Рыцарь Храма Соломона

      Люсиан вновь обходил узников один — его напарник опять напился и, рявкнув Люсиану, чтобы тот разнёс баланду по камерам, развалился на лавке и захрапел. Люсиан покорно кивнул и пошёл исполнять указание. Он слыхал краем уха, как напарник смеялся над ним с другими стражниками — трусливый, мол, и никчёмный, только прикрикнуть, и отдыхай себе, молодой сам всю работу сделает. Люсиан не возражал, пускай считают хоть кем, лишь бы иметь возможность навестить Робера и покормить его.       От проносимой тайком хорошей еды тот немного окреп, если так можно было сказать о чудовищно истощённом, похожем на мертвеца патлатом старике с землистой кожей. Его бы в тёплую мягкую постель в комнате с камином, на солнышко бы… Да где всё это взять?       Жослен, которому Люсиан честно сознался, что нарушил приказ, лишь возвёл глаза к небу, прошептал ругательство и отвесил подзатыльник.       — Ты понимаешь, что если тебя поймают, то ты угробишь нас всех? Добренький! И не надо мне сказки рассказывать, как будешь молчать под пытками, — люди короля умеют спрашивать.       — Я успею себя убить.       — Ты думаешь, это так просто? А если не успеешь?       — Я всего лишь кормлю одного человека! Одного! Это же Робер. Жослен, вы же так много можете. Помогите мне вытащить его. Только его! Я сделаю всё, что хотите!       — Я хочу, чтобы ты, идиот, голову в петлю не совал! Люсиан, не могу. Ну не могу я поставить на кон всё!       — Да что всё? По углам прячемся, как крысы! Толку, что я там служу?! Чем я полезен? Чем я врежу́ короне?! Что я могу?       — Ничего! Пока ничего ты не можешь! Не имеешь права! А служишь там для того, чтобы потом иметь возможность перейти в охрану королевского замка! Неприметный стражник, а если спросят, найдутся десятки свидетелей, что — да, смолоду короне служил, сначала в Каркассоне, потом королевские темницы охранял. А до тех пор ты ничего не можешь! Ничего! Именно поэтому прячемся. И будем прятаться. Пока вы — все вы, кого я расставил по местам, в силу не войдёте. Мы сейчас действительно крысы и во Франции бессильны! Нам нельзя допустить даже тени подозрения, что мы существуем, понимаешь? То, что я могу, я делаю в других странах. Идёт процесс, Болонья слишком хорош в деле защиты Ордена — смотри, как заколебалась папская комиссия. Значит, Филипп вот-вот снова нанесёт удар. Тебе хочется спасти своего рыцаря, а мне — Пьера Болонью! Как бы он нам был нужен! Какой яркий талант! Какой храмовник погибнет! И я знаю об этом, и ничего — понимаешь ты?! — ничего не делаю!       — Если вы точно знаете, что погибнет, то может…       — Нет! Пальцем не пошевелю! И за это мне ещё гореть в преисподней. Вот что я тебе пытаюсь донести. Увы, Пьер обречён. Все, кто под арестом, обречены, я сейчас не беру их в расчёт вообще. Часть узников всё равно погибнет. Королю надо, чтобы папа принял решение о роспуске Ордена. И до тех пор, пока Орден не сломлен, он не выпустит их из своих когтей. А вот как только Орден будет распущен и Филипп загребёт наше имущество, оставшихся в живых выкинут за ворота тюрем безо всяких сражений за них — зачем казне кормить несколько тысяч ртов? Они будут уже не опасны. Но пока нельзя даже дышать громко, чтобы не привлечь к себе внимание, понимаешь? И тогда, возможно, король уничтожит не всех. Тебе жаль одного, а погибнут из-за твоей жалости сотни!       Жослен, скривившись, посмотрел на угрюмо уставившегося в пол Люсиана.       — Но ты, разумеется, пропустил мимо ушей всё, что я сейчас говорил, и кормить рыцаря будешь и дальше, да? И где ты его откопал! Я думал, что уже и костей не осталось! Ах, как неудачно! Значит так. Вот держи — это очень быстрый яд, успей проглотить в случае опасности. Я тоже теперь вынужден принять меры: сам больше с тобой не контактирую, в этом доме мой связной будет встречаться только с тобой. Если попадёшься, можешь указать на него, мы безоглядно не ходим.       …Люсиан поудобнее перехватил чан с баландой. «Неудачно…» Скотина, змеища бесчувственная. Это Люсиан ещё не сказал, что понемногу подкармливал всех, кого мог. Не раскрываясь, делая вид, что просто из жалости. Не протёртыми супами на крепком мясном бульоне, как Робера, но всё же… Среди стражников его дразнили «бездонной утробой» — узелок со снедью, которую каждый служивый приносил для себя из дома, у худощавого Люсиана был самым внушительным. А вот то, что из этого тяжёлого узла сам Люсиан за сутки не съест ни единого кусочка, сослуживцам знать было ни к чему.       Гром грянул воскресным майским днём, жарким и сонным.       Процесс за три месяца обрёл стройность и логичность, вёлся с жарким дебатами, аргументами и доказательствами. Пьер совершенно не фигурально бился не на жизнь, а на смерть. И у него хватало и ума, и таланта, и знаний, и красноречия. Орден, оболганный, запытанный и запуганный, третий год гниющий в подземельях, упрямо начал поднимать голову. Стало казаться, что получится. Что отобьются.       Не получилось… Жослен, как всегда, оказался прав: корона не могла допустить оправдания. Потому что оправданному Ордену надо было бы вернуть всё имущество и казну. Казну, которая давно растворилась в королевских сокровищницах.       Сначала исчез Рено де Провен — храмовник, вместе с де Болонья вызвавшийся защищать Орден. После протеста папской комиссии рыцаря вернули в процесс, но стало понятно, что этим всё не ограничится.       И вот недавно назначенный на пост архиепископ Санса вдруг объявил, что арестованных в Париже храмовников будет судить его суд. Робер, которому Люсиан рассказал об этом вечером того же дня, устало закрыл глаза.       — Ну вот и всё. На что мы надеялись? Надежда — самая живучая в мире тварь. И самая глупая.       Люсиан вздохнул так виновато, словно он лично назначал архиепископа.       — Жослен тоже так говорит. А почему? Ну что так уж изменилось?       — То, что король отринул последние приличия. Понимаешь, это юридические тонкости. Ведь до сих пор судили Орден, а не отдельных его членов. Судьбу Ордена решает действительно только папа, а вот отдельных членов Ордена… Людей можно судить не папским судом, а местным. Париж подпадает под юрисдикцию архиепископа Сансского. А архиепископом, как ты сам сейчас сказал, назначен Филипп де Мариньи — родной брат Ангеррана де Мариньи. Надо ли говорить, как он решит нашу судьбу? Папская курия не сможет вмешаться — она не имеет такой власти над местными епископатами.       — То есть те храмовники, которые посмели вызваться защищать Орден, теперь в руках короля не только по факту, но и юридически?       — Да. Мариньи ненавидит Орден. И у него есть беспроигрышный аргумент: все защитники отказались от своих первоначальных показаний и покаяний, значит они все суть повторно впавшие в ересь.       Люсиан сглотнул.       — Но мессер де Болонья добился, чтобы его приняли сегодня представители папской комиссии. Они согласились его принять, несмотря на то, что по воскресеньям комиссия отдыхает.       Робер качнул головой.       — Они не пойдут против Филиппа, что-нибудь придумают. Да тут и придумывать не надо — всё законно. Трусы и крючкотворы.

