Vitis memoriae

      Весь день я старательно избегал Маре. Ну, насколько это было возможно. Даже, оттеснив Жака с Ирен поближе к нему, ряд взял самый отдалённый. Да и он не особо обращал на меня внимание. Будто на пробежке ничего странного не произошло: никаких каверзных разговоров, никаких насмешек и намёков. Обыкновенная светская беседа: «Как вам бегается?» — «Хорошо, а вам?» — «Просто отлично. Пригожий сегодня выдался денёк».       М-да. Конечно, особых иллюзий я не питал.       Вечерний разговор остался в воспоминаниях чем-то эфемерным: фантазией, сотканной из изнурительной жары и моих смутных впечатлений. Я и до этого-то не ждал, что он проявит ко мне интерес — личный или же профессиональный, — а теперь, когда он, возможно, считает меня чудаком или кем-то вроде горе-шпиона, — тем более.       Хотелось окутать себя плотным коконом невозмутимости, стать воплощением самоуверенности и стойкости и показать полное безразличие ко всему происходящему — то бишь к нему. Но эта болячка на сердце по имени Адам саднила, не давая покоя, и мои намерения расходились с желаниями. Поэтому я то и дело подавался вперёд, погружаясь всем туловищем в лозы, чтобы скрыть такого делового себя и разглядеть на самом деле занятого Маре.       Ей-богу, как самый настоящий папарацци, выслеживающий знаменитость в кустах.       Дожили.       Повод для ведения слежки у меня был — или же я сам себе его придумал. Если вчера Маре постоянно бродил где-то поблизости, раздавая инструкции, помогая вправить ленту, скобки и далее по списку — хоть дело было плёвым, — то сегодня не то чтобы мимо не проходил, а даже не глядел по сторонам. Разумеется, нельзя было не признать, что указания стали бы лишними: взяв вчера нужный ритм, мы идеально ему следовали. Аж тапенер ни разу не заедал, а мотки ленты у каждого — свои. И только ближе к полудню я наткнулся на него, когда пошёл за бутылкой воды. На мою голову внезапно опустилась ладонь, на лицо упала тень, а часть козырька скрыла небо. Это была кепка.       — Солнце безжалостно, — обронил Маре, медленно убрав ладони, и прошёл мимо.       А я застыл, прижав рукой головной убор, и буравил взглядом его удаляющуюся спину.       Как бы я ни пытался себя убедить, что всё в порядке, что всё пройдёт, но этих крох внимания мне было недостаточно. Я становился жадным; становился не в меру ненасытным: желал непрерывно смотреть на него, говорить с ним, касаться его… И лишь глазеть мне не могли запретить — остальное же было непозволительной роскошью. Табу. И я не знал, что мне делать со своими чувствами. Как их унять, подавить, куда вообще деть эти грёбаные эмоции, когда каждый его взгляд я ловил, стремясь запомнить, присвоить, удержать. С каждой прожитой секундой становилось очевидным, что со мной никогда подобного не случалось.       Последние классы школы я провёл, флиртуя с девушкой из параллели — Мин Соль Би. Мы не могли определить, встречаться ли нам официально или остаться друзьями (с некоторыми привилегиями, разумеется). Я был в неё по уши влюблён, а наша игра в кошки-мышки доводила до безумия, нещадно стегая по оголённым нервам и заставляя кровь закипать. Каждую свободную секунду мы сбегали с уроков, чтобы встретиться под лестницей, забрести в пустой класс, затаиться в раздевалке и целоваться-целоваться-целоваться… Получали нагоняи, выговоры, косые взгляды от учителей — даже родителей в школу вызывали. Как же мне тогда досталось от Николаса… он буквально молнии глазами метал; наказал на неделю и карманных денег лишил заодно. Но мне всё было нипочём рядом с ней. Мы планировали сбежать и пожениться втайне, критично относясь к мнению родителей, что нам ещё рано для таких серьёзных решений. Естественно, так оно и было: повстречавшись чуть меньше полугода, перед выпускным мы расставили все точки над i и мирно разошлись, оставшись друзьями. Как разгорелась страсть, так и перегорела — со скоростью тлеющего фитилька. А когда школа перестала быть связующим звеном, то и дружба как-то увяла: меньше созванивались, реже отвечали друг другу в соцсетях, постепенно прекратили вместе гулять — жизнь раскидала нас по разным полюсам.       Потом со мной приключилось чудо, и имя этому чуду Кароль Мария Люлли — младшая сестра Жака. Мы начали встречаться на первом курсе втайне от друга.       