Vitis memoriae

      — Люби меня долго, люби всегда — в сердце место найди-и, — раскатистым басом завывал Жак, покачиваясь из стороны в сторону.       — Тш-ш, — хлопнула его Ирен по спине, и, споткнувшись обо что-то, тот чуть не упал. — Ты в своём уме орать как резаный? Полпервого утра…       — Люби меня страстно, горячо-о… Ты сейчас — моя! — с усмешкой напел я и получил подзатыльник.       Жак прыснул, чуть не завалившись набок, а Ирен, схватив его за руку, едва не упала следом. Пришлось дёрнуть обоих на себя, и мы втроём свалились в кусты. Хорошо, что не в игольчатые.       — Какие же вы оба…       — ПЬЯНЫЕ! — крикнул Жак, кое-как скатываясь в сторону и не прекращая смеяться.       — И самые лучшие! — охотно поддакнул я, убирая от лица ветку, которая угрожала выбить мне глаз.       — …Невыносимые! — поправила Ирен и рассмеялась, блаженно откинувшись прямо на траву и раскинув руки в позе морской звезды.       Барахтаясь на газоне, как кит на суше, я кое-как встал на четвереньки — перед глазами мир накренился сначала влево, затем — вправо, а после, когда на веранде показалось нечто непонятное, застыл. Человеческий силуэт почти растворился в полумраке, но часть лица осталась освещена подвесными тусклыми фонарями.       — Нас, похоже, заметили, — многозначительно шепнула Ирен, оживляя увиденную мной иллюзию.       С трудом поднявшись на ноги, я сделал несколько глубоких вдохов и нервозно потёр лицо. Как бы понимал, что не очень-то и хорошо — и даже неприлично — представать в таком виде перед ним, но сейчас границы дозволенного смыло градусом в крови.       Один неуверенный шаг вперёд, и меня вновь качнуло; холодок пробежал по коже. Я завёл руки за спину, сжимая низ майки — та была слегка влажной. Наверное, недавно работал полив. Мой вскинутый шальной взгляд и выдох сквозь стиснутые зубы, вырвавшийся сдавленным шипением — такая у меня реакция на Маре; на Маре, облокотившегося на перила и столь же неподвижного, как тогда: на мосту.       Он безмолвно смотрел на нас. Жак выпрямился рядом, отряхивая от несуществующих травинок джинсы, и, будто не заметив хозяина дома, порывался вновь запеть. Не успел: вовремя заткнув, Ирен чмокнула его в губы, после чего потянула за руку.       — Я скоро… Пойду извинюсь, — шепнул я ей.       Рассеянно кивнув, она повела Жака за собой по направлению к дому.       Сделав последний глубокий вдох и желая, чтобы эта доставучая качка прекратилась, я, стараясь идти как можно ровнее и оттого делая это в два раза медленнее, направился к нему.       — Извини… Извините, если мы слишком шумели. Этого больше не повторится, — пробормотал я, приближаясь к перилам.       Каждый шаг давался с трудом из-за страха оступиться и шмякнуться об ограду вокруг кустов роз. Как раз между ними пролегала узкая садовая тропинка, будто размещённая там нарочно для проверки трезвости каждого подступающего с этой стороны. А заканчивалась она небольшим расширением перед самой верандой, где я и застыл, выдохнув с облегчением.       Маре молчал, ощупывая меня нечитаемым взглядом.       Помалкивал и я, не понимая, что означало это выражение лица: вызвала ли наша выходка у него раздражение или же ему просто нечего было ответить? А может, он и вовсе не хотел ни с кем разговаривать, дыша вечерним воздухом, а тут я нарисовался и как обычно — не вовремя.       — Мне… — Облизав пересохшие губы, я опустил взгляд, разглядывая прилипшие к кроссовкам травинки, и попытался вновь выдать нечто внятное: — Мне жаль. Правда жаль.       — И о чём конкретно ты жалеешь? — наконец-то ответил Маре.       Я тут же вскинул взгляд, с жадностью впиваясь в каждое мимическое проявление эмоций. Его глаза слегка сузились, будто сиюсекундно требуя ответа, а при таком тусклом свете они казались бездонными воронками. Внутрь затянут — и не поймёшь, что пропащим стал.       — Просто хочу пояснить, что вовсе не следил за вами, — выпалил я.       