***

      Весть о том, что пятьдесят четыре храмовника были приговорены архиепископом Санса к сожжению, застала Люсиана в городе. Сегодня он отдыхал и, отчитавшись перед Фабио, связным Жослена, решил прогуляться по базару и пополнить запасы. Люсиан как раз азартно торговался за кусок грудинки, когда глашатаи стали выкрикивать приговор. Выпустив из враз затрясшихся пальцев приглянувшийся кусок, он бросился проталкиваться ближе.       — …Приговор будет приведён в исполнение сегодня в три часа пополудни за городом в поле рядом с обителью Святого Антония.       Поражённый ужасом, Люсиан встал столбом посреди площади. Но никто не обратил внимания — толпу накрыло недолгим онемением. Ко всему были привычны парижане, но вот к одновременному сожжению полусотни дворян, да ещё и пребывающих в монашеском сане… Как ветер над верхушками деревьев, полетел над головами ропот. Люсиан очнулся и метнулся назад к дому, где встречался с Фабио. Но двери оказались крепко заперты — проще было поймать ветер, чем застать людей Жослена в одном и том же месте. Пометавшись в проулке, Люсиан кинулся к Сент-Антуанской дороге, по которой десятки парижан уже спешили на зрелище.       На половине пути его нагнали телеги с приговорёнными. Люсиан замедлил шаг, пропуская мимо себя повозки, метался глазами с одного лица на другое, и его растаскивало от двух противоположных чувств: с подлым облегчением он понял, что Робера среди обречённых нет, но как же много на телегах было знакомых! Вот тому парню он вчера сунул тайком кусок сыра, другому храмовнику на прошлой неделе протащил мазь — загноилась нога под кандалами. Сидящему рядом с ним мужчине вчера ничего не досталось, Люсиан физически не мог накормить всех узников одновременно. Завтра хотел ломтик грудинки пронести… Не пронесёт… Уже не пронесёт.                    Люсиана затрясло. Опять. Опять он будет трусливо жаться по тёмным углам, смешавшись с толпой. Как тогда, три года назад. И опять ничего не сделает. Трус. Предатель. Совершенно никчёмный человечишка. Какая от него польза?       Внезапная мысль заставила его замереть. Как там крыса Жослен говорил? Орден распустят, и остальных просто выкинут из тюрем? Он побежал вперёд, обогнал телеги, снова умерил шаг, ещё раз пробежался глазами по лицам. Ну да. Поэтому и Робера тут нет. Тут те, кто отказался от своих признательных показаний. Да и то не все. Похоже, хватали из списка отказавшихся просто наобум, набирая указанное количество. Он же может… А Робер… Если всё будет так, как говорит Жослен, Робера скоро выпустят, продержится и без Люсиана.       Он нащупал за пазухой узелок с отравленной пилюлей и сглотнул сухим горлом, слушая, как бешено бьётся в рёбра сердце. Хотелось, чтобы время замедлило бег. Подготовиться, настроиться… Не успеет, ничего не успеет, надо решаться сейчас! Он с тоской оглянулся…       И увидел.       Совсем недалеко от себя увидел бледное лицо человека, которого тут не могло быть.       Люсиан кинулся наперерез, замедлился в последнюю секунду, чтобы не налететь с разбега, привлекая ненужное внимание. Осторожно взял за локоть.       — Бертран, — еле слышно выдохнул почти на ухо.       Не «мессер», не «ваша милость», не «барон». Много чужих ушей, да и близость собственной смерти делала словесную шелуху пустой и ненужной. Бертран повернул на голос бескровное лицо, глаза распахнулись в узнавании. Он дёрнулся, словно хотел обнять, но остановился в начале движения. Обернулся глянуть на телеги, вцепился в руку Люсиана, быстро зашептал:       — Это же надо! Два месяца мотаюсь по старым адресам, пытаясь найти людей Жослена, и наткнулся на тебя случайно. А я тебя в Каркассоне искал. Скажи, что Жослен что-то придумал! Папский престол должен вмешаться! Должен ведь?! Я ничего не могу, так всё неожиданно — со мной три человека всего!       