Рыцарь Храма Соломона

      Бертран растерянно смотрел на друга.       — Эсташ, зачем? Переход тяжёлый, но вряд ли опасный. Ты только домой вернулся, хватит по свету мотаться. Мне и Люсиана хватит, а командору правая рука ох как нужна, старый он всё же. Опять же, Робера мы не нашли, и Жан… Как Жан без нас?             — Ничего, с командором я переговорил, он согласен, что тебе я нужнее, тем более самых ретивых мы уводим с собой. Робера мы искали три месяца, каковы шансы, что найдём? А Жан уже привык к Люсиану и отлично его слушается. Я вообще думаю попросить Чёрную донну забрать его к себе. Пусть при замке живёт. Никаких проблесков разума у него я не вижу, а делать несложную работу он вполне может.       Бертран снова растерянно пожал плечами.       — Всё так. Только зачем тебе непременно отправляться со мной? Засиделся? Так вроде не скучно живёшь. После всего, что тебе выпало…       — Я не понял. Ты не рад, что ли?       — Да рад, очень, просто о тебе думаю. Хорошо, собирайся. Поедем вместе.       Эсташ кивнул и пошёл складывать мешок и давать последние подзаты… наставления Люсиану. И ещё кое-куда заскочить надо было.              Коня Эсташ оставил в зарослях, куда не забредёт случайный прохожий, и пешком направился к аббатству. Вернее, к обширным монастырским виноградникам, которые обрабатывали монашки и послушницы. Работали парами: старые монахини лишь показывали, какие листья и побеги нужно убрать, чтобы не мешали гроздьям наливаться, да приглядывали, а послушницы гнули молодые спины. Сделать за день надо было много — от одного надела до другого было так далеко, что работающие пары даже не видели друг друга. Послушницам это было в досаду, а Эсташу очень даже на руку.       Он прищурился, высматривая среди невысоких шпалер нужную работницу. Стройную фигурку в большой соломенной шляпе было видно издалека. А где же злобный дракон, охраняющий деву? Эсташ подобрался ближе, встав на цыпочки, осмотрелся и обнаружил монахиню лежащей в тени дерева на краю делянки. Сморённая жарой женщина сладко похрапывала, подложив под голову локоть.       Девушка, увидев его на краю поля, прижала руки к груди, распахнула и без того большие глаза и стала уморительно похожа на белочку. Эсташ кивнул на спящую и приложил палец к губам. Поманил к себе. Лицо послушницы, осветившееся было радостью, вмиг посуровело, она гордо вздёрнула нос, отвернулась и продолжила обрезать виноградные лозы. Эсташ покачал головой и вытащил из заплечного мешка подарки. Девушка скосила на него глаза, но продолжила работу. Эсташ уселся на землю и положил перед собой завлекательный свёрток из белёного, с синей каймой, полотна. Какое-то время девушка боролась с любопытством, но в конце концов оно победило. Пару раз глянув на безмятежно спящую наставницу, она осторожно приблизилась к Эсташу.       — Опять ты! — сердито прошептала девушка. — Что тебе снова нужно?       — Извиниться за то, что напугал тогда, во время нападения на аббатство.       — Ты уже извинялся в прошлый раз, и в позапрошлый, и позапозапрошлый, когда под окна кельи притащился. Бесстыжий! Я, может, постриг приму. Ещё не решила.       — Ну что ты ругаешься, Зое? За прошлый раз ты уже вылила на меня ведро воды. Я принёс тебе сладости. Возьми.       — Я не голодна.       Эсташ улыбнулся, разворачивая полотно.       — Разве я говорил, что ты хочешь есть? Это не для насыщения, это для удовольствия. Чем вас там кормят в монастыре? Хлебом да кашей? Яйца и те по праздникам. Ничего вкусного. Сытно, но скучно. А тут смотри: это вот дивный заморский фрукт смоковница, вываренная в меду, а вот это халва. Такую на Кипре сами цари едят, очень вкусно. Ты такое, поди, даже не пробовала.       