Чёрная вода ✨

Сборщики налогов с лицами из камня отволокли Рейну, оцепеневшую от ужаса, к работорговцам с мертвыми глазами и получили за детскую жизнь горсть звонких монет. Рейну затолкали в трюм — зловонное, пульсирующее чрево корабля, сотканное из грязи, липкого страха и едкого человеческого пота. Память о пересечении моря была рваной раной, края которой отказывались срастаться. Сознание Рейны, защищаясь, выбросило целые недели, оставив лишь отдельные, обжигающие осколки. Солёные брызги, хлеставшие по лицу с силой удара. Глухие, утробные стоны в непроглядной тьме тесного, качающегося трюма. Скрип корабельных балок, до жути похожий на предсмертный хрип задыхающегося гиганта. Она была слишком мала, слишком слаба, чтобы отвоевать свою долю баланды, которую скупо разливали раз в день. Более крепкие дети, с глазами, в которых застыла вековая мудрость выживания, безжалостно вырывали у нее из рук деревянную миску. К концу плавания Рейна уже не пыталась приблизиться к раздаче. Она лежала в углу, в гнилой, мокрой соломе, и едва дышала. Ее тело покрывали опухшие от укусов волдыри, расчёсанные в кровь до гноящихся, незаживающих язв. Ночами на них пировали крысы, набрасываясь на ослабевшую плоть, отгрызая куски воспалённой кожи. Она больше не кричала. Из ее груди вырывались лишь тихие, судорожные всхлипы. Как её продали на южном оптовом рынке, она не помнила. Сознание милосердно выключилось. Очнулась она от резкого толчка на скрипучей телеге, доверху гружёной такими же полуживыми детскими телами. Их везли долго, бесконечно долго, под палящим, безжалостным солнцем, которое белым раскаленным молотом било по голове, выжигая изнутри последние воспоминания о той девочке, что строила замки на морском берегу. По приезде им швырнули по черпаку мутной бурды и дали напиться тёплой, застоявшейся воды. Некоторые, чьи жизненные силы иссякли до последней капли, не выдержали даже этой милости — они умирали, давясь едой, с глазами, полными смертельно тоски. Среди выживших была и Рейна. Её тело, измученное до последней черты, цеплялось за жизнь с упрямством сорной травы, пробивающейся сквозь камень. Когда она окончательно пришла в себя, реальность оказалась страшнее любого кошмара. Рудники. Воздух здесь был густым, тяжелым, пропитанным запахом земли, пота, страха и нечистот. Он оседал на языке привкусом каменной пыли. Всё её существование свелось к одному простому, чудовищному действию: ползти. Вдох. Толчок. Десять шагов на стертых в кровь коленях. Выдох. Ползти по узкому, сырому лазу, где грудь сдавливало от нехватки кислорода, а в ушах стоял непрекращающийся, давящий гул земли. Вперёд — толкая перед собой пустую плетёную корзину. Назад — таща её, доверху набитую тяжёлой, острой рудой, которая впивалась в кожу сквозь тонкую рогожу. Она была идеальным инструментом — маленькой, юркой, способной проникнуть в самые узкие расселины, куда не протиснулся бы взрослый. Её жизнь стоила дешевле огарка свечи. Иногда земля забирала свою дань. Внезапный треск, глухой, нарастающий грохот, и короткие, быстро оборвавшиеся крики тонули в шуме обвала. И наступала тишина. Никто не пытался откопать погребенных заживо. Рабы молча разворачивались и ползли дальше, по новому, хрупкому тоннелю, проложенному поверх свежей братской могилы. Рейна очень быстро усвоила главный закон этого места: её жизнь не стоит ничего. Слишком маленькая для тяжелой работы на поверхности, недостаточно красивая для продажи в услужение или гарем. Она была расходным материалом, человеческим червём, обречённым рыться в тёмных, холодных внутренностях горы. Она ползла. Пальцы, стертые до живого мяса, уже не чувствовали боли от острых камней. Исчез страх темноты — тьма стала её домом. Исчез страх гула земли — этот гул стал биением её собственного сердца. Исчез страх быть погребенной заживо — смерть в обвале стала казаться не проклятьем, а тихой, почти желанной перспективой избавления. Она перестала чувствовать. Образ матери распадался на отдельные частицы: синие глаза, запах дыма, теплое прикосновение. С каждым днем частицы становились меньше, тускнели, пока не превратились в пыль, неотличимую от той, что она вдыхала. Была ли та женщина на самом деле? Или это всего лишь сладкий сон, который её мозг придумал для утешения здесь, в аду? Реальность состояла из трёх частей: короткий, тревожный сон в каменном мешке среди десятков других тел; миска безвкусной жидкой баланды; и корзина. Вечная корзина. — Быстрее, крысы! Шевелитесь! — визгливый, ненавистный голос надзирательницы, которую все звали Кнутобойкой, резанул по ушам. Свист плети разорвал воздух. Очередной удар обжёг чью-то спину, а следующий, жгучий и точный, впился в костлявые лопатки Рейны. — Ай! — вырвался из её груди непроизвольный писк. Спотыкаясь, она потащила свою корзину к чёрной, дышащей холодом пасти шахты. Спустившись вглубь, в относительную