Идентификация пустоты

      Ласковые шёлковые перины всегда перенимают гравитационную силу в свою корыстную пользу, крепко приковывая человека к себе без какого-либо грубого насилия. Это похоже на заигрывающее домогательство, против которого ничего не поделать. Вокруг так невообразимо мягко, из-за чего становится очевидным, что царство сновидений выигрывает одностороннюю битву за попытку пробуждения. Но в этой ситуации странным кажутся несколько вещей: у него дома ужасно грубое одеяло, под которым в любую раннюю осень ощущения будут как под картонкой на улице в зиму, а подушка, что обычно перенимает его очертания головы, по-особенному упруга и, по ощущениям, донельзя набита огромным количеством воздушной ваты.       Эван открыл глаза. Бежевый балдахин мельчайшего кроя, вместо привычного белого потолка. Где он? Вопрос, ошпаривающий, как утренний кипяток. Он резко пришёл в сидячее положение, пропустив обыденное желание подолгу не размыкать веки и отрицать наставший новый день. Сбоку — лакированный шкаф из тёмного дерева, схожий по дизайну на антикварный. Богато завешанные многослойными шторами окна, не пропускающие никакого обзора на улицу, дабы понять, какое сейчас время суток. Напротив койки — прямоугольное зеркало во весь рост, обрамлённое бронзовыми вензелями по краю рамы, а в нём сидит нелепый человек, в помятой белой сорочке, и изучающе смотрит на него.       Солитер ещё раз обернулся по сторонам комнаты, в которой находился впервые, но никого схожего с отражением не обнаружил. Спросонья бывает тяжело осознавать банальные вещи, такие как, если в комнате отсутствуют другие, то, по всей вероятности, в зеркальном изображении красоваться будет именно тот, кто, собственно, стоит или, в данном случае, сидит перед ним. Он посмотрел на себя, опустив голову вниз, и потрогал надетую на него неизвестно кем хлопковую ткань. Навряд ли психоаналитику после внезапной отключки захотелось посетить какой-нибудь исторический музей и остаться там ночевать.       «Очевидно, сон, — промелькнуло где-то в потерявшемся сознании. — Весьма, кхм, реалистичный». Вероятно, он напросто забыл за последний десяток лет, какого это — проживать полноценные сновидения, так как последний опыт недельной давности был сюрреалистическим кошмаром, а этот ощущается слишком ясным. И ещё что-то тревожащее внутри, с необыкновенным притуплением не давало ему покоя.       Однако он встал на аккуратно щекочущий пятки ковёр. Разве в дрёмном состоянии все совершаемые действия не происходят как заранее прописанные акты пьесы, где выбор воли не решает никакой роли и сонное тело просто отыгрывает предписанный ему сюжет? Эван захотел встать сам и, более того, подумал об этом, а как известно, в ночное бессознательное время ни о каких внутренних мыслях не может идти и речи, так как подкорковый монолог невозможен в отключенных чертогах.       «Либо чья-то глупая шутка».       Он не имел представления, что являлось правдой, поэтому, чтобы раскрыть его необычное местонахождение, неплохо было бы выйти за, крепкую на вид, гигантскую дверь. Мягкие шерстяные полы пролёживали только в спальной комнате; открыв дверь, он обнаружил, что дальше, в коридоре, выложен голый светло-деревянный паркет, на который и ступили босые ноги. Ночная мятая рубашка свисала до середины ног, поэтому в случае, если он кого-нибудь встретит, а его надежды на выяснение реального положения дел были требовательно высоки, то смущением от внешнего вида его никак не запугать.       Дерево хохотливо скрипнуло. В проходе висело несколько классических картин, тумбочка со светлой фарфоровой вазой и крепко пахнущими цветами в ней, а ещё несколько закрытых дверей. За одной из них прослушивался повторяющийся французский бубнёж, будто кто-то сначала тихо говорил одну фразу или слово, а после они вдвойне хором копировались звонким голоском с начинающим акцентом.       Эв бесшумно прошёл дальше по прямой лестнице на первый этаж. Спускаясь, вкусные ароматы перемешанного завтрака захватывали всё внимание, вызывая необычайный аппетит, и стоило ему только ступить в нижнюю комнату, как к нему подлетела какая-то женщина:       — Дорогой, что заставило тебя подняться в такую рань? Мэри только-только начала готовить завтрак к твоему пробуждению. Почему ты в ночном одеянии? — это была нарядно разодетая особа в пунцовом платьице до полов, с белыми, выделяющимися на груди рюшами, пугающе похожая версия на его Джини. Её добрые глаза, неизменно слегка встревоженные, но не сейчас, оставались такими же прожжёнными в искренней заботливой любви. Если бы данный эпизод составлял непрерывную цепь неосознанных ночных приключений, то он бы, не думая, ответил положенную ему реплику, но вместо этого молчаливо загрузился своим ходом мыслей, никак не находя любого разумного объяснения происходящему.       — Господин Солитер, это вы? — кухарка в соответствующем белом чепчике и фартуке, волнующее сетуя, откликнулась. — Вы не предупреждали подготовить стол пораньше на сегодня.       — Милый, прошу тебя, оденься. Скоро спустится Джейн с детьми на перемену.       Эван совсем отчаянно впал в растерянность и направился наверх, в спальню, где начался весь этот беспорядок и откуда он изначально пришёл. Неужели всё-таки сон? Он вновь подошёл к зеркалу, дабы поподробнее себя разглядеть и увидеть хоть какое-то разрешение сложившихся обстоятельств. Отражающая поверхность покрыта множеством мельчайших частиц пыли, слегка затрудняющих подробный осмотр нынешнего внешнего вида, но, не обращая внимания на это, выглядел он весьма молодо и разимо отличающиеся от того, как он представал перед собой последний раз вчера вечером. Мешки под глазами сбросили тяжёлый груз бывавших бессонных ночей, морщинки расправились, и даже взгляд стал более выразительней, как рассеявшийся от постоянного поглощающего тумана.       