Наверное, тот период стал самым сложным испытанием для моей семьи — нас осталось двое: я да Николас. За неделю до моего дня рождения у Германа случился сердечный приступ. Он был дома один, мы же уехали на день к брату деда, Батисту, и тем же вечером Николасу позвонили: Герман скончался по пути в больницу.       Если при Николасе я держался, даже фонтанировал энергией и виртуозно играл в «нельзя вешать нос, жизнь продолжается», потому что тот конкретно сдал и на меня легли все домашние обязанности, то наедине с собой позволял маске упасть. Мне было хреново и страшно. До чёртиков. А Кароль стабильно слонялась поблизости: заглядывала в гости, вынуждала Николаса учить её играть в шашки, шутила, безостановочно болтала, постоянно таскала мне пирожки с лимоном, а деда баловала семейной наливкой. Она ежедневно скидывала мне сообщение «пошли, мол, гулять», а если я отказывался, то непостижимым образом материализовалась под моим балконом и начинала распевать на всю улицу, что солнце так дивно сияет, а гулять ей не с кем — грусть-тоска. Это было даже забавно — сколько непринуждённости и лёгкости заключалось в каждом её поступке. И прежде чем соседка сверху начинала жаловаться, а то и вовсе звонить в полицию, я вылетал на улицу, хватал Кароль за руку и уводил её подальше под заливистый смех.       Она окружила меня заботой, тёплым комком света разместившись где-то под рёбрами. С ней было спокойно и уютно, и, наверное, только благодаря её ощутимому присутствию я так быстро оклемался после случившейся беды. К изумлению, Жак, ревностно относящийся ко всем парням сестры, принял нас мирно и естественно — в общем-то, так же, как и в дальнейшем новость о нашем расставании.       Так почему же мы расстались?       Определённо я её любил. Но, в отличие от той обжигающей влюблённости в Соль Би, чувство было иным: безмятежным и глубоким, что ли. Кароль, видимо, в этом неизменном комфорте не хватало искры, которая вспыхнула между ней и Патриком Ларусом — моим бывшим одноклассником.       В любом случае я никогда ни в чём её не упрекал — даже когда Кароль созналась, что влюбилась и не знает, что теперь со всем этим делать. Но это помогло мне осознать, что внутри не нашлось ни капли ревности, злости или других негативных чувств к ней или Патрику — разве это не странно? Мы решили отпустить друг друга, сохранив дружеские отношения, которые удалось пронести сквозь время до сих пор.       И это не конец амурной эпопеи. Потому что на третьем курсе передо мной разверзлась преисподняя в лице ученика по обмену — Алексиса Пастера.       Он всегда сидел на первом ряду, сверкал своей белобрысой макушкой и непременно зубоскалил: то я слишком громко дышал, то чересчур громко чиркал ручкой, то очень быстро печатал, сбивая его с ритма мысли. Каждый раз, когда Пастер открывал рот, мне оставалось только поражаться «богатству» его словарного запаса вперемешку с нецензурщиной. С таким владением вообще нужно держать язык за зубами, а он ещё и огрызаться через слово успевал.       Тем не менее спесивость, ум и своеобразная отрешённость — ну и привлекательная наружность, само собой — в мгновение ока сделали его популярным. До такой степени, что многие девчонки прокрадывались на совершенно не интересующие их лекции, чтобы поглазеть да пофлиртовать с Пастером. Заметить, что злобно зыркал Алексис лишь на меня, неизменно придираясь, словно само моё существование оскорбляло его тонкую душевную организацию, было несложно. Наша взаимная неприязнь стала достоянием общественности, разделяя группу натрое: фанатов Пастера или прихлебателей, как величал их Жак, отступников, то есть нас, и прочих — тех, кому всё было до лампочки. Мы проигрывали в численности, но выигрывали в адекватности, о чём неустанно напоминала Ирен.       Где-то к зимней сессии наше противостояние достигло апогея. А закончилось оно в постели: Алексис так же пылко трахался, как и ненавидел. Даже елозя подо мной в исступлении, он умудрялся меня оскорблять. Подумалось, что это у него своего рода фетиш. Но проблема нарисовалась сразу же: эта динамика перенеслась и в наши взаимоотношения. Мы просто разрушали друг друга, застыв между ненавистью и любовью. Могли не разговаривать неделю, а потом заняться сексом в пустой аудитории и тут же разойтись, чтобы посреди ночи, ответив на звонок, я услышал его хриплое «люблю», а на следующее утро при всех такое же «ненавижу, сука!».       