Клыком и песней

Горраг наклонился, взял тушу кабана за ногу, рывком поднял её на плечо, будто вепрь весил не больше пёрышка. Без видимого напряжения он понес крупного зверя на себе, а его воины по пути стрелами и камнями подбили несколько перепёлок на закуску. На привал остановились только к вечеру, углубившись в горы и окончательно отдалившись от мест, где Эладор мог бы надеяться встретить более многочисленный отряд дварфов. Наскоро разбив стоянку, орки принялись разделывать добычу, переругиваясь и потешаясь. Над разведённым одним из юнцов костром вскоре поплыл одуряющий запах жареного мяса. Кто-то из отряда, прищурившись, метко швырнул в надвигающуюся темноту камнем — незримый зверь, в которого он попал, взвизгнул и окончательно скрылся с глаз. Многочисленные огоньки-глаза, впрочем, всё равно горели в темноте, ожидая, когда орки уйдут и можно будет подобрать остатки добычи. Эладор не ждал приглашения на ужин. Он просто подошёл и присел к огню, мягко, но решительно. Раз их вожак сказал, что трофей принадлежит эльфу, значит, и хороший кусок мяса тоже достанется ему. Если орки думали, что эльф будет питаться листьями салата и росой с цветов, они адски заблуждаются. Это, конечно, не филе барашка и не изысканные устрицы, добытые у побережья опытными ныряльщиками и доставленные к столу отца, но и так сгодится. — Самое время подкрепиться, — усмехнулся юноша. — Ещё немного — и пришлось бы охотиться на кого-то из вас, господа. Его слова вызвали новый взрыв гогота — но на этот раз смех звучал иначе: в нём меньше издевательства и больше одобрительного оттенка. Орки любят дерзость, особенно когда она подаётся с улыбкой, а не со страхом. — Гляди-ка, — орк с длинным шрамом поперек почти утраченного в бою носа чуть не подавился мясом. — Эльф-то у нас орчатину любит, берегитесь, парни! — Эй, мелкий, — другой кинул пленнику кусок мяса размером с кулак, ещё дымящийся после жарки. — Вот, чтоб ты нас всех не сожрал раньше времени. Горраг не смеялся, но и не мешал. Он только наблюдал из-под тяжёлых век, как эльф сел рядом, и прищурился, будто проверяя, как далеко тот готов зайти в этой игре. Мясо сочное, пахло дымом и кровью, и Эладор почувствовал, как в нём с неожиданной яростью вспыхнул голод. Да, он не был таким дикарём, как орки, но сейчас откусывал и жевал так, что даже рядом сидящие воины одобрительно хмыкнули. Для них это был признак силы и здоровья — есть быстро, хищно, без церемоний, отрывая мясо от костей крепкими зубами. — Смотри-ка, — неохотно проворчал кто-то. — Может, эльф и впрямь не такой уж дохляк. А один из молодых орков, скаля зубы, специально подвинул к пленному костяную миску с полусырыми ещё кусками — то ли испытывал, то ли проверял, как тот примет угощение, не будет ли чваниться, как все остроухие. Так, как они, Эладору всё равно рот было не разинуть, так что он просто придвинул к себе миску и взял оттуда пару кусков. Они не пожарены толком, с них ещё капала кровь, но это неважно, он заставил себя забыть об изысканных деликатесах и напоказ, яростно оторвал зубами приличный шмат. По губам и подбородку потекла кровь животного, но одежда эльфа и так уже была грязна и рвана, ещё немного пятен её уже не испортили бы. А в живот провалились тяжёлые куски, принося долгожданное насыщение. — Фу, где мои манеры? — вдруг спохватился пленник, чуть приподнимаясь. — Всем приятного аппетита, господа. И сел обратно. Лучше их веселить, чем злить, полезнее для здоровья. Вся компания зафыркала в ответ так, что костёр взметнулся от их шумного сопения и смеха. — Да мы теперь до хрена лорды, эльф пожелал нам приятного аппетита! — один из воинов в порыве эмоций взмахнул зажатым в лапе куском мяса. — Ну ты и чудак, мелкий! — Пусть живёт, — рявкнул другой, с ухмылкой, но уже не насмешливой, а скорее довольной. — С ним весело. Даже самые недоверчивые орки, что ещё недавно глядели на эльфа с хищным прищуром, теперь бросали взгляды скорее с любопытством: «А что он ещё выкинет?». Вожак молчал, неспешно насыщаясь. Наконец он, не