Люсиан отрицательно мотнул головой, сунулся ближе и торопливо, глотая слова, на ходу стал вываливать на Бертрана всё подряд, торопясь, стараясь ничего не забыть: адрес дома, куда приходил связной от Жослена, то, что Робер жив, но Люсиан за ним больше не присмотрит, потому что… Потому что надо бы отвлечь солдат, чтобы Люсиан смог проскочить к осуждённым и иметь хоть немного времени, прежде чем его остановят.       Казалось, что побледнеть сильнее было невозможно, но барон де Латр взялся просто-таки мёртвенной синевой, когда понял, чего хочет от него бывший служка. Он как-то беспомощно моргал глазами и кривил губы, пытаясь что-то сказать, и не мог. Люсиан сжал руку крепче и требовательно сверкнул на Бертрана глазами, чужие уши кругом — только и остаётся, что шептать и гримасничать.       — Ты поможешь? Ты должен! Сейчас! Отвлеки их! Закричи, что у тебя кошель срезали, толпа заволнуется, солдаты отвлекутся.       Бертран дёрнул головой в согласии. Люсиан глянул на него в последний раз, отвернулся и двинулся навстречу своей судьбе.       Процессия уже добралась до места казни. Осуждённых стаскивали с телег, давали целовать крест и привязывали к столбам, обложенным хворостом. Надо было поторопиться, чтобы подобраться ближе, в первые ряды зевак. Люсиан нащупал кинжал. Так. Вот тех двух латников отшвырнуть и запрыгнуть ближе к казнимым. Главное — заколоть, сколько успеет, пока не схватят. Если повезёт — то можно много. Брат Бертран устроит сутолоку, пока стража сообразит, пока кинется. Как хорошо, что он его встретил! Теперь хоть кто-то ещё знает о брате Робере. Вдруг у Бертрана получится то, что не получилось у Люсиана, и он вызволит рыцаря? Вот сейчас, надо продвигаться ближе к столбам.       Люсиан вдохнул, выдохнул.       Господи, можешь не помогать! Только не мешай!       Бертран в животному ужасе смотрел в худую спину удалявшегося Люсиана, отчаянно пытаясь заставить себя соображать. Что делать?! И людей Ноэля, как назло, не видать. Вот же только что рядом крутились… Быстрее думай, ну!       Люсиан проклянëт его, точно. Все, кто узнает, проклянут. Пускай. Лишь бы получилось. Бертран не может отдать на растерзание Филиппу ещё и Люсиана. Не может! Не должен восемнадцатилетний мальчишка отвечать за весь Орден.       Бертран шагнул следом за своим бывшим служкой, быстро вскинул руки и с силой нажал пальцами на шею уже напружинившемуся перед броском Люсиану, про себя молясь, чтоб подействовало. Бертран знал, как это делать, только умозрительно. Храмовник, «усыпивший» Бертрана, когда люди Ноэля охотились за ним, не отказал — научил. Вот и пригодилось.       Ну же! Бертран нажал сильнее. Подействовало. Парень пошатнулся и винтом мягко рухнул на руки Бертрану.       — О, что это он? — Толпа была занята трагическим действом, происходящим на поле, и на упавшего Люсиана без интереса обернулась лишь пара человек.       — Перебрал малость, молодой, пить не умеет. Сейчас оттащу, чтоб не мешался, — с уверенным видом отговаривался Бертран, уволакивая бессознательного служку подальше от поля, туда, где рядом с дорогой стояли развалины какой-то хибары. Главное, затащить за неё — чтобы с дороги и поля не было видно. Все сейчас заняты, не полезут выяснять, с чего это он пьяного за шею держал.       — А чего это? — Он уже выбрался из толпы, когда рядом остановились припозднившиеся на зрелище прохожие.       — Вора поймал. Сейчас солдатам некогда, я его свяжу да потом и передам. Хотел кошель у меня вытянуть, сволочь, — с ненавистью рявкнул Бертран.       — А, — зеваки потерял интерес и поторопились протиснуться ближе к зрелищу.       Только безумный страх и не менее безумная ненависть позволяли Бертрану так быстро тащить хоть и худого, но всё же нелёгкого парня всё дальше и дальше от места казни. Привалив бессознательные тело к полуразрушенной стене, он сноровисто снял с Люсиана пояс и стянул им руки. Дёрнул с собственной шеи платок, протолкнул Люсиану в рот и завязал на затылке, чтоб не орал. Вовремя. Тот уже приходил в себя. Мутным, непонимающим взглядом зашарил вокруг. Понял. Ужаснулся, рванулся назад. Бертран схватил, прижал к себе.       — Нет, Люсиан, нет, не пущу.       Вроде и далеко уволок, а всё одно — было слышно. Слишком хорошо слышно… Сонную, почти летнюю полуденную тишину разрывало страшное гудение пламени и жуткие вопли казнимых.       Люсиан завыл, забился, совершенно обезумев, буквально перегрызая платок, прокинутый Бертраном через рот. Бертран лишь крепче сжимал его и скороговоркой шептал:       — Прости меня, прости! Я тебя предал, я решил за тебя, я сволочь, знаю. Но я не могу. Не пущу. Не отдам. Хотя бы тебя не отдам. Не слушай, не надо.       Бертран с трудом сдерживал связанного парня и зажимал ему уши. Жаль, ещё пары рук — закрыть уши себе, чтобы тоже не слышать, — у него не было. Он даже не замечал, как скрипит зубами и тоже подвывает, пытаясь перебить звуки с поля. Бертрану казалось, что он сейчас сойдёт с ума, казалось, что казнь идëт вечность, хотя разумом он понимал, что это не так.       Наконец крики смолкли, лишь шумела ещё не разошедшаяся толпа, да по воздуху плыл чёрный смрадный чад. Сердце колотилось где-то в горле, мутило — вот-вот вырвет. Бертран разжал сведëнные судорогой руки, но разом обессилевший Люсиан не двинулся, так и остался лежать, тихо воя ему в плечо. Бертран трясущейся рукой погладил его по голове.       — Всё. Всё кончилось, они уже на небе. Они все… Пойдём. Надо уходить. Если ты хочешь отомстить, надо сначала самим не попасться. Давай, ну, вставай. Попадёмся — пропадём ни за грош.       Внезапно за развалины стены шагнули два человека. Да чтоб вас черти разорвали! Чего вы сюда попёрлись? Бертран представил, как они смотрятся, подобрался, мгновенно оценил опасность — низкая, очень низкая, пара зевак была явно в преклонных годах. Он, подтыкивая Люсиана, поднялся с земли и ещё раз сторожко зыркнул на крестьян — поняли, нет? Заплаканные глаза двух взрослых крепких мужчин вряд ли можно будет списать на перепой или выяснение, кто чей кошелек спёр.       Не повезло. Мужчины остановились, переглянулись и направились прямиком к ним. Если позовут солдат… Бертран затравленно оглянулся по сторонам. Больше пока никого — можно успеть свернуть обоим шеи и уйти.       — Опять вы вдвоём! И опять что-то творите! — раздался знакомый голос. — Всё верно: один дурак завсегда другого притянет. Проклят я, что ли? Ну и чего вылупился? Шустрей вставай и быстро уходим отсюда! Следом за нами иди, говорю, и этого… веди.       Бертран моргнул, вглядываясь. Рассмотрел за неопрятной пегой бородой и широкополой крестьянской шляпой знакомые, дико злые глаза и кивнул, обозначая, что понял. Потянул за собой трясущегося, безвольно поникшего Люсиана. Вчетвером они быстро вернулись в город и дошли до незнакомого дома.       — Ну что ж… Входите, гости дорогие. Планировал я с Люсианом снова повидаться да тебя, брат, найти на дорогах Франции, но не так. Не так.       Жослен, скинув крестьянскую шляпу с оборванными полями и содрав накладную бородёнку, устало сгорбился и шаркающей походкой направился чем-то звякать. Налил себе и крупными глотками выпил, не морщась, — только запах по комнате поплыл. Плеснул в ту же кружку своему спутнику, достал ещё одну, наполнил и протянул Бертрану.       — Пей. Залпом.       Бертран проглотил и задохнулся, Жослен поймал едва не вывалившуюся из рук кружку и вновь наполнил её до краёв остро пахнущей жидкостью. Кивнул на Люсиана.       — Крепко, да. В Венгрии отлично такое варят. Вливай в него всю посудину, пока умом не тронулся.       Бертран подошёл к скорчившемуся на лавке Люсиану.       — Пей.       Люсиан мотнул головой.       — Пей. Надо. Иначе силой волью. Ну!       Люсиан опрокинул в себя содержимое кружки и продолжил раскачиваться, обхватив себя руками.       