Девушка украдкой взглянула на лакомства и отвернулась. На Эсташа она старалась не смотреть вовсе — заливалась краской даже через смуглую кожу. Эсташу очень нравилось смотреть, как на бархатных щёчках расцветали розы румянца. Сколько бы Робер в своё время ни разливался похвалами белоснежной коже, Эсташ в синюшной бледности благородных дам красоты не видел. То ли дело Зое — поцелованная жарким солнцем, губы вишнями, глаза как угли, ресницы стрелами.       Эти-то стрелы и пронзили сердце непутёвого налётчика, да так, словно и вправду были оружием. Эсташ потерял покой, всё вспоминал перепуганную послушницу. К аббатству его стало тянуть, будто арканом. Узнал, как зовут, где келья, получил полное ведро воды на голову (спасибо, не помоев) при попытках поговорить, но знакомство завязал.       — Бери, я тебе принёс.       — Зачем?       — Нравишься, красивая.       Девушка аж задохнулась от возмущения. До того, что даже забыла, что боится большого и страшного мужика.       — Ты! Ты! Да как ты! Я что, по-твоему, за какой-то фрукт и сладости грешить буду?! Ах ты!..       Монашка под деревом всхрапнула, и оба застыли, даже дышать перестали.       — Ничего такого я не говорил, — шёпотом открестился Эсташ. — Я просто принёс подарки. Уезжаю я.       — Уезжаешь? — растерялась Зое и даже как будто расстроилась. И до того как успела прикусить язык, спросила: — Не вернёшься? Насовсем уезжаешь?       Эсташ расплылся в улыбке.       — Вернусь. Только не знаю когда. Будешь меня ждать?       Девушка тут же опомнилась, фыркнула, сверкнула глазами.       — Ещё чего! Ты разбойник!       Эсташ шагнул к ней, сгрёб в объятия, быстро поцеловал, пискнувшую от неожиданности.       — На удачу.       И через минуту его уже не было на поле.

***

             Пока Эсташ умалчивал о причинах своего решения составить Бертрану компанию в походе, тот неустанно благодарил Бога за такое странное и скоропалительное решение друга. Только он, грозной скалой возвышавшийся за спиной, и спасал положение. Бо́льшая часть отряда, которую Бертрану поручили возглавить, понятия не имела, кто такой Лавочник, а за пару дней заслужить репутацию заново Бертран не успел. Из банды, ходящей под рукой командора Ноэля, в переход с ними отправилось всего семь человек, двое из которых были откровенно хворыми, и ещё с одним Бертран не очень ладил. Остальные храмовники были сплошь незнакомые — крепкие и борзые, при взгляде на которых у Бертрана на языке крутилось одно слово: «сброд». Сброд, отвыкший придерживать мнение при себе и для которого звание барона и рыцаря уже несколько лет было пустым звуком. На триста человек кроме Бертрана было ещё шесть рыцарей, но годы скитаний уравняли дворян с простолюдинами, и какого-то особого голоса эти шестеро в сборном отряде не имели.       Поэтому положение было шатким изначально и становилось тем хуже, чем дольше длился переход, чем сильнее выматывались люди. Недовольство гуляло, искало выхода, и стать тем, на кого оно выплеснется, Бертрану не улыбалось. Зыбкое послушание становилось всё более зыбким, всё громче роптали храмовники, уже не заботясь о том, чтобы до Бертрановых ушей ругань не доходила. Без Эсташа, который внушал уважение просто размахом плеч и выражением лица, было бы совсем худо.       Бертран ожидал, что переход через горы с животными, поклажей и непривычными к горному воздуху людьми лёгким не будет, но чтобы до такой степени… Словно всё было против Бертрана: дорога, погода, люди. Дороге не было конца. Широкая и ровная у подножья, забираясь вверх, она становилась всё уже и опаснее. Мелкие камешки сыпались из-под ног, потом превратились в булыжники, а те — в валуны, которые нужно было перешагивать, а то и обходить. Всё суровее становился пейзаж, ветер злобно бил и кусал лицо.       На третий день Бертран приказал спешиться и вести коней на поводу: животные не люди, они просто упадут и сдохнут. Ехать верхом, меняя лошадей каждый час, он разрешил только десятерым храмовникам — эти померли бы ещё раньше коней, заставь он их идти. Сам тоже шёл со всеми вместе, подтягивая за узду упрямящуюся лошадь. Переход был рассчитан на двадцать дней, шёл лишь десятый, а люди почти падали с ног. Бертрана это смущало. У него не самый слабый отряд. Как же тогда прошли остальные?        