Если честно, я не представлял, что мне с этим дерьмом делать и как безопасно для своего психического здоровья вытянуть наш кривой бревенчатый плот из нескончаемого шторма. А штормило Алексиса будьте-нате. Под конец меня попросту расколошматило о чёртовы скалы его характера и задавило обломками того, что я пытался построить и укрепить. Как бы трагично это ни звучало, но я впервые так сильно убивался по кому-то — мучительно и со вкусом страдал, можно сказать.       С Соль Би мы расстались резко — чувство само угасло; с Кароль — мирно. Всё, что было между нами, трансформировалось в нечто иное или, может, изначально было не таким, как надо. А с Алексисом… С ним всё было сложно, остро и растянуто, точно он по кускам вытаскивал моё сердце. Я чувствовал, что не могу захлопнуть эту дверь.       И не смог.       Вернулся.       Вот только Пастер не упустил своего и поквитался за мою выходку: за то, что бросил его. Только с ним я познал все оттенки ревности и её разрушающей мощи. А когда определил, что он таким образом специально изводит меня (ведь провоцировать — это так круто), ушёл бесповоротно.       Когда мы начали — меж кавычками — встречаться, Ирен окрестила наши отношения токсичными, сказав, что до добра эта хрень не доведёт. Как обычно, оказалась права. Мы пытали друг друга ещё с месяц, пока я окончательно не сорвался: завалив сессию, сменил симку, удалился из соцсетей и, сняв квартиру, уехал на побережье.       Николас отнёсся с пониманием, пригрозив конечно, что если всё не сдам осенью, то мне мало не покажется. Сомневаться не приходилось.       Через месяц, пока я зализывал раны, сшивая края своего выпотрошенного сердца, и одновременно готовился к пересдаче в сентябре, встретился случайно на пляже с одним из моих сокурсников — Феликсом Вольпе. Тот, естественно, не упустил своего шанса поделиться свежими новостями: одна общая знакомая уехала в Шотландию ловить Лох-несское чудовище или писать о нём книгу — так и не понял, что именно; лучшие игроки факультета оставили команду по регби — жалость-то какая. Одного из преподавателей уличили в связи со студенткой, а знаменитая своим крутым нравом на весь факультет профессор ушла на пенсию и поэтому преподавать — слава богу! — в следующем году нам не будет. А на следующий день Феликс добавил между делом, что Алексис… попал в больницу.       Я тогда чуть не сорвался домой, ощущая, как страх трепещет внутри — так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Уже собирал вещи, когда пожаловал Жак, зашвырнул мой чемодан поглубже в шкаф и сказал дождаться Ирен. Раз снял целую квартиру, надо было этим воспользоваться по полной — лето как-никак. А после приезда Ирен выяснилось: у Алексиса самая обычная простуда, и ни в какой больнице он не лежал. Стоило той надавить, как Феликс покаялся во всех грехах: да, рассказал Алексису, что видел меня; да, слегка приукрасил по его же просьбе; да, думал, что помогает двум друзьям помириться. Я аплодировал стоя. Чёртов Пастер. Ревность, жалость, страсть или ненависть — всегда из крайности в крайность.       И номер мой Феликс тоже ему дал.       «Скучаю», — пришло тем же вечером. «Неужели ни капли не волнует, что я заболел?» — следом. «Бля, уёбок ты бесчувственный, Гардор…» Я стирал сообщение за сообщением. «Да ответь же что-нибудь?!» — это было последним. Потом несколько сброшенных мной звонков, и я заблокировал его, надеясь, что гордость не позволит Алексису начать названивать мне с посторонних номеров.       Не позволила.       Лето закончилось, и четвёртый курс стартовал с нежелания сталкиваться с ним и отличных оценок — я всё успешно сдал, и дед отсрочил надвигающийся на меня армагеддец.       Чуть позже, но судьбоносная встреча всё-таки состоялась. Алексис выбрал дневную группу, и пересечься мы могли разве что в кафетерии, коридорах да на семинарах. Он всегда садился на одно и то же место, являя миру себя во всей красе или же маяча специально у меня перед глазами во время обеда. И я мог ловить его отражение вместе с непонятным долгим взглядом в свою сторону, словно тот приценивался, а потом тут же отводил глаза, стоило мне обернуться, будто испугавшись быть замеченным.       Потом, к ноябрю, поползли слухи, что «Лекс», как часто звали его, оказывается — надо же! — стопроцентный гей. И не только это — он снова был занят и не абы кем, а отъявленным сердцеедом — итальяшкой Серджио Порчелли.       