Затем покачал головой и глубоко вдохнул пряный воздух: до тошноты сладкий из-за аромата роз и едва различимого — дыма.       — Когда вы видели меня — это я друзей дожидался. Они искали свободные места, а мне хотелось немного… подышать свежим воздухом. Чего нам всем внутри толкаться? Вот, в общем-то, и всё…       Сбивчивая речь показалась довольно-таки неловкой и чудной, а всё потому, что особой стеснительности я за собой никогда не замечал. А уж каким вышел мой коротенький монолог для него — не хотелось даже гадать.       — Джонас, — позвал Маре мягко. Очень мягко.       Мы вновь встретились глазами, и я ощутил себя не сделавшим домашку школьником, чей дневник вдруг оказался в руках деда.       — Я и не думал, что ты за мной шпионил, — заключил он с лёгкой улыбкой. — Пересечься в самом центре в воскресенье вечером — не такая уж редкость. Особенно на ресторанной улице.       Слабо улыбнувшись, я коснулся переносицы, чуть не ткнув себе в глаз, и прикрыл веки, надеясь, что неуклюжесть движений не так заметна.       Естественно, Адам ничего такого не подумал. Естественно, это исключительно мои загоны: каждая его улыбка, каждый взгляд, каждое слово казались мне преувеличенно значимыми — переполненными тайным смыслом. Смыслом, которым на самом деле наделены не были. Я будто бы поддался золотой лихорадке, сидя на берегу и процеживая воду в поисках истощившихся приисков. Просто потому, что мне так хотелось. Вот только одного моего желания было мало, чтобы фантазия стала реальностью.       — «Как мучительно хочется человеку узнать то, во что ему страшно поверить», — неторопливо проговорил Маре, выводя меня этим из транса, а когда я поднял голову, чуть не отпрянул от неожиданности: тот, подавшись вперёд, навис над перилами.       Его лицо оказалось совсем близко, позволяя мне рассмотреть мимические морщинки — все пятьдесят сраных оттенков насмешливости — и следы усталости под глазами.       Я сглотнул.       — Пиво или вино? — спросили у меня.       — Что?..       Появилось лёгкое головокружение из-за его близости, насыщенного аромата с примесью вечерней свежести и цветов и желания, бурлящего в крови и дурманящего рассудок покрепче алкоголя.       — Что я сказал или что вы пили? — терпеливо переспросил он, цепко разглядывая меня.       Подойдя впритык, я ухватился за перила и вздёрнул подбородок, оказавшись буквально в сантиметре от его лица.       Дыхание перехватило.       Пересёк-таки все допустимые и недопустимые границы.       — Цитата — Севильский цирюльник?       — Да, — его губы едва дрогнули в улыбке. — Отличником был?       — Да, — эхом отозвался я, разглядывая каждую чёрточку лица, будто там мог таиться тот самый ответ на все мучившие меня вопросы.       А ещё хорошо было бы найти хоть какое-то объяснение его поведению. Конечно, я пребывал в новом для себя состоянии непреодолимого притяжения и такой же непреодолимой робости, но всё же не мог тотально попутать север и юг, чтобы интуицию полностью закоротило. Никак не могло это быть одной лишь моей болезненной мнительностью.       — Так пиво или вино? — понизил Маре голос, склоняя голову набок.       Мурашки пробежали по коже.       — Пиво и вермут…       «И даже хлопнули что-то кисло-сладкое, но до жути крепкое, — на посошок», — добавил я мысленно.       — Всё же я угадал. Предпочитаешь аперитивы?       Столь близко мы были, что я мог разглядеть, как расширились его зрачки, а язык скользнул меж зубов, точно проверяя их на остроту.       Чёрт, да за что мне всё это?! За что он так со мной?..       — Да?.. Наверное. Не знаю… — пробормотал я сбивчиво.       И сократил дистанцию до минимума, плавно мазнув губами по его губам. На пробу. Казалось, что если я этого не сделаю прямо здесь и сейчас, то сдохну на хуй и другого шанса у меня уже не будет.       — И заранее прошу прощения, — еле слышно, на выдохе, добавил я.       