отводя от эльфа взгляда, произнёс: — Ты умеешь быть слабым, как будто это сила. Это редкое качество. Только помни: смеяться над нами ты можешь… пока я это позволяю. После этих слов он вернулся к трапезе, будто ничего не произошло, наконец отвёл от Эладора горящий странный взгляд, а вокруг снова поднялся шум — орки жрали, рычали, спорили, изредка затевая коротенькие несмертельные потасовки, и эльф на удивление естественно оказался в центре этого звериного пира, как будто здесь и должен быть. Эладор понимал, что его власти тут нет — если орки захотят, они могут его снова связать или даже побить, и не стоит обманываться тем, что некоторые из них веселились над его дерзостью. Что ж, у остроухого наглеца есть в кармане ещё одно оружие для выживания. Конечно, такое только в сказках срабатывает, но если они ещё не вполне закостенели в жестокости, он попытается достучаться. Бардом он не был, но образование предполагало обучение игре на паре инструментов и пению. Папенька приглашал для него певца из самого Форминастра, великой столицы людей и крупнейшего города континента, и учитель не отстал от юного эльфа, пока не убедился, что его мелодичный голос идеально выводит каждую ноту. Тут, конечно, не высшее общество, но так даже лучше — если вдруг Эладор сорвёт ноту, никто не заметит. Он нашёл взглядом того орка, который шутил, что эльф им и спеть мог бы — и улыбнулся ему без тени страха. — Не на золоте полей, чья трава густа, Не у моря, где на скалах сверкает соль, А у вражеского рва на краю моста Наконец нашёл тебя я, о мой король. Он начал песню, которую слышал когда-то давно от заезжего менестреля и которая врезалась в сердце — зовом свободы, грустью потерянной дружбы, запахом горелого вереска. — Я бы вынес на руках тебя, государь, На простор, где волны плещутся об обрыв, Но сложить тебе курган, погребальный дар, Невозможно, тайну гибели не раскрыв. Так лежи, о мой король, средь сожжённых трав, Возле чёрного моста, где ты принял бой. Крылья западных ветров отпоют твой прах, Чтобы в смерти ты остался самим собой! Он пел — и думал о тех, кто погиб. О павших друзьях, оставшихся догорать в костре на безымянной горной дороге. И не смотрел на сделавших это орков, просто ведя мелодию. Не хватало лютни, которую он мог бы погладить, чьи струны звенели бы, оттеняя боль песенного героя, но и так сгодилось. Когда его голос поднялся над гулом костра, вначале орки отреагировали предсказуемо: несколько фыркнули, один засмеялся, другой попытался перебить певца гортанным выкриком. Но песня потянула внимание к себе — словно ветер отогнал дым и шум. Не про цветочки и вздохи под луной, а о том, что неплохо знакомо всякому, кто был в бою. О потере, о боли, о памяти. И внезапно даже самые грубые слушатели, те, что недавно ржали, умолкли. В их взгляде появилось что-то новое: странная сосредоточенность, будто они сами не поняли, что их зацепило. Тот самый орк, которому Эладор улыбнулся, кривовато ухмыльнулся, но уже без издёвки. А один из молодых, с разбитой бровью, вообще перестал жевать и замер, будто пытался вспомнить… что-то. Горраг всё это время сидел неподвижно, как высеченный из камня. Только в конце первой строфы он медленно поднял голову и встретил взгляд певца. Его глаза в этот момент были темнее ночи, и в них не было привычной звериной ярости — только внимательность. Плечи его были напряжены, как перед ударом, но он не двигался. Кажется, песня зацепила его немного глубже, чем он хотел бы признать. Он слышал не только голос эльфа — в нём отозвалось что-то своё: бой, где он оставил товарища, крик, с которым его мать пала под копьями, и пустота, что осталась после. Когда голос эльфа замер, повисла густая тишина. Орки молчали, ожидая, что скажет вожак. — Ты храбрее, чем кажешься, — тяжело обронил Горраг. — Спеть нам… это всё равно что кинуть вызов нашей природе. Но ты не дрогнул. Он обвёл взглядом своих воинов и веско сказал: — Он будет сидеть у огня. С нами. Некоторые орки недовольно засопели, но никто открыто не возразил. В