Сердцееда мне стало почти что жаль: Пастер сам кому хочет сердце выгрызет и не подавится. И всё же новость неприятно кольнула. Да что там, кольнула — разворотила заживающую рану к чертям собачьим. Особенно когда я воочию увидел парочку. Выйдя из кафетерия, мы как раз направлялись на пару, и вот там, на одной из скамеек своеобразного бульвара между корпусами, я и обнаружил мило воркующих голубков.       — На выходных я не смогу, — рассмеялся Алексис, качая головой. — Я же говорил о гостях? Говорил?       — Говорил, — кивнул итальяшка, обнимая его за талию. — Мало ли что изменилось.       — Хочешь, поедем на следующих? В пятницу как раз праздник — целых три дня получится, — склонился Алексис к нему, продолжая что-то шептать на ухо.       Я отвернулся, горько усмехнувшись. Ирен дёрнула меня за руку и увела, а я всё никак не мог понять, почему только я оказался обделён этой стороной Пастера — стороной, тянущейся к другому существу без скандалов и упрёков. Возможно, это со мной было что-то не так?       Вполне может быть.       Третьи провальные отношения щёлкнули по носу. Что ж, я снова впал в некое апатичное состояние до января.       Самое смешное, что Николас вдруг стал активничать, знакомя меня с внучками своих друзей; сетовал, что самостоятельно я никого путного себе найти не могу, а единственную нормальную девушку, то есть Кароль, и вовсе проморгал.       — Хотелось бы быть уверенным перед смертью, что у тебя всё хорошо, — пробасил он, когда я помогал сбрить эту его бороду, которая пожилого мужчину превращала в столетнюю мумию. — Что ты счастлив. Ты родился, когда твоему отцу было двадцать четыре…       — Это намёк? — хмыкнул я, нанося на его лицо лосьон.       — Ну… Понянчиться бы малость, — крякнул он, смешно сморщившись и потянувшись за карамельками, которые заменили его жутко вонючие сигары. — Перед смертью.       В момент внутри разгорелось пламя злости; полотенце полетело на стол вместе со словами:       — Хватит говорить о смерти!       Николас лишь попыхтел мне вслед, зыркнув поверх очков, а потом принёс чашку какао в знак перемирия, которую сам же и выпил, — я терпеть не мог этот напиток.       — До внуков тебе минимум жить лет двадцать ещё, — протянул я, заваривая себе кофе.       — Эка ты загнул, Джонас, — хмыкнул он, хитро прищурившись. — Я просто хочу, чтобы ты жил в любви. Сейчас всё так непостоянно: женятся, разводятся, снова женятся — карусели. А то и вовсе без обязательств. Никаких ценностей, никакой преданности…       — Не всем так везёт, — еле слышно прошептал я, скосив взгляд, но он всё-таки услышал.       — Не всем, — кивнул Николас, уткнувшись в свою чашку, — но, надеюсь, тебе все же повезёт, как мне с Германом.       Повезло, однако.       Теперь мне приоткрылся новый вид любви — неразделённой. Победная комбинация: пламенная, искренняя и горькая, как полынь. Недостижимая в моём одиночестве. Невыразимая в своей полноте, но всё такая же сладостная и неистовая. Провальная любовь.       Покачав головой, я пнул какой-то камешек под ногами, услышав взрыв хохота позади. Целая жизнь уместилась в несколько секунд размышлений, пока я слонялся в ожидании друзей.       К вечеру мы решили выбраться в центр и немного посидеть в каком-нибудь пабе — перекусить, пива выпить и, может, позависать с кем. Обычно тихое воскресенье в Резаре было шумным: несмотря на последующее начало рабочей недели, люди — в большинстве своём туристы — активно отдыхали, а все попавшиеся нам на пути заведения оказались битком набиты.       Мы долго петляли по улочкам, пока не остановились у пивной «The Wandering Oak». На террасе и шагу нельзя было ступить, поэтому Ирен забежала внутрь посмотреть, есть ли свободные места. Жак юркнул следом — в уборную. Я же остался стоять, прислонившись к стене и вслушиваясь в смех случайных прохожих, мерный гул голосов внутри и звон бокалов. Взгляд скользил по домам и цветным фасадам, от которых веяло некой стариной, хоть те и были новой постройки. Протянутые разноцветные флажки между балконами колыхались на ветру, а с одного из них, свесив голову, смотрела на кипящую внизу жизнью с интересом первооткрывателя белая кошка, а потом… Потом, опустив взгляд, я озадаченно моргнул. Потому что подумал, что мне привиделось.       Начало бреда.       Около ресторана напротив стоял Маре, держа кудрявую нарядную девочку на руках. Ребёнок активно щебетал, энергично размахивая руками, и её звонкий смех был слышен даже отсюда. Я вновь на мгновение прикрыл глаза, ущипнув себя.       