Бертран последним усилием поднялся на верхнюю точку перевала и на миг замер от распахнувшейся перед ним красоты: горы, цепью тянущиеся слева, чуть отступили, а справа словно усохли, уменьшились под безжалостно ярким солнцем. Расступились, позволяя дороге привольно течь вниз, давая понять, на какой невообразимой высоте они сейчас находятся и как ещё далеко до обжитых мест.       Сквозь пелену усталости Бертран успел подумать, что за то, чтобы увидеть такую красоту, не жаль и жизнью своей рискнуть. Рядом, надсадно дыша, встал Эсташ. Без восторга оглядел открывшуюся красоту Божьего мира и скривился:       — Сука, да когда ж это закончится…       Бертран с беспокойством глянул на друга: в тяжёлом воздухе высокогорья тот начал покашливать и тереть грудь там, где под рубахой уродливой пародией на окружающие горы вздыбливались шрамы от стрел. Пора объявлять привал. Где? Нужно ровное место у воды. Слава Богу, здешние горы богаты реками и ручьями, хотя бы этот груз с собой не тащить. Вон там вроде бы подходящая ложбина — широкая, трава на склонах зеленеет, значит и вода близко. Надо лишь чуть спуститься с горбатой спины перевала.       Куда хватало глаз, был камень, слегка оживляемый зелёными мазками низкорослых кустарников. Ниже ещё встречались деревья, здесь — уже нет. Хорошо, хоть дров набрали на предыдущей стоянке, здесь можно только хвороста наломать. Бертран оглянулся, ища глазами проводника — спросить, можно ли здесь остановиться. В прошлый раз Бертран чуть не дал приказ разбить лагерь на камнях, которые могли потечь вниз, как вода, от малейшего сотрясения. По крайней мере, так утверждал проводник, приходилось верить. Сам Бертран не представлял, как камни могут течь.       Вздохнул, оглянулся и вздохнул ещё тяжелее: к ним подтягивались остальные. Сейчас узрят, что за очередным перевалом снова горы, насколько хватает глаз, и завоют. А воющий и недовольный жизнью отряд — да какой там отряд, скорее небольшое войско — штука чрезвычайно опасная.       Проводник место для лагеря одобрил. Бертран откашлялся и рявкнул охрипшим за время перехода голосом:       — Привал!       Нестройный ропот за спиной, преследовавший Бертрана последние два часа, перешёл в гомон. Бертран отдал поводья сервиенту и, подавив желание обессиленно опуститься на землю, прикинул, что́ надо сделать в первую очередь. Нельзя быть уставшим, на него смотрят. Он встряхнулся и упругим бодрым шагом пошёл сквозь нестройную толпу людей, раздавая отрывистые указания. Его пока что слушались. Пока.       Кашевар, уже отправивший помощников к ручью за водой и начавший разводить костры, угрюмо глянул на начальство.       — Мессер, поговорить.       Бертран подошёл ближе.       — Провизии осталось на четыре дня.       По спине Бертрана пробежал холодок.       — Как на четыре?! Идти ещё с десяток, да и то если не случится непогоды! Как считали, когда собирались?       — Я повар, — огрызнулся кашевар, — я не отвечал за закупку провизии. Варю из того, что есть.       — Так. Та-а-ак. — Бертран едва не зарычал.       Вымотанные головорезы — это одно, а вымотанные голодные головорезы… Сжал виски, подавил желание увеличить количество провизии, пустив на мясо самого повара. Спокойно. Спокойно.       — Пайку не урезай, но готовь жиже. Раза в два, понял? Я что-нибудь придумаю.       — Мне зубы повыщелкнут за такую готовку.       — Я тебе их, собака, сейчас сам выщелкну! Что ты за повар, если не прикинул количество еды на переход и не доложил, что мало! — осатанел Бертран. — Я поговорю с людьми, тяни провизию. Лучше иметь возможность хоть что-то проглотить каждый день, чем сожрать всё за раз, а потом не есть вовсе. Эсташ! Эсташ, волоки ко мне в палатку проводника.       