голове полуорка царил сумбур. Он никогда не признался бы в этом открыто, но в мыслях невольно промелькнуло: «Этот остроухий… Он хрупкий, слишком светлый, слишком правильный. Но когда он пел — в голосе была сталь, та, что звенит, когда клинок входит в плоть. Он знает боль. Но почему его слова задели меня? Песни — не оружие. Но в его устах они — как удар в грудь. Я помню ту ночь, когда мы шли по камням, и крик матери в темноте, и как её кровь залила мои руки… Я выл тогда, но ветер унёс мой вой, и никто не услышал. А этот… будто знает. Это странно… и опасно. Если оставить его рядом — он изменит что-то во мне. Но убить сейчас… глупо. Он может быть полезен. Слишком редкая искра, чтобы гасить её ради прихоти. Пусть идёт со мной. Посмотрим, сломается ли он». Отряд сгрудился у костра, орки косились на непонятного остроухого, но вроде не стремились оскорбить или ударить — и то хорошо. Эладор посмотрел в сторону Горрага. Было всё ещё страшновато, но теперь к страху примешивалось ещё кое-что, и он сам себе удивился. Жалость. Этот жуткий парень, который так притих от простой безыскусной песни, ранен. В бою, в пылу сражения Эладор действительно попытался бы убить его, это само собой. Но теперь, когда полуорк склонил голову, задумавшись, а на его руке всё ещё темнела и мокла рана, которую ему нанес сам эльф… Ему стало жаль. Кем бы он ни был — Эладор не любил, когда живые разумные создания мучаются. Мысленно он дал себе оплеуху — ох, и отзовётся ему его доброта! В лучшем случае нарычит и прогонит, наверное… Он подождал, пока большинство орков, кроме часовых, устроится на ночлег, решительно поднялся и, пересилив страх, подошёл к вожаку отряда. И, не давая себе передумать, сел рядом, робко протянув ладонь к его ране. — Давай перевяжу, — негромко предложил он. — Тебе больно. Горраг, привыкший, что к нему подходят только с оружием или с почтительным трепетом, напрягся от этого движения. Огромное плечо чуть дёрнулось, будто готовилось оттолкнуть, и тяжёлый взгляд вспыхнул привычным звериным предупреждением. Но рука эльфа уже почти коснулась его кожи — и полуорк не отстранился. Вокруг воцарилась особая тишина: орки не вмешивались. Они знали: вожак сам решает, кто умрёт, а кто получит право дышать рядом с ним. Горраг хрипло фыркнул, почти насмешливо: — Эльф лечит орка? Это сказка для детишек, да и то самых глупых. Но голос его звучал не так уж твёрдо. Больше в нём усталости, чем угрозы. Его рана и правда злая — кровь свернулась, но края пореза разошлись при резком движении, и каждое движение дергает мясо. Он явно не обращал на неё внимания, лишь перевязал кое-как, а потом снова ринулся в поход. Эладор кивнул. — Ну, значит, ещё и сказку на ночь расскажу. Раз приняли в отряд эльфа — пожинайте плоды, я вам тут всем сладких словес на уши навешу. Губы его чуть дрожали от улыбки, когда он решительно рвал подол своей рубашки. Она не идеально чистая, конечно, но лучше, чем та грязная тряпка, которой вожак наскоро замотал рану. Да, медицине эльф не учился так, как жрецы или лекари. Но основы знал и неплохо разбирался в анатомии. Так что он аккуратно, не желая усилить боль, отодрал старую тряпку от кожи орка, взял бурдюк и полил рану водой, чтобы промыть. Голову не поднимал — и так знал, что на него глядят как на идиота или смешного зверька, да и пусть. В груди как будто рассасывался ком ненависти, приятно было оказывать помощь, а не убивать. — Подними руку, — тихо попросил он. — Надо наложить свежую повязку. Горраг поднял бровь — будто не верил, что кто-то осмелился ему приказывать. Но тон эльфа тихий, не вызывающий, и в нём нет ни тени страха — только твёрдость. И это странно подействовало: орк помедлил пару секунд, а потом медленно поднял руку, напряжённые мышцы застыли жгутами. Когда Эладор отодрал грязную тряпку, орк резко втянул воздух сквозь зубы — не от боли, а скорее от неожиданности. Видно было: он привык к грубости, к силе, но не к осторожности. Вода из бурдюка размыла кровь, и эльф увидел, как края раны чуть сходятся — удар