Адам никуда не исчез.       В смеющейся девочке я узнал его дочь, рядом же оказалась та самая незнакомка с фотографий. Под стать Маре: высокая, стройная, черноволосая и темноглазая. На холёном лице растянулась фальшиво-доброжелательная улыбка, а рука по-хозяйски покоилась у него на локте — они являли собой просто образец семейной идиллии.       Вздрогнув от резкого звука, я метнулся взглядом к извиняющейся официантке, пролившей на посетителя кружку пива, и сглотнул — каждый звон, грохот, голос звучал в десять раз громче теперь, когда Маре оказался поблизости. А после снова нашёл его глазами, делая шаг в сторону, словно тонкий столб навеса мог скрыть меня.       И вот он растерянный я, отчего казался ещё более подозрительным — попавшимся на чём-то непристойном? — стоял на другой стороне улицы и глазел на него. В свете нашего недавнего разговора наверняка я выглядел ещё более чудаковато — будто и правда чокнутый преследователь. И не объяснишь ведь, что оказался я здесь по чистой случайности… по воле судьбы — иначе и не скажешь.       — Па-а-ап, я не хочу, — раздался на всю улицу мелодичный детский голос и тотчас утонул в хохоте сидевшей неподалёку группы.       Я машинально глянул на время — была четверть одиннадцатого.       Что ответил ей Маре, я не услышал, но по тому, как весёлая улыбка сменилась надутыми щеками и грозным взглядом, понял, что что-то определённо нехорошее по меркам ребёнка.       Боже, как же мне хотелось подойти ближе и подслушать…       Неторопливо обогнув столб, я приблизился к проезжей части и прислонился к дереву. Со стороны, наверное, казалось, что какой-то отбившийся от группы студент просто гуляет туда-сюда, кого-то поджидая. По крайней мере, я надеялся на эту отговорку.       — Ну почему? — послышалось уже более чётко.       На этот раз вмешалась бывшая супруга. Она склонилась, разводя руками и что-то объясняя, а девочка, задумчиво подперев кулаком подбородок, смотрела почему-то на Маре.       — Не-а, — энергично замотала головой мелкая, обхватив Адама за шею. — Не пойду!       — Сильвия! — напряженно окликнула её мать. — Дорогая, мы же уже это обсуждали: и вчера, и сегодня утром.       — Ну и что? Не хочу я в гости — там скучно, а Рикки злой и глупый воображала!       — Сильви… — еле различим был спокойный тон Маре.       — Перестань капризничать!       Истеричная визгливость заставила поморщиться.       — Дебора, — точно ужалил супругу Маре.       Та нервно передёрнула плечами; глаза сузились, а крылья носа гневно затрепетали, придавая её лицу хищности.       — Я хочу с папой, — не слушая никого, заявила девочка. — Почему я не могу остаться с папой и завтра? Почему?       — У твоего отца работа, — холодно отрезала Дебора . — И времени на тебя у него нет.       — Я могу остаться дома одна… Я уже взрослая, — вздёрнула Сильвия подбородок.       — Тебе нельзя в тот дом, — повысила голос её мать, но Маре не дал ей ничего добавить, осторожно поставив ребёнка на ноги и опустившись перед ней на одно колено.       — Солнышко, ты же помнишь, — ласково начал он, а я шумно выдохнул, ощущая, как сердце в груди останавливается, — у меня дома всё ещё живёт злобный…       — Куко? — с надеждой спросила та.        Маре кивнул, слабо улыбнувшись.       — Поэтому дома небезопасно. Но я делаю всё возможное, чтобы быстрее его победить, — ты ведь это знаешь?       — Знаю, — подтвердил ребёнок, вздыхая, и опустил взгляд.       — Обещаю, что следующие выходные мы проведём вместе и навестим Арабеллу.       — И я смогу её покормить?       — И даже покататься, — протянув ладонь, он беглым жестом щёлкнул её по миниатюрному носику, и девочка поморщилась, тут же хихикнув.       Мне бы радоваться, что Маре меня не заметил или, возможно, не разглядел среди столиков, а я, вместо того чтобы убраться подальше, не только подошёл, но и стоял, подслушивая, — продолжал совать свой любопытный нос в чужую жизнь. Словно имел на это право…       Как назло.       Точно мои мысли выкрутили по громкости на максимум, Маре отнял взгляд от девочки и резко перевёл тот на меня. Тёплый и тягучий, как мёд, ни капли не удивлённый или раздражённый, скорее — заинтересованный. А затем наградил ещё и насмешливой улыбкой, от которой сердце зашлось; я резко отвернулся, чуть не врезавшись в прохожего.       Пиздец.       Всё-таки заметил.       И где только носит этих двоих?!