Жар дыхания и прохлада кожи, мягкость поцелуя и твёрдость его губ — несовместимые вещи стёрли мою нерешимость в пыль, и я внаглую протянул руку, пальцами скользя вдоль шеи Адама. И одновременно прикрыл веки, глубоко внутри страшась отражения пустоты напротив, боясь разглядеть там ярость, отвращение или нечто куда хуже: презрение например. Я накрыл его рот своим, спрашивая разрешения, умоляя ответить, заклиная не отталкивать…       Казалось, прошла целая вечность, пока до меня дошло, что его губы медленно движутся, а ладонь ложится мне на затылок, заставляя сильнее запрокинуть голову. Горячая волна пробежалась по телу абсолютным восторгом — экстазом; когда наши языки соприкоснулись, стон застрял в гортани. Цепная реакция была запущена. Его пальцы коснулись чувствительной зоны за ухом, и меня мгновенно приморозило к земле, насквозь прошибая статическим электричеством — так, что волоски на руках зашевелились. Да и на затылке, казалось, тоже.       Пальцы, бегло очертив ушную раковину, двинулись дальше, зарываясь в мои волосы и отпуская, чтобы следом больно дёрнуть за пряди, принуждая содрогнуться от неожиданности и тем самым позволить его языку скользнуть глубже — словно в попытке распробовать вкус алкоголя. Он спрашивал меня про аперитивы, но сейчас я чувствовал себя именно таким — распробованным им креплёным вином. Мучительно сладким, нестерпимо кислым или тревожно горьким? Каким я был на вкус, потому что он ощущался всем сразу: рецепторы сходили с ума вместе со мной, заставляя улавливать убойную смесь текилы, мяты, лайма, шоколада и даже табака — в роли пряной нотки. Словно он выпил коктейль, закусил плиткой шоколада и задымил это комбо несколькими затяжками. Чертовски странно. Чертовски вкусно.       И вместе с его вкусом я осознал, что перила превратились в преграду — ту самую границу, которую я благополучно пересёк. Теперь же они держали меня на расстоянии, а до кожного зуда инстинктивно хотелось обхватить его, прижать к себе и ощутить тепло; хотелось выпить не только его вкус, но и втереть в кожу запах. От одной лишь мысли прямого контакта — скольжения тел, соприкосновения кожи — сладостная судорога прокатилась по телу, и желание завибрировало острой нуждой. Я вытянулся, покусывая его губы и вновь перехватывая инициативу: сжав лицо меж ладоней, смаковал эту животную ласку, забывая, как дышать, да и не представляя, как мне жить дальше после её прекращения. В паху болезненно тянуло, с каждой секундой откликаясь теснотой в штанах и взрывоопасной смесью в крови. Слишком тяжко, слишком знойно и невыносимо хорошо.       Я, наверное, был не настолько пьян, чтобы принять происходящее за бред одурманенного алкоголем разума (своего рода галлюцинацию), но настолько — чтобы роптать в надежде на большее… на дальнейшее. На него всего, а не только на урванный единожды поцелуй. И зарождающаяся надежда на взаимность крепла каждое мгновение, убаюкивая зажатое в тиски всех моих страхов сердце.       Роковой поцелуй: всё или ничего. И я медленно умирал от одной лишь мысли, что шарик рулетки, бешено завертевшись, остановится на втором варианте.       Додумать мне не позволили: требовательные губы жадно смяли мои, пальцы пробежались вдоль затылка, собрав ворот футболки и стянув его в кулаке, отчего, когда тот врезался в кадык, дыхание на мгновение перехватило, а язык Маре скользнул вдоль нёба, трахая мой рот так умело, что одно лишь это могло заставить спустить в штаны.       Очередной стон превратился в невнятное мычание, сдавленное и сломленное; жар прикосновения иссяк, лишая меня себя, а потянувшись за ним, я резко осознал, что всё — это конец. И распахнул глаза, тут же прищурившись от внезапно активирующихся сигналов со всех сторон: неяркого света фонарей, отдалённого стрекотания сверчков, опьяняющего аромата роз и теперь — охуенного привкуса на губах.       