возмущение.       Прислонившись плечом к стене, я сделал шаг в сторону, чуть не зашипев, когда шипы розы впились в кожу. Сраная ветка — отпихнув её, я скосил взгляд. Прореха между шторами как раз приоткрыла вид на стеллажи и стол.       — Твои капризы меня мало волнуют, — спокойно ответил Маре.       Меня пробрала нервная дрожь.       Надо было сваливать, пока не поймали с поличным, но вместо этого я подступил ближе.       — Как и всегда, заметь, — недовольно ответил Алексис.       Маре стоял ко мне спиной и, слегка склонившись над креслом, в котором, по-видимому, сидел Пастер, полностью его заслонял. Картина оставила впечатление двойственности: ощущалось какое-то противоестественное напряжение в комнате. Оно меня нервировало по не полностью оформившимся ещё, но уже проявляющимся миниатюрными мазками причинам.       — Я ведь просил тебя вести себя прилично.       — А что я такого сделал-то? Что опять не так? — спросил Алексис с вызовом.       В поле зрения попала его рука. Она легла на подлокотник, а пальцы сжались.       — Между вами есть некое сходство, знаешь? Даже в характере, но это уже неважно…       — Это такая неприкрытая и примитивная провокация, Алексис, лишний раз доказывающая, что мало что изменилось, — голос Маре казался тягучим и приторным до удушливой тошноты.       Я сглотнул вязкую слюну. Меня словно сделали свидетелем преступления, только я не знал, докладывать об этом или же забыть всё увиденное как страшный сон.       — Ты, похоже, собрался меня вконец извести.       — А тебя это и правда нервирует? Может быть, бесит? — спросил Пастер с некой игривостью и вместе с тем настороженно.       Маре склонился, и рука Алексиса исчезла из виду.       Что они, блядь, делают?!       — Габриэль знает? — поинтересовался Адам.       — С какой стати отцу нужно обо всём знать?       — Прекрати отвечать вопросом на вопрос! — внезапно рявкнул Маре.       Я чуть не оступился, опять налетев спиной на колючее сплетение веток.       — А иначе что, дядя?       И вновь это явное озорство, окрасившее тон Пастера и осевшее внутри меня тошнотой. Футболка на спине Маре натянулась, будто спереди кто-то схватился за ткань и рванул на себя.       — Поставишь меня в угол? — едва ли не пропел Алексис. — Или ремнём отходишь?       «Вернее будет сказать, что я кое с кем встречаюсь…» — резонировало внутри, эхом смешиваясь с обрывками фраз из воспоминаний. Совсем уж дебилом я не был и не мог не понимать происходящего… Или же всё-таки был? Или что это вообще такое?.. Какой-то бред.       И почему «дядя»? Дядя в смысле «дядя» или в разговорном определении?       Мысли путались и путали меня. Такой каши в голове у меня давненько не варилось.       — О, у меня свои методы, — хмыкнул Маре.       Что именно тот сказал дальше — я уже не расслышал. Кровь стучала в висках; гул моего сердцебиения, наверное, был слышен на всю округу, а когда, словно в замедленной съёмке, я заметил, как Маре полностью заслонил Алексис, то воображаемый пузырь из тревог и смятения лопнул. Взорвался вместе с оглушительным звоном в ушах и неразборчивым мычанием Алексиса — комбинацией звуков, от которой я отшатнулся как ошпаренный.       На меня накатила волна бешенства, а затем — непонимания. Какой-то пиздец. Сердце замерло на мгновение, мигом сорвавшись на бешеный ритм. Таким же бешеным, видимо, был и выброс адреналина в кровь, вместе со всеми АНТИвеществами: антиокситоцином, антисеротонином… Что там дальше по списку? Потому что я не понимал, что со мной происходит. Да и что происходит в целом.       Мне было паршиво и до истерики смешно. Сердце буквально заходилось — грёбаная тахикардия, мать её. Казалось, я задыхаюсь, а духота сокращается вокруг, оседая влажной, липкой и тяжёлой массой поверх кожи.       Разве Маре не гетеросексуал?       «Он этого не говорил!» — зашипело раззадоренное моим взрывоопасным состоянием подсознание, как всегда подкидывая дровишек в адский огонь внутри.       Да. Не говорил, блядь. Ничего он не говорил: ни да ни нет. НИ-ЧЕ-ГО.       «Это ты его не интересуешь», — вновь поддакнуло оно, как будто мне и без того было мало. Даже на своё здравомыслие нельзя было положиться в критической ситуации.       Но… Алексис? Серьёзно? Алексис?       Насильно мил не будешь, ага.       Я оступился и угодил прямо в куст.       Долбанная роза — вот что символично.       Колючки впились в кожу, и я со свистом выдохнул, словно из-под толщи воды услышав собственное шипение. Звук был глухим, но вполне различимым — если прислушаться.       Нельзя, чтобы они меня заметили.       — Что это? Уж? — голос Алексиса явно приближался к окну.       Сиганув в сторону, я чуть не завалился в обнимку с чёртовым кустом.       Просто цирк с конями.       Бессмыслица какая-то.       Рывком обогнув веранду, я проскочил мимо машины, заметив настороженный взгляд охранника в последний момент. Он порывался что-то сказать, но вместо этого открыл ворота, махнув рукой. И я, недолго думая, рванул через них, словно пересекая финишную.       А экзамен… экзамен меня сейчас волновал в последнюю очередь.       Пошло оно всё.