прохладу, она на мгновение замерла, прислонившись лбом к влажной, скользкой породе. В голове, отупелой от усталости и голода, пронеслась единственная, ясная и страшная мысль: «Вот бы всё это рухнуло. Прямо сейчас. И этот кошмар закончился бы». — Не могу, — выдохнула она, и голос её был едва слышным шепотом. — Не могу больше… — Не смей, — вдруг донёсся из темноты другой голос, хриплый, но твёрдый. — Двигайся вперёд. Рейна обернулась. В слабом свете, пробивавшемся из входа, она увидела сначала грубую плетёную корзину, а за ней — лицо. Измождённое, покрытое въевшейся грязью и копотью, но с невероятно яркими, живыми глазами. Из-под грязного тряпья, обмотанного вокруг головы, выбивались пряди волос цвета потускневшего золота в этой вечной ночи. — Ползи, я сказала! — приказала девочка, что была заметно старше Рейны. — Не могу, — простонала Рейна, чувствуя, как ноги превращаются в вату. — Можешь! Ты должна! — почти прикрикнула на неё золотоволосая и с силой толкнула своей корзиной её истощённое тело. — Хочешь жить — надо ползти! — Не хочу! — выдохнула Рейна, и в этих словах была вся боль и отчаяние мира. — Врёшь! Твоё тело хочет жить! Оно всегда будет хотеть! Ползи! Толчок повторился, резкий и злой. Рейна глухо застонала, но её ноги, повинуясь древнему, животному инстинкту, сами понесли её вперёд, вглубь тоннеля. Наполнив корзину, она поползла к выходу, слыша за спиной тяжёлое, сиплое дыхание и сдавленные стоны своей невольной спасительницы. — Сейчас будет еда. Это последний заход, — донёсся до неё хриплый шёпот. — Я поделюсь с тобой хлебом. Держись, слышишь? Не смей сдаваться! А то сдохнешь тут и меня заставят в обход ползти! Так что держись давай! Хлеб. Это слово ударило в сознание сильнее плети. Не вязкая, тошнотворная баланда, а настоящий хлеб. Рейна поползла бы за ним на край света. Выбравшись на поверхность, она отволокла корзину и высыпала руду в маленькую тележку. Слепящее солнце ударило в глаза. — Жрать! — проорала Кнутобойка. Рейна, сгорбившись, бросилась к котлу, где уже толкались живые скелеты. Получив свою миску и драгоценный кусок черствого хлеба, она отползла в тень скалы и жадно, давясь и всхлипывая, проглотила всё, вылизав миску до блеска. — Вот, я обещала. Рейна подняла голову. Золотоволосая девочка стояла над ней. Её улыбка была ярче и невыносимее южного солнца, парадоксальная и невозможная в этом аду. Она протягивала половину своего куска хлеба. — Ешь. А то и правда богам душу отдашь. Рейна молча выхватила протянутый хлеб и затолкала его в рот, закрыв глаза. Это был вкус жизни. — И попей. — Девочка присела и протянула грязную металлическую кружку. Рейна с жадностью выпила затхлую воду до дна. — Я Анджела. А ты? — Рейна, — выдавила она из пересохшего горла, с удивлением обнаружив, что её имя ещё существует. — Держись, Рейна, — сказала Анджела, и её улыбка не гасла. — Держись, и мы прорвёмся! — Зачем? — прошептала Рейна. Зачем прорываться из одного круга ада в другой? — Как зачем? Пока мы живы, у нас всегда есть шанс. А смерть — это конец. Точка. И никто не знает, что там. Вдруг там ещё хуже? Так что держись! — Анджела вдруг рассмеялась, и этот смех, чистый и звонкий, прозвучал здесь, в царстве стонов, кощунством и вызовом. — Будем держаться друг за друга. И выживем! Вот увидишь! «Как такая красивая девочка оказалась здесь?» — промелькнула мысль. — А ну, хватит бездельничать, крысы! За работу! — визг Кнутобойки вернул их в реальность. Анджела вскочила на ноги с поразительной быстротой. И тут Рейна всё поняла. Правая нога девочки была короче левой, а ступня неестественно вывернута внутрь. Она сильно хромала. — Быстрее, давай, а то она тебя забьет! — крикнула Анджела, оборачиваясь. И снова — чёрная дыра шахты. Снова — корзина. — На мою ногу смотрела, — услышала Рейна голос Анджелы уже в темноте. В ее голосе не было обиды, лишь констатация факта. — Да. Прости. — Не извиняйся. Все смотрят. Я — калека. Торговка сказала, что если бы не нога, меня бы продали в самый богатый гарем на юге… Но мне не повезло. Зато ползать я могу не хуже других. Этот мир не любит изъяны, Рейна. Рейна молчала, тяжело дыша. Эта мысль — что кому-то могло быть ещё хуже, что кто-то потерял больше — странным образом принесла крошечное, постыдное облегчение. — Но я выживу, слышишь! — вдруг с прежней яростной силой заявила Анджела во тьму. — Эй! Великая Мать, или кто там на небесах, давно забыла обо мне, и это хорошо! Значит, хуже уже не будет! — Она снова засмеялась. — И ты, Рейна, не смей раскисать! Нам ещё повезёт! А сейчас — ползи! Слышишь? Ползи! И Рейна ползла. В кромешной, удушающей тьме, под многотонной толщей земли, её вперёд гнал уже не только страх плети, но и упрямый, звенящий надеждой голос Анджелы. В её мёртвом, опустошённом мире, в непробиваемой стене отчаяния появилась первая, едва заметная трещинка. И сквозь неё начал пробиваться свет.