Сон, в котором он молод? Тогда это должен быть очень приятный, повторяющийся опыт. Но сколько тогда ему лет, если тут есть дети, которые, по всей видимости, учатся в школе? Двадцать семь? Двадцать восемь? Но в те года он был уже измучен всепоглощающей апатичной чернотой и просто не мог не иметь привычного теперь следа усталости на лице.       Какого рода одежда ожидает там, в таком массивному и объёмном шкафу? Во что ему одеться? В идеально выглаженную и ужасно крахмальную белую рубашку с вычурным высоким воротником, закрывающим всю шею и противно упирающимся в подбородок? В прямые свободные брюки, на давящих плечи подтяжках? Или вообще далеко плевать, ведь всё, что его окружает — всего лишь нереальный плод нездорового подсознания.       Определённо, не хотелось бы испытывать стыд за неподобающий облик даже здесь, поэтому стоит что-нибудь да накинуть. Застегнуть пуговицы на рукавах не вышло. В целом выглядит, безусловно, нелепо, но ничего более привычного на многочисленных вешалках не обнаружилось. На ногах бесшовные белые носки до щиколоток, поверх них — тканевые бежевые тапочки с каким-то незамысловатым чёрным узором, любезно стоящие возле входной двери.       Он снова спустился на первый этаж, освещённый жёлтым светом многогранной люстры из множества стеклянных капель, тягостно свисающих вниз. Все окна завешены тяжёлыми сплошными шторами, но, посмотрев на напольные тёмные часы, он понял, что скоро большая стрелка дойдёт до двенадцати, а маленькая близится к цифре десять, очевидно, утра.       Помещение, в котором он пребывает, по внутреннему строению и планировке, на первый взгляд, похоже на его дом в пробуждённом мире. Только вот у него никогда не было суетливой тётушки, старательно пляшущей возле плиты.       — Тебе помочь? — дама, скорее всего, символизирующая его жену, ласково стала застёгивать дурацкие пуговицы возле кистей. Он по-прежнему не понимал, что ему делать, поэтому просто выставил руки вперёд, облегчая ей задачу. — Сегодня какой-то праздник?       Эван тупо промолчал, оглядываясь по сторонам с текстурными бежевыми обоями и витиеватым орнаментом из французской лилии на них. Теперь рубашка села абсолютно плотно. Джини старательно пыталась поймать его отвлечённое внимание.       — Ах, точно, вечером же к нам заглянет Дэниэл, ведь так? Но я думала, это будет просто дружеская посиделка, зачем же так наряжаться? — спасибо большое, дорогая, она заранее помогла его правильно направить в начавшийся день, прописанный в сценарии предстоящего сна.       — Да, — мужчина скромно присел на отличающийся царским дизайном стул перед покрытым ажурной скатертью столом.       — Тебе принести свежее чтиво?       Он не сразу понял, о каком предмете чтения идёт речь, однако, дабы не затягивать своё и без того постоянное гробовое безмолвие, утвердительно кивнул. Сновидение такое реалистичное, что логично напавший аппетит, в виде громогласного урчания из живота, ощущается весьма серьёзно. Боковым зрением ему удаётся увидеть источник шкварчащей суеты возле, приблизительно, газовой плиты.       Если в этом месте есть газ, следовательно, век, примерно подсчитая и повспоминая историю, не раньше середины девятнадцатого, если не конец. Вопрос лишь в том, откуда в недалёком подсознании могли взяться образы и воспоминания давней эпохи?       Обыкновенно, в ночное время, у спящих людей в голове рождаются те картины и ситуации, которые были пережиты в течении ближайшей недели, иногда со вставками прошлых годов или же смесь увиденного в кинотеатре, прочитанного в книге и нарочно додуманного в дневное время, например, как с тревожными мыслями. Это всегда обстановка, осмысленная активной психикой, даже если человек намеренно это не обдумывает.       Перед ним легла серо-чёрная газета «Daily Mirror», которой в свои семидесятые года он также иногда занимает утреннюю мозговую пустоту. На титульном листе красовалась большая фотография какого-то мужчины, пожимающего руку другим таким же солидным дядькам, занимающая одну треть страницы. Много плотно пропечатанных обычных букв разбавлялись менее чёткими заглавными в смешную рябь, выдаваемую некачественность завода, где пишутся всякие бредни страны.       Среди текста ярко прослеживалась постоянные слова «экономика», «глава того-то того-то», «заслуги этого», «наш величавый остров», «процветание общества», и всякий прочий новостной мусор, не меняющийся испокон веков. Эван только делает вид, что увлечённо читает развёрнутую бумагу, когда на самом деле ещё раз разглядывает первый этаж.       Бежевые и коричневые уютные цвета внушают доброе спокойствие, будто он в самом деле дома. На одной из стен висит милейший портрет, если присмотреться, маслом, с изображённой полыхающей гордым счастьем матерью, сыном в любознательном настроении и серьёзно настроенной дочкой — Вирджиния, Валентин и София. Они втроём, как часть единой благополучной семьи, наполняют гостиную приветливым дружелюбием, но где же отец на столь неполной картине?       Возле другой из стен заманчиво стоит пианино с золотой надписью «Rönisch» из лакированного тёмного дерева, с пустующими креплениями для подсвечников. Психоаналитик понадеялся, что в этих реалиях роль пианиста досталась не ему.       — Господи, вы хоть предупреждайте в следующий раз, что пораньше-то вскачите с койки. Это я уж подумала, что такая и без того старая, да ещё ничего и не помню, — горничная, запыхаясь и протирая лоб от испарины, накрыла стол богатым завтраком.       Ел он в тишине, так как жена удалилась с фразой «на прогулку» за выходом главного проёма, а уборщица в неизвестное помещение, скрыто находящееся за углом кухни. В тарелках осталось больше половины всех блюд, так как желудок, не привыкший к таким огромным объёмам, рано поднял сигнал о наполненности. Он вернулся на второй этаж и походил по скрипучему коридору среди множества дверей, пока не обнаружил одну с позолоченной вывеской «Мр. Солитер».       