И другие сигналы, решающие буквально всё, не остались незаметными: моё шумное дыхание и его — совершенно спокойное; моё пылающее адским огнём лицо и его — не изменившееся ни на йоту; мой железный стояк и его физическая индифферентность к произошедшему. По крайней мере, на первый взгляд, не стану же я проверять…       Во всём читалось вопиющее противоречие: или я всё-таки ошибся, или же снова… ошибся?       — Мне стоит извиниться?        Слова уже вылетели, как мне захотелось приложиться головой обо что-нибудь. Долбить башкой какую-нибудь поверхность, как дятел — дерево, пока мозги не встанут на место.       — Ты извинялся уже, — напомнил Маре, коснувшись пальцем губы, точно стирая след, а я ничего не мог понять.       И что это за ответ?       — Я не хотел. То есть хотел, конечно… Ты?.. — выдохнул я, не понимая, что вообще хочу спросить. — Натурал? То есть… гетеро? Гетеросексуал?       — Стоило бы этим поинтересоваться до, — констатировал Маре без тени иронии.       Возбуждение спало, а алкоголь, напротив, спутал мысли ещё сильнее.       И что это значит? Да или нет? Или он сам удивлён, может быть, тем, что ему понравилось? А понравилось ли?       Чёрт! Чёрт…       — Ты получил желаемое? — спокойно поинтересовались у меня.       Он сощурил глаза в той манере, которая сводила меня с ума: с толикой насмешливости и глубокой задумчивости. Только теперь это ранило — нельзя было не нащупать второе дно у фразы в виде: «Успокоился наконец?»       «Чтоб оно всё! Пожалуйста! Прошу…» — мысленно взмолился я, чувствуя, как язык начинает заплетаться, а в горле пересыхает:       — «Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю…»       — Сюзанна?       Я только и смог, что кивнуть.       Уголок губ поднялся в сдержанной улыбке, и Адам, сцепляя руки в замок, вновь навис над перилами с рекомендацией:       — Ложись спать, Джонас.       — Я не пьян! — возразил я, замечая, как тень усмешки на лице Маре распространяется, превращаясь в снисходительную ухмылку. — То есть, да, я пьян, но мои чувства появились задолго до этого! Это не просто мимолётная блажь…       Да уж. Помирать, так с музыкой.       — Это сильнее меня. Я старался не замечать; думал, что это простое увлечение — как появилось, так и пройдёт. Не прошло. И длится уже не неделю и не две. Я места себе не нахожу, Адам, — нервно переступив с ноги на ногу, я потёр лицо и на мгновение прикрыл глаза.       Казалось, Маре — песок, ускользающий сквозь пальцы. И этот процесс мне не затормозить и уж тем более не остановить. Осталось только вступить в зыбучие пески и быть погребённым под ними.       — На что ты рассчитывал, признаваясь? — монотонно спросил он и отклонился, отчего лицо ушло в тень. — Раз длится это уже не неделю и не две, значит, ты молчал намеренно, так как знал: надеяться не на что.       Каждое слово резало по живому, и я отступил, желая стереть последние полчаса своей жизни.       — Ты ждал от меня ответного признания? Что мне теперь делать с твоими чувствами? — сыпались вопросы на мою болезненную голову.       Но почему?       — Тогда к чему всё это внимание?       — Мне кажется, подобные вопросы стоит задавать мне, — приподнял Маре бровь.       Ни на что я не надеялся. Хотя нет — надеялся. Рассчитывал, что он захочет попробовать; думал, что раз ответил на поцелуй, то симпатия взаимна. Как минимум в зачатке. Вот только, судя по всему, поцелуй имел другой посыл — развеять все сомнения. Разбить наивные иллюзии.       — Так это благотворительность? — на выдохе спросил я. — Лучше бы оттолкнул или ударил — что угодно, но не снисходительное поощрение. Не странное внимание, которое можно неправильно истолковать…       — Не забывай, Джонас, кто ты и зачем здесь, — резко перебил меня Адам.       Но предупреждающие нотки в его голосе я проигнорировал.       — Сирота, которому подарили поцелуй по доброте душевной? Жалко стало меня?        Насмешливо цокнув языком, я запрокинул голову, вглядываясь в ночное небо.       — Спишу это на алкоголь.       — Вы тоже пили. Текилу? Вкус отменный, — растягивая слова и умышленно выкая в напоминание о своём положении, произнёс я и опустил взгляд. — У вас кто-нибудь есть?..       Маре вновь подался вперёд, чуть наклонив голову.       — Тебя это не касается, не находишь?       — Нет…       Внутри всё ёкнуло и оборвалось.        — …не касается.        Мне внезапно стало смешно оттого, насколько абсурдно я сейчас, наверное, выглядел в его глазах. Да и ситуация в целом.       — Но раз всё уже и так потеряно, — шепнул я, — то могу теперь открыто вас домогаться. Или заявите на меня?       — Так на какой вопрос мне отвечать в первую очередь? — пропустил он мимо ушей мои слова, а после зевнул, будто бы мы разговаривали о чём-то донельзя унылом.       — Вы женитесь? — выдохнул я и сцепил зубы, мысленно крича: «Не надо, не отвечай!».       Руки дрожали; сердце замирало в гнетущем ожидании.       — Вернее будет сказать, что я кое с кем встречаюсь, Джонас, — твоя правда. А теперь, извини, но мне рано вставать.       Маре развернулся и исчез за дверью, глухой хлопок которой отдался траурным звоном в душе. Последние осколки разбитой вдребезги надежды захрустели наравне с костяшками, когда кулаки сжались.       Сегодня дверь, через которую я подглядывал, втайне ожидая, что наступит момент, когда та приветливо распахнётся, а меня примут с распростёртыми объятьями, захлопнулась на хрен. Да ещё и палец (если не больше) прихватила — от боли выть хотелось. Рана, оставленная ещё Алексисом, вскрылась и стала саднить — я содрогнулся всем телом, резко сев на корточки и упершись ладонями в каменную кладку.       Несколько секунд. Мне было необходимо всего лишь несколько секунд — помедитировать над всем приключившимся за последние минуты дерьмом, перевести дыхание, отойти или прийти наконец в себя. Сейчас никакие доводы рассудка не работали, а логика и вовсе поникла под напором эмоций.       Интересно, льют ли слёзы в таких ситуациях? Сколько себя помню, я никогда и не плакал — даже когда умер Герман. Поздно начинать, наверное. Взамен слёз всегда были тошнотворные спазмы, и сейчас те душили меня, не позволяя ни сглотнуть, ни вдохнуть, ни отпустить напряжение. Холодом сковывали грудную клетку, распространяясь мышечными судорогами по всему телу, будто я разучился внезапно дышать.       На что я рассчитывал — вот в чём вопрос.       Просто верил, наверное, что всегда есть шанс. Почему-то был уверен в благополучном исходе своей проделки — в процессе всё именно так и казалось. А может, вообще ни о чём не думал и просто действовал. Напролом. Потому что иначе не мог. А теперь и не могу по-другому: ни забыть, ни продолжать беспечно сосуществовать на одной с ним территории всё оставшееся время. А придётся. Придётся затолкнуть всю эту хрень поглубже, как обычно, и растянуть губы в улыбке, пока мечты о несбыточном продолжают ебать мой мозг картинами о прекрасном.       Разве что и правда начать домогаться его. Но какой в этом смысл?       В ушах всё ещё звенел его голос: «Вернее будет сказать, что я кое с кем встречаюсь…» Что ж, Джонас, вот ты и окончательно познал новый тип любви: неразделённой. И самой болезненной из всех к тому же — это если судить по ядрёным ощущениям.       Я не понял толком, как оказался дома; будто в тумане закрыл дверь, стянул одежду, умылся… Пришёл в себя, лишь когда завалился в постель и деревянное изголовье проехалось по стене, заставляя опомниться от громкого скрипучего звука.       Впрочем, телефон тоже завибрировал очень кстати.       Нехотя доставая тот из кармана валяющихся на стуле джинсов, чтобы заодно поставить будильник — из-за моих душевных ран работу-то никто не отменял, — я нахмурился, пытаясь уловить общий смысл. А затем озадаченно застыл, разглядывая всплывшее сообщение: «Надо поговорить. Это Алексис».       Вселенная решила меня вконец доконать, что ли?