всё-таки был точным, глубоким. Повязка ложилась туго, ровно, в пару слоёв, и эльф почувствовал, какая у этого гиганта кожа — горячая, шероховатая под ловкими пальцами остроухого. Сильный запах пота и крови смешался с дымом костра, и всё это было настолько живым и настоящим, что у Эладора слегка кружилась голова. Горраг всё время молчал, не возражая против осторожного лечения, не вырывался и не ворчал. Но в его глазах уже не было хищного блеска. Там появилось что-то иное — тяжёлое, непонятное, словно ему непривычно принимать заботу. Когда повязка была закреплена и Эладор отнял руки, вожак хрипло проронил: — Ты рискуешь, эльф. Слишком мягкая душа — хуже раны. Её труднее залечить. Эльф опустил руки, укладывая их на колени — мирный жест без тени угрозы, но и отдых для побаливающих пальцев. — Рисковал я, когда отказался жениться на одной из тех леди, которых мне сватал отец, — усмехнулся он. — А сейчас я помогаю тому, кого сам поранил. И да, орк, я заметил, как ты слушал мою песню, так что за мои слова про монстра — прошу прощения. Горраг нахмурился, будто эти слова задели что-то глубоко внутри, но он не хотел этого показывать. Шрам на его щеке едва заметно дрогнул, когда он скривил губы в ухмылке, но эта ухмылка не была злой — скорее растерянной. Он отвёл взгляд к огню, будто там легче было спрятать свои мысли. — Монстра видят те, кто дальше клыков и шрамов смотреть не умеет, — буркнул он не совсем уверенно. — Ты… странный, эльф. Сначала стрелой помогаешь, потом песней, теперь руками. Не пойму, кем ты хочешь быть. Он снова поднял на собеседника глаза, и в его взгляде что-то мелькнуло, едва заметная искра. — Запомни, — продолжил Горраг чуть тише. — За такие слова и жесты другие тебе бы глотку перерезали. А я… я приму. Но не думай, что это делает нас друзьями. И он откинулся назад, опираясь здоровой рукой о землю, заканчивая разговор. Эладор улыбнулся. Это не было состязание воль или борьба. Но почему-то у него возникло такое чувство, что он только что победил в своей крохотной личной битве. Он отошёл дальше, но остался в круге света от костра. И в эту ночь не пытался сбежать, держа свое слово. Ему пришло в голову, что он слишком мало знает про орков, несмотря на все прочитанные книги и рассказы. Так что эльф украдкой огляделся по сторонам — как там остальные, не пошатнулся ли авторитет их вожака, не осудят ли они эту излишнюю, по их меркам, мягкость? Орки вели себя тише, чем обычно. Это сразу бросилось в глаза — не ржут, не подзуживают, не бросают в сторону пленного колкостей. Их взгляды разные. Кто-то, нахмурившись, явно не понимал, зачем вождь позволил этому остроухому сидеть рядом и касаться его раны. В их глазах это сродни слабости — позволить чужаку, врагу, да ещё эльфу, дотрагиваться до своей крови. Эти смотрели косо, шептались, но не решались выступить открыто. Другие же, напротив, глядели на пленника с любопытством. В их племени ценят смелость — а эльф проявил её, но не мечом или даже дерзкой речью, а тем, что рискнул подойти к самому Горрагу без оружия, с голыми руками и доброй волей. Для орка такой шаг необычен и именно потому достоин внимания. Вожак не сказал ни слова в ответ на взгляды своих людей, и это решило исход. Если он не возразил, не убил и не прогнал, значит, всё идёт как должно. Эладор уже подумал, что на сегодня его оставят в покое, слишком удивлённые странной выходкой пленника, но тут Горраг глуховато обронил: — Завтра на рассвете идёшь с нами в разведку. Посмотрим, чего ты стоишь, остроухий. Юный эльф поймал себя на том, что ждёт рассвета с нетерпением. Ему даже удалось беспрепятственно отойти немного к ручью, который бежал в лощинке между камней — чтобы наконец-то умыться и разобрать пряди волос, слипшиеся от крови и мелких камушков. Не хватало расчески и зеркальца, но в полумраке да при луне хватило слабого света, чтобы кое-как разглядеть свое отражение в воде. Вроде бы стало получше, хотя на губе всё ещё оставалась ссадина. Он окунул болящие руки в ручей и чуть не застонал от