За ней оказался просторный кабинет с деловым убранным столом, стеллажи в потолки, занятые различными переплётами до краёв полок, и мягкая с виду кушетка в бордовых оттенках. Рабочие мученические обязанности не покидают его даже в пассивном состоянии жизненной деятельности.       Окна тут тоже завешаны плотными мотками коричневых тканей, мебель сотворена из тёмных эбеновых деревьев, комната сама по себе чрезмерно тёмная и отождествляется с вселяющей смятение каморкой, куда посторонним вход по-хорошему должен быть запрещён.       Он подошёл к открытому шкафу и взял первую бросившуюся на глаз книгу Жана-Мартена Шарко «Безумие в искусстве», но нашёл безупречный французский язык, не до конца понятным для прочтения. Научный труд с грохотом повалился прямо на никак не защищающий мягкий тапочек левой ноги, отдавая в последующем ужасно ноющим дискомфортом, несвойственным проживанию во сне, как только психоаналитик поднял глаза: справа от двери, треть свободной от излишних предметов декора стены занимала громадная картина.       Портрет, вырисовывающий человека в строгом костюме, в жилете, с торчащей из нижнего кармана золотой цепочкой, прикреплённой к круглым пуговицам, угольным пиджаком поверх, и в выбивающемся из показной строгости красном галстуке. Фигура упирается одним коленом на ставший из-за условности масляных красок броско алый диван, который, что пару минут назад, что сейчас находится в одной и той же комнате с ним, а руки величественно позируют, якобы естественный жест застёгивания сверкающих своей бриллиантовостью запонок. На голове привычный для этого века фетровый невысокий цилиндр, обрамляющий аккуратно уложенные вниз волосы.       Это Эван. Это Эван Мартин Солитер, запечатлённый в своём рабочем кабинете, как какая-нибудь важная шишка. Картина огромная, и вопрос надобности проявления неведомого самолюбия в подсознании его крайне озадачивает. Можно было повесить сюда семью, вазу с цветами, некое символичное здание, популярные репродукции «Рождение Венеры», «Падение Икара» или хотя бы обыкновенный расписной гобелен. Но смотрящий прямиком в душу нарисован почти во весь рост, если даже не больше оригинала срисованного прототипа. Такой горделивости на собственном лице ему не доводилось лицезреть почти что никогда.       Теперь, предельно ожидая пробуждения в реальном мире, он безвольно слонялся по мрачному кабинету, читал уже знакомые художественные и псевдонаучные книги. Однако, просматривая небольшие работы Фройда, написанные на никогда не изученном Солитером немецком языке, сначала не ограничивались иностранной стеной препятствия, и лишь спустя какое-то время до него дошло, что он бегло вникает и прекрасно понимает национальную чужую речь, что слегка удивляло. «Очерки по психологии сексуальности» начинаются с заголовка «Отступления в отношении сексуального объекта», и через пару страниц ему попалось такое предложение: «У многих (а также абсолютно) инвертированных можно открыть подействовавшее в раннем периоде жизни сексуальное впечатление, длительным последствием которого оказывается гомосексуальная склонность».       Какая удача — перед ним забытое объяснение возникновения отклонения от гетеросексуальности, когда в недавних клиентах появился один из таких представителей. Нужно будет обязательно вывести его на терапевтический разговор и обсудить дальнейшее лечение. Это этический и профессиональный долг Эвана.       На письменном столе, где каждый предмет, будь то фактурная серебряная чернильница, связанные бичёвкой объёмные папки, опустошённая стеклянная пепельница, явно напоминающая очертания мозга, или растаявшая сверху восковая свеча в бронзовой подставке-голове, чьи очертания без таковых глаз были недоступны для узнавания, всё лежало навязчиво ровно, словно уборкой занимался больной обсессивно-компульсивным неврозом. Его поразило позолоченное, но с болотной зеленцой зеркало, стоящее на опоре из двух складчатых мешкообрразных шариках по бокам и рельефным толстым стержнем, удерживающим отражающую плоскость с вензелями из выгравированных листьев и лиан в раме.       Он сел на мягкий обшитый стул, и тут стало очевидно, что установлен этот вычурный предмет под таким углом, чтобы во время работы пишущий любовался своим отражением, также как и выбивающимся из вседоступных приличий самоуважения портретом.       Если происходящее всё-таки является дурным сновидением, то логичного объяснения как-то пока не находится, как если бы он сидел сам у себя на приёме и анализировал. Глухо поглощённое от света помещение с солидным количеством книг — стало быть его сознание, куда он сам давным-давно не заглядывал и беспечно бросил попытки разобраться в себе, а вот порядок за рабочим столом — не его рук дело.       Бесспорно, доказательные объекты, олицетворяющие по классике фаллические символы, например, расплавленная свеча, в конкретно его ситуации рассматривается как потухшее либидо. Но вот уровень собственного достоинства, исходя из дополнений в виде отражения физиономии и внушительной картины, не совсем соотносится в реальному положению дел.       Он же ни разу не напыщенный и не эгоистичный, скорее наоборот, ему сильно не хватает чувства собственной важности. Трактовка здесь бессильна.       Часы тянулись, как назло, монотонно и невыносимо скучно. Эван почитал хранившиеся в ящиках чернильные записи и похвалил самого себя за хоть где-то аккуратный почерк. Написанным были какие-то шибко новаторские рассуждения и исследовательские работы, основанные на нескольколетнем опыте проведения психоанализа, включая гипноз, методы избежания появления истерии у женщин, и широкие пояснения к чужим популярным снам и обозначениям подсознательного переноса. Из прозаичных прописей стало ясно, что его вроде бы друг — Дэниэл Бэмби и тут играет не последнюю роль, и они, как бы ему этого не хотелось, но вместе расширяют только-только зарождающееся направление в не совсем официально признанной, но всё же науке.       