Потом вдруг поднял голову, стремительно встал и, размахнувшись, впечатал Бертрану кулак в скулу. Бертран отлетел, ударился спиной о стену да так и остался там стоять. Жослен и его спутник замерли. Люсиан, несколько секунд ожидавший ответной агрессии, понял, что Бертран не собирается драться, буквально зарычал от бешенства и кинулся на обидчика, даже не пытавшегося защититься от наносимых ударов. Загрохотали переворачиваемые стулья, глухо забумкала, разлетаясь на куски, посуда.       — Сволочь! Предатель! Такой же, как этот. Я бы смог. Смог! Хоть скольких-то! Вам плевать на них! Плевать! Ненавижу!       Растерявшийся было Жослен очнулся и буквально оторвал выкрикивающего проклятия Люсиана от изрядно уже побитого Бертрана. Хлестанул пару раз по щекам, обматерил и отшвырнул в другой угол.       А потом полночи Бертран обнимал как-то разом опьяневшего, рыдающего Люсиана и укачивал, как ребёнка. Он гладил его по голове и говорил что-то успокаивающее, глядя остановившимся взглядом в противоположную стену. В ушах стоял треск пламени и крики обречённых. Прав Люсиан. Он должен был помочь ему, а не мешать. А он, дерьмо такое, не смог. Для него один живой Люсиан перевесил страшную смерть нескольких десятков. А надо было бы и самому сделать то же, что хотел Люсиан. Хоть какая-то польза…       Наконец Люсиан ровно засопел. Пускай. Пускай поспит. Во сне легче. Он осторожно опустил голову Люсиана на подушку и тяжёлым шагом вышел в другую комнату к Жослену и Фабио.       Мужчины сидели за столом и сосредоточенно пили из уцелевшей посуды. Жослен покосился на Бертрана, поставил третью кружку. Бертран сел рядом и опрокинул в себя отраву.       — Там не было ни Провена, ни Болоньи. Они?..       — Рено решением архиепископа отправлен в дальний монастырь на пожизненное заключение, а Пьер… — Жослен стиснул челюсти так, что на лице вспухли желваки. — А Пьер «внезапно» поменял своё мнение, вернулся к старым показаниям и бежал.       Бертран моргнул:       — Чего?! Как бежал? Из камеры охраняемого замка, будучи прикованным к стене? Как это?       — А вот так. Оставил после себя письменные показания и исчез. По крайней мере, предлагается в это верить. Папская комиссия отчего-то верит… Упокой, Господи, душу раба Твоего Пьера…       Бертран молча опрокинул очередную порцию. Ещё. До беспамятства…       Утром, подойдя к Люсиану, Бертран содрогнулся — таким чёрным и осунувшимся было лицо, такими страшными были глаза Люсиана. Бертран снова протянул ему кружку, на этот раз — с горячим вином. Жослен сказал, что после вчерашней жуткой жижи надо немного обычного вина.       — Пей.       Люсиан мотнул головой.       — Напиваться, как свинья, чтобы забыть? Нет, я должен помнить. Чтобы отомстить. Скажи… Бертран, мы отомстим? Мы сможем?       — Сможем. Мы всё сможем, только выживем сначала.       Люсиан спокойно кивнул.       — Ты умный. И Жослен умный. Оба умные. Холоднокровные твари. Это хорошо. Хорошо. Вы сделаете так, чтобы вся Франция кровью захлебнулась.       И была в этом спокойствии такая уверенность, что Бертрана продрал мороз.       Нас книги обманут, а люди не вспомнят.       Последняя битва сорвет голоса.       Стараться не стану — ничем не наполнит,       Пустая молитва пустые глаза.       А ты уходи, и чем дальше — тем лучше,       Нет права тебе оглянуться назад.       И ты не следи, как, цепляясь за тучи,       Дорогой небес поднимается ад.       Нас дьявол покинет и Бог отвернётся.       Сломается хрупко бессильная сталь.       И время застынет, и кто-то вернется,       Затем, чтоб найти на пороге Грааль.       В молчании дней сонной жизни кумиры       Уходят стремительной горной рекой.       Мы будем сильней за границами мира.       Мы пленом земным заслужили покой.       Протянуты в вечность вечерние тени.       Дневная обида предсмертно нежна.       Фальшивая ценность пустых откровений       Для всех очевидна и этим — смешна.       Не видно лица неизбежности жуткой,       Где пламя ревёт и бессильна вода.       Душа в небеса улетает голубкой.       Она не умрёт, не умрёт никогда.       Канцлер Ги. «Монсегюрский романс»