облегчения. Боль стала намного меньше. Пузыри от ожога на ладони стали меньше, кожа начала сходить мозолями, обнажив розовую, нежную новую кожицу. Хорошо. Заживет. Утром он нарвёт немного травок — кажется, видел среди кустарника розовые цветочки мальвы, можно пожевать их и сделать примочку, коль уж целебных мазей орки на него жалеют. «Наглеть так наглеть!» — решил он, немного подумав, и бесшумно подошёл к тому молодому орку, который вроде бы восторженно отнёсся к его песне — совсем невысокому, на вид лет четырнадцати, не больше. Присел рядом, дружелюбно глядя на него. — Здравствуй, — сказал пленник просто. — Я Эладор, а как тебя зовут? Молодой орк сначала вздрогнул, будто не ожидал, что эльф к нему подойдёт сам, да ещё так легко. Потом торопливо поправил кожаный ремень на груди и, заметно смущаясь, покосился на непрошеного собеседника. — Ух… — он хмыкнул, почесал затылок. — Я… Хрук. Бросил он это грубовато, но в голосе не слышно было ни капли вражды. Он будто гордился тем, что к нему обратились. — Ты поёшь… как ветер в горах, — забормотал он, понижая голос, чтоб остальные не услышали. — Я не слышал такого. А стреляешь — быстро, метко. Никто из наших так не умеет. Он вдруг подался ближе, почти заговорщицки, и в глазах у него загорелось подростковое любопытство: — А правда, что эльфы не умирают, пока сами не захотят? — Почти, — кивнул Эладор с лёгкой улыбкой. — Мы живем очень-очень долго, несколько сотен лет, если только не погибнем в бою. А еще мы можем умереть от тоски, если потеряем свою любовь. Просто вроде как, — он щёлкнул пальцами, — раз — и прекращаем жить. Так что — да, мы не такие большие и сильные, как орки. Но мне не довелось ещё никого полюбить, а в бою ваш вожак меня пощадил. Так что, надеюсь, ты не раз услышишь мои песни. Хрук слушал, раскрыв рот, так искренне, что даже страшно стало — будто каждое слово эльфа он в камень высекал. — От тоски… умереть, — повторил он почти шёпотом, и в его голосе — не насмешка, а трепет, словно он услышал какую-то великую тайну. — А я думал, эльфы… просто холодные и гордые. А ты… живой. Он снова смущённо поёрзал, почесал плечо, потом бросил быстрый взгляд в сторону Горрага, словно проверяя, заметил ли вожак их разговор. Но старший орк говорил с другим воином. Тогда Хрук чуть наклонился к пленнику и тихо, будто это тоже тайна, прошептал: — Я… я бы хотел ещё услышать твои песни. Если Горраг не убьёт тебя раньше. Эладор быстро бросил взгляд в сторону вожака отряда. — Я тоже надеюсь, милый Хрук, — честно сказал он. — Не поверишь, но мне очень нравится оставаться живым. И, собственно, у меня есть к тебе один маленький корыстный интерес: нет ли у тебя ремешка покороче? Мне надо волосы подвязать, а то завтра еще промахнусь, будет ваш вождь надо мной смеяться… Он очаровательно улыбнулся. Хотел ещё ресницами похлопать, но счёл, что перебор, а то бедного орчонка удар хватит. Хрук хмыкнул, но по глазам стало видно — эта улыбка его прямо обезоружила. Он покопался в своей сбруе, отстегнул потёртый кожаный ремешок от ножен кинжала и протянул эльфу. — Вот… только не говори никому, — попросил он немного смущённо. — А то будут дразнить, что я эльфа балую. Хоть Горраг и был занят разговором с другим своим товарищем, он замечал всё, что происходило на их стоянке — и выкрутасы эльфишки тоже заметил. «Хрук слишком мягкий. Но… может, это и не слабость? Эльф — хитрый, он умеет слова плести так, что сердце в груди дрожит. Я сам слушал его песню — и будто старые шрамы внутри разошлись. Может, Хрук не глупый, а лишь быстрее меня понял, что пленник не игрушка. У эльфа есть дух, и дух этот сильнее, чем кажется по его тонким костям. Если он сумел так зацепить парня, значит, не зря я оставил ему жизнь. Но… пусть Хрук будет осторожнее. Сердце, что тянется к чужаку, может стать слабым местом всего отряда». Вожак почти не шевелился. Лишь на одно короткое мгновение в глазах мелькнуло что-то вроде тоски — будто он увидел не только молоденького, чересчур восторженного орчонка, но и себя давным-давно.