Эва катастрофически раздражало неспешно тянущееся время, будто ему в самом деле было чем заняться в неизвестном ранее доме, где он чувствовал себя чужим, даже сидя от посторонних глаз, отчего желание проснуться шершаво скользило несколько десятков раз за этот день, а в настоящей жизни, наверное, за ночь. Благо, когда он, казалось бы, уже перечитал всё имевшееся и перелазил все углы в этом кабинете, ближе к вечеру, а точного часа он не знал, так как в комнате отсутствовали любого рода часы, кроме нарисованных на нём же самом, в дверь настойчиво постучали:       — Господин Солитер, если вы сильно вовлечены в работу, то попрошу вас отвлечься. Господин Дэниэл уже прошёл и ждёт, когда вы спуститесь.       Менее всего в данный момент ему хотелось бы видеть самодовольное лицо этого выскочки. Он тихо вышел в скрипучий коридор, где не было случая и спрятаться, так как деревянные полы противно выдавали его местонахождение.       — Как обычно работал не покладая рук? — Дэниэл сидел на гостевом диване, закинув ногу на ногу. Его ехидная рожа отбрасывала Эвану лишь неприятные давние воспоминания, связанные с ним, да ещё и густые усы смехотворно закручивались на концах.       — Да, — единственное слово, сказанное вслух ранее его жене некоторое время назад, во второй раз повторилось.       — Мой дорогой друг, я знаю, как ты не любишь непредвиденные обстоятельства, но если бы я написал тебе письмо, ты бы наверняка не согласился, — мужчина выдержал интригующую паузу, ожидая по видимости встревающее возмущение, — по этой причине я лично пришёл забрать тебя на суаре. Отказ не принимается, половина гостей навестят мои апартаменты ради твоего присутствия там.       Солитер в своей молчаливой манере поднялся в спальню, где без воодушевления напялил пиджак и переобул обувь, посчитав свой внешний вид достаточно презентабельным. При выходе из дома горничная любезно намекнула о надобности надеть цилиндр, похожий на тот, что ранее сидел на портретной голове. На крыльце с небольшой лестницей было темно, по архитектуре узнавался старый добрый Лондон в почти неизменной своём величественном стиле, только вот повозка с вонючей белой лошадью отличалась от привычного антуража улицы.       Они сели и как ни в чём не бывало, тронулись с места. Его своеобразно укачивало.       — Ты же не сочтёшь за грубость столь бессовестный жест с моей наглой стороны? Тем более, ваша Мэри ненароком сообщила мне, что ты весь день просиживался в своём душном обителе труда.       Эван хотел высказать абсолютно всё, что когда-либо думал о нём и его беспринципности, но даже ещё осознавая все сновиденческие условности, не смог проявить волю злого мнения.       — Нет.       — Там будут Фельды, Эдвардс вместе с Питерсон, некоторые из моих близких друзей: Джонс, Фергюсон, Тёрнеры, Уэйт, Уилсон, Адлер и даже Карл. Но с последними ты уже знаком. — Солитер понятия не имел, кто эти люди. Хоть фамилия Адлер и имя Карл навевали несколько пугающие доводы, однако он не делал поспешных выводов.       — Над чем старательно горбился в этот раз? — в голосе прослеживалась неподдельное уважение к собеседнику, несмотря на трудность прочтения эмоций на его лице из-за тусклости фонаря внутри кареты.       — Да так, ты и сам понимаешь, — ему остаётся не выдавать своё прошедшее за сегодня изучательное скитание без цели.       — Молодец, не рассказывай мне раньше положенного времени. Я помню, что твоё открытие должно поставить на уши всё наше сообщество и утереть нос этим безмозглыми снобам из академий, — внезапно на него накатило ощущение давящей ответственности, ведь он так и не понимал, о каком предмете исследования идёт хвалящая речь, поэтому прижался поплотнее к сиденью и устремил голову в вечернее оконце перевозки.       Сменяющиеся здания не наводили никаких догадок о том, куда они направляются. Почему это не обыкновенный сон и каждое движение и слово даётся так тягостно? Что ему следует говорить? Как себя вести? Когда этот вязкий непредвиденный день закончится? Казалось, лошадь самовольно взяла свой маршрут куда-нибудь за город, иначе почему мучительная дорога не кончается.       Психоаналитик несколько раз стукнулся об стеклянное отверстие из-за постоянных кочек, встречающихся по пути. Его якобы друг пытался пару раз завязать лёгкий разговор, но в ответ получал либо сердитое молчание, либо краткие утвердительные или отрицательные фразы, пока повозка резко не остановилась с характерным животным «игого».       — Мы приехали?       — Ты не узнаёшь мою улицу? — Дэниэл с сочувствием и без упрёка открыл тонкую дверцу экипажа.       — Не разглядел.       На открытом переулке стало совсем темно, пока после стука в кнокер, в виде когтей хищной птицы, горящие внутри люстры не осветили возвышенный порог со стоящими там только что прибывшими. С Эвана и его товарища классические верхние пальто снял не совсем старый джентльмен-прислуга, который затем провёл их в приглушённый масштабный зал к активно беседовавшим там гостями.       — Вновь приветствую вас, господа и дамы, — Бэмби театрально снял свою глянцевую шляпу, что была несколько выше головного убора Эва. — Мистер Солитер прибыл, как я и обещал.       Мужчины неподдельно оживились и вальяжно стали подходить к пришедшей долгожданной персоне. Это напомнило ему, как в десять лет мама брала его с собой к своим страшным подружкам в гости, и как они назойливо теребили тогда ещё круглые щёки ребёнка, и расспрашивали, как дела в школе и чем он увлекается. Эти пожирающие до дрожи любопытные глаза... Только сейчас эти тёти стали взрослыми дядьками и были одеты примерно также, как и он сам, но более деликатно и утончённо.       — Да уш, да уш, наслышан о вас и ваших цамещательных трудах, — прослеживался доброжелательный чёткий немецкий акцент с шипящими звуками. Ему протянули слегка шершавую руку для пожатия. — А ведь когда пару годами ранее мы с вами только поцнакомились, я сразу ше подметил в вас грандиоцную зелеустремлённость! Помните, как я спрогноцировал масштабы нащинающейся великолепной теории о неких трёх уровнях щеловеческого соцнания? Напомните, пошалуйста, их нацвания.       Немец в нелепых очках с выделяющейся золотой округлой дугой на переносице ожидательно обернулся к остальным в зал, намеренно выделяя последнюю фразу. Конечно, Эван уверенно предположил, о какой такой гипотезе его расспрашивают, так как подобных в мире существует лишь единственная, но смущало лишь устойчивое знание того, что она не принадлежала ему, хотя вовлечённость остальных присутствующих вынуждала сказать уже что-нибудь.       — Ид, эго и суперэго, — люди почти поапладировали, но психоаналитик некомфортно стеснился за выдвинутую ложь, пусть и высокооценённое восхищение придало чуточку смелости. Здесь его уважают и сие отношение протекало весьма необычно.       — Не будьте так скромны, проходите ше, присашивайтесь, расскацывайте поподробнее. Я посетил Лондон лишь на пару дней и не уплыву отсюда бец повторного подтвершдения, что тут рошдаются гении на века! Ведь ваши домысли крепко-накрепко соприкасаются с моим понятием психищеской энергии, то есть либидо, описанным в недавно ицданном «Зимволы и метамарфоцы». Я уверен, щто и вы во время прощтения проследили ваше влияние в данной книге.       Треугольные густые усы, очки без оправы, глубоко посаженные глаза с нависающими, почти сердитым бровями, редкая волосяность на макушке, Эван видел его портрет в потёртых учебниках, но выглядел он тогда лет на двадцать старше, с очевидной седой лысовизной и был прописан как легенда-основатель теории о «коллективном бессознательном». Если в упомянутом списке гостей ненароком прозвучало имя Карл, а сейчас перед ним человек, старательно похожий на него, то... Сердце остановилось в шоковом приступе, остановив на мгновение качающуюся кровь без давления, от чего конечности колюще охладели, и непроизвольно раскрылся рот вместе с округлившимися во всю ширь глазами.       Пока он шёл до прилично обуставленного яствами стола, его тело подло зашатало, и где-то в области солнечного сплетения зарезались несуществующие органы. Факты составились в необратимое осознание, сбивающее с ног. Ему стоило бы упасть на колени и начать робко бубнить тысячи извинений за своё поведение в университете, когда он обзывал его верующим чудиком, начитавшемся сказок и мифов, а после взмолвить все слова благодарности за прорывную по этим временам деятельность, что станет его основной работой через десятки лет. Но почему-то все тут присутствующие, наоборот, относятся с необоснованным почтением к Эву.       Весь вечер ему пришлось с неумелой ловкостью выкручиваться из каверзных вопросов, касающихся его знаменательных научных изучений, попутно вспоминая давно отложенные в глубинах памяти книги по бессознательному. Дэниэл забыто сидел где-то с краю стола без внимания, но хозяин дома также испытывал превеликий интерес к предмету обсуждения. В дискутирующем кругу находились преимущественно учёные, евреи-немцы, просто особы из достаточно высокого общества и какой-то псевдо-профессор, влившийся в разговор только на теме мистики и масонов. Вся сосредоточенность мужчин замкнуто окладывала психоаналитика, пока некий Альфред с брезгливым тоном не подверг сомнению все эти недоказанные слои сознания:       — Вот вы столь яростно опираетесь на эти ваши глубинные части мозга, кои, как вы считаете, действуют по своей, богом неведанной, воле, но ведь любая теория строится на долгих и практически подтверждённых опытах и исследованиях! Где они в ваших трудах? Где основания ваших доводов?       Вместо Солитера вступился в бурную атакующую защиту Юнг, дав ему немного передохнуть от нескончаемого статного трёпа.       Он не сразу заметил, но сзади главного стола, в зале также располагался небольшой столик с бокалами и рядом стоящие диваны и кресла, на которых сидело несколько нарядно разодетых дам, среди них он узнал миссис Тёрнер, что выглядела соответвующе праздничнее всех, и один обращённый к нему спиной юноша без пиджака, в белой рубашке с пышными рюшами на рукавах. Страшно подумать, но очертания оказались слишком конкретными. Леди беспечно хихикали после его речей, прикрывая рты руками в шёлковых перчатках. Эван встал со своего центрального стула и незаметно подошёл к хозяину дома.       — Напомни, пожалуйста, мой дорогой друг, где здесь туалет? — он иронично соответствовал своему образу близкого приятеля, с чего изнутри посмеялся.       — Прямо по тому коридору и дверь слева.       После выхода из комнаты естественных нужд, сразу возле узкого проёма его встретил никто иной, как тот самый молодой парень, что сутки назад вчера под ночь напоил и обдолбал его кокаином.       — Здравствуйте, мистер Солитер, вы же помните меня? — всю вопиющую дерзость куда-то унесло вместе с нахальством, подменив грубость на чистейшую вежливость и удивительную светлость в по-прежнему чёрных глазах. Волосы без укладывающего средства естественно вились, спадая игривыми нитями на лоб. Конечно, он его помнит, и уж точно помнит, как этот негодяй на первом же приёме ясно дал понять, что сопротивляется любым правилам этикета и действует по зову нарушающей самоуверенности. Но если в этом сновидении психоаналитик не является собой, и все остальные относятся к нему совершенно иначе, какова же будет язва в сегодняшнем сюжете?       — Будь так любезен, напомни... — мистеру не нарочно понравилось игра в официальные словечки двадцатого века.       — Адам Праудлав, — перед сказанным именем, на губах еле заметно показалась знакомая хитрющая ухмылка, но она быстро сменилась наивным тоном, как только он преклонил голову, — вы взяли меня в свои ученики по рекомендациям мистера Бэмби.       Значит, этот беззаботный малый в здешних реалиях как бы его послушник? Всё интереснее и интереснее, чуднее и чуднее.       — Ах, да. А, если быть точнее...? — ему срочно нужно определяющее наваждение.       — Я понял, это вы проверяете меня на пройденный материал? — широковатые брюки на высокой посадке смотрелись крайне необычно в купе с подтяжками, подчёркивающими правильной формы острые плечи. Он подошёл ближе со шлейфом сладкого шампанского. — Это вы ловко придумали, конечно, но не стоит ли нам присесть или перейти в более уединённую комнату? Похоже, что гости в некотором смысле перешли на личности, позабыв о предмете спора. Полагаю, они какое-то время не станут разыскивать вас.       Мужчина, и без того немного опьянённый застольным пойлом, ещё и повёлся на сомнительную идею пройти за ближайшую дверь, где оказалась чья-то непрезентабельная спальня, вероятно, одного из слуг.       — Мы же с тобой анализ сновидений практикуем? — Солитер по-царски сел к изголовью койки, а Праудлав приземлился на обратном краю, поджав одну ногу под себя и развернувшись для диалога.       — Мы с вами успели приступить только к методу свободных ассоциаций.       — Давай на «ты», — эта фрагмент фразы повторяется вновь, хотя Эвану, безусловно, льстило уважительное «вы».       — Как скажете. Ой! То есть, хорошо, — обаятельное стеснение у него выходило намного приятнее хамливости, пусть и звучало отчуждённо.       — Значит, свободные ассоциации... — мысль, пришедшая ему в этот момент, как посланная надоедливым чёртом, от которого он отмахивался, могла бы сойти за абсурдную, но теперь, когда он абсолютно уверен, что всё происходящее не действительно, остановиться стало сложнее. Обдумывал он свой дальнейший поступок дольше, чем могло показаться. — Я не буду у тебя ничего спрашивать. Никакой теории.       Адам потерянно сложил руки перед собой, но постоянно натянутая осанка противоречила этому движению, и в таком положении ранее плотно сидящая лямка чуть-чуть спустилась к прямому краю верхней части руки.       — Сразу практика. Я — твой больной, — он и сам не понимал, что такое на него нашло, будто должный сценарий сна с химией бурно подействовал на предельно утомлённое и затуплённое сознание, и идеальная ситуация «сейчас или никогда» подвернулась как нельзя кстати, правда, это стоило бы сделать давно, когда симптомы не ушли в глубокие безвылазные дебри, но ведь лучше поздно, чем никогда. Всё равно его монолог останется далеко в собственном подсознании, когда он, наконец, очнётся от дрёма, а пока просто прикрыл глаза. — Я устал. Я совсем не понимаю, что стоит делать дальше, чего не стоит. Что вообще будет дальше? Я ненавижу просыпаться по утрам, потому что каждый день я вижу напоминание о своей никчёмности, точнее, не вижу никаких подтверждений о своей значимости, от чего я мог бы быть хоть капельку счастлив. Не испытываю никакой радости и наслаждения. Я и сам не помню, в какой момент это стало разрастаться. Но я хорошо помню один день, было на удивление солнечно, представляешь, когда я не сразу, но понял, что не хочу жить. Точнее, не могу. Я должен быть правильным. Я должен помогать людям справляться с их проблемами. По молодости мне и в самом деле это было интересно, но когда началась настоящая работа... У них всех одни и те же жалобы и одно и то же нытьё, и они все такие тупые! Иногда я хочу им всем сказать, что на свете есть вопросы гораздо сокрушительнее и масштабнее, чем сексуальная озабоченность, проявляемая в ночных картинках. Но ведь мне за это платят деньги, и даже не маленькие, чтобы я сочувственно кивал во время их рассказов, а потом с умным видом говорил им, как стоит жить. А в чём смысл такого бытия, когда один указывает другому, что верно, а что не соответствует закону или порядку. И самое больное — я ведь сам себе не могу признаться, что у меня что-то не так, будто внутри громадная дыра. Нормальные мужчины любят своих жён, кроме случаев фиктивного брака, у них случаются половые сношения, а я что? Не понимаю, ведь я люблю Джини, или, любил... Она всё такая же чистая и красивая, роды нисколько не испортили её фигуру, но у меня просто не стоит. Может, мне казалось, что я её люблю и поспешил с ранним браком? Всё стало хуже, когда появилась бессонница. Помимо разбитости, нести кошмарный груз ответственности за семью — это стало пыткой. Платить за всех деньги. Снова идти на работу, чтобы эти суммы зарабатывать, а потом просто не видеть их в глаза. Это бесконечный конвейер. Я живу ради других. Мне кажется, если я убегу глубоко в забытый лес где-нибудь на окраинах, может там я смогу найти покой, когда какой-нибудь такой же одинокий волк, как я, раздерёт моё тело. Я потерял смысл своего существования. Я никто. Я не сделал ничего отличительного, чтобы меня хоть кто-то потом вспомнил. И этот самодовольный вездесущий Дэниэл. Я его ненавижу. Зависть ли это? Да! Но кроме как злостно завидовать, скрепя зубами в углу, у меня больше ничего не остаётся. Я вообще не хочу вставать. Никогда. На выходных я весь день лежу в постели, потому что в это время до меня никакой безмозглый клиент не докопается. Если бы я только мог пересилить внутреннее сопротивление и покончить с противной серостью, под названием «моя примитивная жизнь». Я больше так не могу и не хочу... — он замолчал.       