Доставленный проводник успешно изображал идиота, на обвинения хлопал глазами и клялся, что всё идёт по плану. Бертран всё больше зверел.       — Бертран… — Хмурый Эсташ очутился рядом.       Бертран отрывистым кивком отпустил проводника. Эсташ проводил мужчину взглядом и повернулся к Бертрану.— Это правда про провиант? Ещё день-два, и люди поднимут нас на мечи.       — Как будто я не понимаю этого.       — Так делай что-то!       — Что?! Устроить чёрную мессу и вызвать хорошую погоду?! Путь спрямить? Овса коням наколдовать? Этот клянётся, что мы идём верно. Я делаю, что могу. Потерпим неделю впроголодь, не помрём.       — Конечно, не помрём — нас убьют. У тебя голова отказала, Бертран? Ты же Лавочник, чёрт тебя дери! Ты почему изначально не перепроверил готовность отряда и не назначил ответственных за провиант?       — Я задал вопрос, всё ли готово к переходу, меня уверили, что не о чем беспокоиться! Я не должен думать обо всём!       — И ты поверил на слово людям, которых знаешь пару дней? Или ты, прости Господи, поверил Жослену? Тому, кого ты знаешь как раз много дней? Судя по тому, что ты о нём рассказывал, с ним даже дышать одним воздухом надо осторожно.       — Но они ведь сами заинтересованы в благополучии предприятия! Глупо вредить самим себе!       — Глупо. Но виноватым сделают тебя. Ты — командир, значит за всё отвечаешь. Если нет надёжных людей — проверяешь сам.       — Но…       — Но это не самое страшное. Самое страшное, что ты продолжаешь молчать сейчас. Ты позволяешь людям кучковаться и обсуждать твои приказы. Всё слишком далеко зашло, теперь нужна кровь. Убей заводил, пока не взбунтовались остальные. Со всеми не справимся. Самый опасный — Гастон. Он уже в открытую тебя поносит. Так не может больше продолжаться.       Бертран скривился, как от боли: Эсташ был прав. Только ведь свои же. Как убивать своих?! И почему эти свои ведут себя так неразумно? Ведь не Бертрана — всех погубят. Очень хотелось заорать на Эсташа — где он раньше был со своими советами? А убивать придётся… Ну да. Как там Гуго говорил? Иди и сожри, пока не сожрали тебя.       Бертран опустил голову, сам себе покивал.       — Я понял, Эсташ. Спасибо. Объяви капитул. Хотя нет. Я сам. Ты просто будь готов к заварухе.       — Сейчас? Ты уверен? Ты готов?       — Не сейчас. Пусть поедят и отдохнут чуток. И вот ещё что — передай кашевару, чтобы сегодня норму продуктов не уменьшал.       Когда Бертран вышел из палатки к кострам, уже стемнело. Насытившиеся братья, разморённые едой и возможностью наконец отдохнуть, вели у костров ленивые беседы. Сам он не ужинал: злой азарт и напряжение грядущего боя, из которого обязательно надо выйти победителем, начисто глушили голод и усталость.       При виде Бертрана разговоры смолкли.       Он встал рядом с самым большим костром и не терпящим возражений зычным голосом перекрыл разговоры.       — Воскресенье, братья. Капитул. Всем храмовникам приказываю подойти сюда и разместиться передо мной.       Пять ударов сердца ничего не происходило, потом медленно поднялся на ноги и шагнул ближе Эсташ, следом — люди Ноэля, пять из шести рыцарей, почти одновременно с ними — ещё десяток человек. Затем и остальные нехотя стали подниматься и подходить ближе. Бертран цепко следил за всеми, запоминая самых лояльных. Если сегодня выгорит, надо знать, на кого можно опереться в будущем. А если не выгорит… А если не выгорит, то никакого завтра у Бертрана уже не будет.       Наконец на ногах оказались все.       — Воскресный капитул объявляю открытым. Братья, помолимся. Восславим Господа нашего, чтобы Его святое милосердие было с нами!        — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги нам, недостойным, начать это дело с Твоей помощью, во славу Твою и во спасение душ наших. Благослови начало дела нашего, укрепи наши силы, просвети наши умы, чтобы всё, что мы будем делать, было во славу Твою! — Бас Эсташа, громкий и безмятежный, словно он находился в родном командорстве, поплыл над головами.       Умница! Бертран в очередной раз возблагодарил Бога за решение Эсташа составить ему компанию и присоединился к молитве. Окончив её, Бертран произнёс сакраментальное, сто раз слышанное всеми присутствовавшими, но почти забытое:       — Братья, кто чувствует за собой какое-то прегрешение либо знает, что совершил поступок, недостойный храмовника, пусть выйдет и предстанет перед капитулом.       Сказал и понял, что не прогадал, — так много бывших храмовников вздрогнули от знакомых слов и с тоской посмотрели вокруг, словно просыпаясь от затяжного кошмара.       Люди переминались с ноги на ногу, растерянно переглядывались.       — Я начну. Брат Огюст, брат Базиль, брат Фулк, брат Эсташ, брат Николя, брат… — Бертран перечислил двенадцать человек, пятеро из которых были с Бертраном на ножах весь поход. — Эти братья решают вопросы на сегодняшнем капитуле и до конца перехода входят в совет.       Кого-то получится перетянуть на свою сторону, кто-то предпочтёт промолчать, но даже если нет — большинство за Бертраном, и никто не скажет, что в совет не попали его недоброжелатели. В Ордене голос дан всем.       — На каком основании ты выбираешь совет? — высокомерно спросил один из рыцарей.       — На том, что я возглавляю переход. Но я думал, что возглавляю переход храмовников, а оказалось, что перегоняю стадо баранов, — презрительно выплюнул Бертран.       Толпа перед Бертраном опасно заворчала, напрягся Эсташ, глазами пытаясь передать, что очень хочет придушить приятеля. Прости, Эсташ, ты, наверное, сделал бы всё не так. А Бертран хорошо бьётся, но гораздо лучше у него получается говорить.       — Мы — воины Ордена Храма. Воин Ордена Храма живёт интересами Ордена, прилагает все силы, для благополучия и процветания Ордена, беспрекословно подчиняется приказам. Беспрекословно. Все об этом помнят? Должны бы все, раз оказались вместе со мной на этом перевале. Если кого-то не устраивает моё назначение, предлагаю после благополучного перехода поднять вопрос перед теми, кто меня назначал. Как положено — на капитуле. А пока что субординацию никто не отменял. — Голос Бертрана зло и неумолимо гремел металлом. — Теперь, когда с советом вопрос решён, переходим к вопросам. Первое и самое плохое: у нас, как выяснилось, недостаточно еды. С завтрашнего дня по моему распоряжению похлёбка будет жиже — так мы сможем дотянуть до места, не падая от голода. Хворых будем кормить в прежнем объёме. Кроме того, предлагаю сделать привал не на ночь, а на две. Набраться сил, попробовать поохотиться поблизости и добыть мяса. Кто за?       Поднялось восемь рук, потом, медленно, ещё одна. Бертран кивнул.       — Решено. Далее. Войско не может идти без флага, это позор. Завтра надо сшить хоть временный. Предложения?       — У меня с собой запасной плащ. — Один из рыцарей с сомнением смотрел на Бертрана. — Только он красный. Если…       Бертран задумался, потом снова кивнул.       — Да. Завтра подрежем как надо, нашьём на него белый крест и приладим к древку. Красное — символ мученичества, белое — символ чистоты. Мученичества у нас с избытком, а чистоту разве что с факелами искать. Босеан же мы просра… Не достойны мы больше старого знамени. Значит, придётся заслужить новое и оправдать символику. Голосуем.       На поляне, где был разбит лагерь, воцарилась тишина. Несколько сотен мужчин стояли опустив головы, осознавая, принимая реальность. Наконец, один из выбранных в совет выругался и поднял руку.       — Я — за.       — Я согласен.       — Согласен.       — За.       Бертран со сжимающимся горлом смотрел, как поднимаются руки.       — Далее. Перейдём к проступкам. Я обвиняю брата Нафанаила, — кивок в сторону кашевара, — в недальновидности и безответственности, из-за чего мы все ближайшие дни будем терпеть голод. Пока без наказания, ибо бессмысленно, но вопрос виновности брата будет поднят по окончании похода. От котлов брата Нафанаила предлагаю отлучить, к провизии я бы его больше не подпускал, походной кухней будет заведовать его подручный брат Себастиан. Кто за?       Все двенадцать рук поднялись без колебаний. Бертран полюбовался вытянувшимся лицом кашевара — ага, братец, ты тоже будешь жрать со всеми пустую баланду.       Осталось самое нехорошее. Может, обойдётся? Может, не поднимать болезненную и опасную тему? Пока что для Бертрана всё оборачивается очень удачно.       Он обвёл глазами лица людей, нашёл Гастона. Тот стоял в кружке своих подпевал и что-то с ухмылкой им говорил. Нет, не обойдётся.       Бертран почистил горло.        — Брата Гастона я обвиняю в трусости, неподчинении приказам и попытке поднять бунт. Если брату есть что сказать, пусть выйдет и оправдается.       Бертран говорил громко, чётко, не давая себе времени подумать и испугаться. Гастон, не ожидавший такого переключения на свою персону и не успевший обдумать положение, повёл себя, как и предполагалось: взбесился. Следующие несколько минут Бертран слушал, кто он такой, кто его мать, кто отец, в какой канаве его нашли, где ему место и как его кишки сейчас на кулак намотают. Спокойно кивнул в ответ и будничным тоном произнёс:       — Все присутствующие были не раз свидетелями неподобающего поведения брата Гастона, но более доказательств, я полагаю, не надо. Я требую изгнать брата Гастона из Ордена. Немедленно. Кто за?       По отряду прошла волна. Избранные в совет переглядывались и медлили. Изгнание — это, среди прочего, и изъятие имущества Ордена у отверженного. Остаться посреди гор без коня, оружия и пищи — верная смерть. Бертран, готовый в любую секунду выхватить меч, ждал, когда до Гастона это дойдёт. Мясистое грубое лицо Гастона медленно налилось краснотой. Дошло.       — Ах ты выблядок! — Гастон, как бык, склонил голову и медленно пошёл на Бертрана, на ходу вынимая меч. — Парни, айда смотреть, какого цвета баронская кровь. Правда ли голубая? А кишки какого цвета?       Вот и молодец. Гастон был хорошим и опытным рубакой, крупнее и сильнее Бертрана, и об уровне мастерства своего соперника не подозревал. Бертран, выводя его из себя, очень рассчитывал на то, что у Гастона не хватит ума воздержаться от боя. Его надо было убить, подвергшись нападению, а не нападая первым.       Бертран отступил, вытаскивая оружие, быстро огляделся, чуть качнул головой Эсташу и людям Ноэля, запрещая вмешиваться. Как он и предполагал, большинство сервиентов ворчали, но к открытому бунту готово не были. Правда, и обнажать за него мечи никто не спешил. Толпа сдвинулась, как-то сам собой образовался широкий полукруг с Бертраном в центре у костра. Стоявшие в задних рядах перебрались на пригорок, чтобы лучше видеть.       Гастон издал яростный крик и ринулся на Бертрана, рассчитывая снести его сходу. Звонко ударил металл о металл.       Гастон и правда был хорошим бойцом и в своей победе не сомневался. Напрасно.       Над лагерем стояла мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Бертрана. Ночной ветерок пошевеливал одежду убитого.       Бертран медленно наклонился, вырвал пук чахлой травы, вытер им меч, убрал в ножны. И спокойным, скучным голосом распорядился:       — Брат Жан, брат Анри, оттащите тело нашего дорогого оступившегося брата подальше. Завтра, как рассветёт, завалите камнями. Всем остальным приказываю отойти ко сну.       Толпа шевельнулась, ожила, одномоментно выдохнула.       — А как же… Отпеть бы, — растерянно и глупо спросил брат Анри, самый молодой в отряде.       — Хорошее дело, богоугодное, — кивнул Бертран. — Вот пока завтра булыжники будешь таскать, заодно и отпоёшь. Р-разойтись!