Они оба на какое-то время замолчали. Эван переводил дыхание, потому что под конец откровенного всплеска, он практически с силой шахтёра доставал из себя тонны сгнившего вранья, что скрытно носил с собой все эти мучительные годы. Ощущение стало как от кровавого ковыряния не до конца зажитой раны. Из открывшегося глаза выдвинулась неспешная слеза, которую он сдерживал во время всего крика души. Приглушённое колебание света от дёргающейся свечи на тумбе неспокойно закачалось.       — Кому я вообще это рассказываю? — «И не смотри на меня так, будто у меня выросла вторая голова. Вчера, впервые за мои немногочисленные последние года, мне стало хорошо и весело, и в этом твоя вина. Зачем ты повёл меня в место скопления разврата и беззаботности? Это обидно, ведь у вас всё ещё впереди, вы балдеете от самих себя и не впадаете в несчастье от рутины среднестатистического рабочего класса. Ещё и этот сон. Зачем он мне? Чтобы завтра я в тысячный раз пожалел, что не стал умным, знаменитым и состоятельным? Какого хрена в моём подсознании Юнг восхваляется надо мной?». — Эван продолжал про себя высказывать гнедующее недовольство, сердито оглядывая сидящего собеседника.       — Мне стоило записывать всё за тобой? — начавшийся с лёгкого смешка вопрос, последовал в истеричный от неловкости хохот обоих.       — Это был пример, если что. Так работает метод свободных ассоциаций. Почти. Я где-то приукрасил. Это не правда, ты же понимаешь, — горстями земли с корнями оправданий снова закапывается на кладбище «честности».       — У тебя депрессия? — услышав со стороны неоспоримый факт, он частично принял его действительное существование.       — Если ты умозаключил это, то и должен сам сказать и пояснить, на каких основаниях.       — Я слышал, как описываешь внутреннюю опустошённость. И как запрещаешь себе жить, как захочется. Громадная дыра — это же символ пустоты, я правильно трактую?       — Не мне судить, — психоаналитик был полностью согласен с данным объяснением.       — Я глубоко сочувствую тебе, — в глазах Адама мерцающе отражался огонёк от близстоящей свечи. Он слегка пододвинулся к лежащему, — понимаю, что только учусь выполнять священный долг анализа и терапии, и пока что далеко не до конца охватил весь изучаемый материал, но я постараюсь сделать всё возможное для вас. По правде говоря, я со всей серьёзностью удивлён вашему, то есть, твоему признанию. Мне ещё не приходилось сталкиваться с меланхоличным неврозом, однако ты всегда можешь обратиться ко мне, если пожелаешь высказаться не в целях обучения, — по телу прошлась утешительная теплота от вроде бы искренних слов юноши. — Знаешь, если быть откровенным, то я тоже в какой-то мере не ощущаю цельную наполненность. Я тебя прекрасно понимаю. Потеря смысла...       — Никогда бы не подумал.       — Прости?       Мужчина замялся, ведь забыл, что они тут так-то разыгрывают совершенно другой век, и Праудлав понятия не должен иметь, какой он в настоящем времени, какая он полная противоположность этому пай-мальчику, что сейчас трепетно поглаживает себя по согнутой ноге.       — Никогда бы не подумал, что у молодых людей, вроде тебя, может что-то быть не так. А чем ты занимаешься в повседневной жизни? Напомни.       Парень неуютно заёрзал, подбирая подходящее выражение и тон, но потом, видимо, не решившись открыться полностью, осмелился положить дрожащую ладонь на чужое колено, но виновато опустил взгляд.       — Знаешь, когда мистер Бэмби мне только рассказывал о ваших успехах и о вашей статусности, мне тогда было несколько меньше лет, я осознал, что также хочу стать чем-то значимым для мира. Каждый раз он повторял мне: «Стремись стать как он! У тебя есть все способности для их реализации. Будь умнее, будь совершеннее, будь выше!» То, чем я в данное время занимаюсь, не имеет великого значения, ведь так? Главное, что я с твоей помощью смогу сотворить. Я в самом деле испытываю глубокую симпатию к тебе... — он поднял неизвестно почему мокроватые глаза, а от плотно лежащей руки исходил чувствительный жар, — то есть, к твоей деятельности. Я восхищён. И нарекаю себя хранить твою душераздирающую тайну у себя под сердцем.       Эван на крохотную долю секунды засомневался в происходящем, хотя бы из-за чудной оговорки, самой что ни на есть «по Фройду», и потому, как своеобразная невинность в поведении Адама источала отталкивающую чужеродность, пусть и от милейшего тела.       — Ты запнулся на одной фразе. Предложишь свою интерпретацию или мне тебя процитировать? — психоаналитик бессовестно провернул не свойственную ему издёвку.       — Смею ли я просить тебя обняться?       Молодой человек робко потянулся с протянутыми руками. Пышные рюши на рукавах спадающе пошатнулись. Мистер предполагал, что безобидная близость не спугнёт воцарившую душевность пыльной притемнённой комнатки, и также двинулся навстречу. Хватка у Ада сначала детская, трепетная, он боится полностью соприкоснуться с шероховатым пиджаком, но когда он не ощущает прямого отторжения, то почти примыкает телом к Эву, цепляя ладони в области лопаток. Грудью оба чувствуют, что сердцебиение у юноши малость чаще. Его голова лежит на закрытом одеждой плече.       Солитеру кажется затянувшийся дружественный жест слегонца неуместным перебором, но ещё больше определённо чувствуется, что его волосы как-то активно вынюхивают, и он слышит очевидно томное рваное дыхание прямо возле уха. На спине без предупреждения рисуются невидимые в таком положении плавные узоры. Всё могло списаться на обстоятельное уважение и преданность, пока щекочущие морозные причмокивания мочки не переросли в последовавшие неприязненные мурашки. Он с опасением отпрянул.       — Что ты делаешь?       — Прости, мне, наверное, нужно идти.       Праудлав встал, как ни в чём не бывало, и выдал уникальный лишь для него жест — поправление волос на висках назад.       — Просто отдохни. Тебе поможет. Если захочешь встретиться ещё сегодня, то приезжай на Уайтчепел. Тебя проведут.       У Эвана болезненно закололо в голове, и приступ усталости со знакомым отуплением вновь повиновали закрыть отяжелевшие веки. Расплавившаяся слабость с колением в боку указала ему прилечь, откинувшись назад. Он недолго сопротивлялся. Пробуждение в реальном пасмурном мире не заставило себя долго ожидать.

***

      Дэниэл Бэмби был сомнительным типом со скользкими намерениями. Всегда. Сколько с Эваном они «дружат». Он представлялся как одарённый богатым состоянием, силами свыше от рождения и не упускал возможности блеснуть якобы просвящённым умом.       — Извините, профессор Цукер, но мне послышалось, или вы назвали Карла Густава последователем идей Цицерона?       Преподаватель в аутентичной баварской шляпе и пёстром ледерхозе на современный лад принял подобное замечание как личное оскорбление.       — Во-первых, многоуважаемый Бэмби, я ещё не настолько стар, чтобы иметь неуправляемый маразм, а во-вторых, я сказал именно то, что имел в виду, и что я приговариваю не первый десяток лет.       — Но ведь метод ассоциаций Цицерона не имеет практические ничего схожего с методом шестнадцати ассоциаций Юнга. Более того, вы, как профессор великой науки философии, не можете не отметить, что изучаемый нами в этом семестре аналитический психолог был всё-таки приверженцем Кантианства. Трансцендентальный метод и структура юнговской психологии доказывают, что понятие «идея» у Канта логически изоморфно понятию «архетип» у Юнга. Наибольшим эвристическим потенциалом обладает гипотеза, согласно которой юнговские архетипы являются аналогами кантовских категорий и понятий рассудка. Подтверждение данной гипотезы можно отыскать в текстах самого Юнга. Он, в частности, пишет, что кантовские категории — это интеллектуальное применение архетипов или что «существует... врождённая возможность идей, априорных условий для работы фантазии, которые являются чем-то подобным кантовским категориям».       — Подойдите ко мне после лекции, юноша, — выдавал учитель в озадаченном смятении. В тот день настойчивый ученик сумел переубедить каменного в своих убеждениях немца, а после и стать одним из его любимчиков, часто приглашаемых оставаться после занятий за чашечкой кофе с интеллигентными беседами, когда будущему психоаналитику без конца твердили: «Старайтесь же, старайтесь больше. Почему вы не проявляете свой потенциал в полноте?»       Но отличительной своей мерзотностью чертой Дэниэла, надолго засевший в голове у Солитера, стал случай, произошедший в обыденный пятничный день после нескольких пар в университете.       — Смотри, что у меня есть, — в руках у воодушевлённого студента чёрная видеокассета, с непримечательным названием «История создания карамельных леденцов на палочке».       — Может сначала допишем доклад? — Эван толком не спал несколько дней, трудясь, между прочим, за двоих, и его рвение закончить начатое дело обосновывалось истощённостью энергии.       — Давай передохнём. Садись на диван.       Солидный видеопроигрыватель бодро загудел и всосал чёрный пластиковый прямоугольник. Пока Эв недоверчиво наблюдал за включающим телевизионную установку, на экране продублировался текст.       — Ты сейчас серьёзно?       — Будет весело, — товарищ безрассудно присел рядом на диван из высококачественной кожи, прибавляя звук на середину полных делений в виде зелёных палочек, ведь в его, без сомнения, королевском доме они находились одни.       Выпуклый дисплей потемнел на несколько секунд, потом проявилось изображение десяти-двенадцатилетнего мальчика в школьной форме, сидящего за партой в пустом классе. Кадр обрезается и сменяется крупным планом грозного мужчины в круглых очках, который медленно идёт. Композиция отдаляется вместе с камерой, от чего становится понятно: человек в костюме — учитель, и он рассерженно надвигается к ученику.       Мы снова возвращаемся к учащемуся, только теперь стол отодвинут, дабы зрителям прямолинейного «артхауса» было удобнее наблюдать за действующими лицами: на низком для него стуле сидит преподаватель, а на одной из его раздвинутых ног сидит школьник, чью руку направляет взрослый к области брючного паха. Трескающаяся аудиодорожка мешала прослушиванию похотливому приговариванию очкарика, но догадаться о смысле его слов было не сложно. Видео снова обрезается, и теперь молодые студенты лицезреют откровенный, дрожащий от ручной съёмки кадр с налившимся половым органом, бьющим по наивному, почти заплаканному личику.       Эван с удивлением посмотрел на нежелательного друга, чтобы уже задать какой-либо из назревших вопросов, но с опаской не промолвил ничего. Бэмби, вовлечёно проживая всё настроение в экране, шурудил спрятанной рукой у себя под штанами.       — Дэниэл! — культурным шоком озарённое возмущение обозвать было мелочно.       — Ты не видел ещё, как он будет его сосать. Я сам не поверил, что у такого, казалось бы, малыша будет такой большой ротик.       — С ума сошёл, где ты это взял?       — Если ты захочешь посмотреть ещё, просто обращайся. Секретных точек я не раскрываю, — друг будто и не замечал вопиющего негодования и как ни в чём не бывало дотронулся второй свободной рукой к ширинке своего однокурсника, — тебе помочь?       Солитер вскочил с дивана, почти неуклюже запнулся, не зная, куда идти и стоит ли ему обговаривать данную ситуацию.       — Не хочешь — как хочешь. Тогда принеси мне салфетки, они в ванной.       Минут десять Эв настойчиво не выходил из дорого обставленной уборной, и не потому что восхищался белым камнем, из которого сделана широкая ванна на золотых ножках, а потому что впал в неистовый шок от произошедшего. Доклад всё-таки был дописан на отличные отметки, и, видимо, из-за этого он и продолжил их совместное общение, покрепче закрыв глаза на индивидуальную странную черту псевдо-товарища. Но дружественными их отношения назвать было весьма трудно.