Лепестки роз у твоих ног

Самая, наверное, странная и болезненная история любви — это история Маяковского и Лили Брик. Трагедия двух людей, погружённых в тот странный «треугольник», который поэт называл своей семьёй, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не отвечал ей взаимностью, а Владимир Маяковский, без остатка поглощённый Лилей, любил её всем существом. Любил так, что терпел всё: сидел под дверью, когда она уединялась на кухне с Осипом, наблюдал её сквозь тьму и свет, словно от этого зависела сама его жизнь. Наверное, именно это и есть истинная нездоровая одержимость — больная, разрушительная любовь, которая точит тебя изнутри, превращая каждое дыхание в подвиг терпения. Маяковский был готов опрокинуть весь мир, чтобы угодить ей, принести радость Лиле, даже если эта радость была иллюзией. «Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, может быть, изругав.» Когда он уезжал в Париж, Лиля вручила ему список вещей, которые нужно было привезти: «3 пары розовых рейтуз и 3 пары чёрных, а ещё автомобильчик… очень хочется автомобильчик». И он привёз ей автомобиль, ставший первым среди светских женщин. Маяковский готов был склонить мир перед её ногами, только чтобы быть рядом, смириться с её мужем, который, впрочем, нисколько не возражал против такого положения вещей. Чем-то эта странная, болезненная, почти отчаянная любовь поэта напоминала чувства Енисея к Антону. Но, в отличие от Маяковского, Енисей не собирался делить объект своей страсти ни с кем. Будь Антон девушкой и имел мужа — Абрамов без сомнения разрушил бы всё, даже если бы это стоило ему собственной жизни. И всё же Антон не девушка, и мужа у него нет, но трагедия всё равно витала в воздухе. И хотя логика подсказывала, что их история должна быть проще, сердце знало, что любить — значит всегда рисковать. Глядя на широкую, сильную, красивую спину Енисея, Антон невольно вспомнил Маяковского. Эти чувства — смесь одержимости, нежности, страха и бесконечного желания быть рядом — казались странно родственными. — Сейчас приеду, — пробормотал Енисей, потирая глаза и держа телефон у уха. Тут же скинул вызов с лёгким недовольством, а Антон не мог отвести взгляда. Енисей повернулся к нему, виновато улыбаясь, проводя ладонью по щеке. — Проснулся? — ласково спросил он. За окном только-только взошло зимнее солнце, осторожно освещая комнату, как будто сама природа хотела сказать: «Ещё слишком рано». — Угу, — протянул Антон, потягиваясь и ощущая боль в пояснице. — Ты уходишь? — Да, отец звонил, — кивнул Енисей, вставая с кровати и натягивая джинсы. — Не хочешь вечером сходить погулять? Енисей выглядел так, что Антон невольно задерживал взгляд: накачанное тело, мягкий загар, сильные руки — всё это одновременно захватывало и смущало. Ему казалось, что он видит не просто человека, а живое олицетворение красоты и силы, которое притягивает взгляд, заставляет сердце биться быстрее и от которого невозможно оторваться. — Да… наверное, — смущённо ответил Антон, пряча лицо в ладонях, словно пытался спрятаться от собственного волнения. — Хорошо, я вечером заеду за тобой, — улыбнулся Енисей, мягко убирая руки Антона с лица. Его серые глаза блестели, словно тысячи звёзд утонули в глубинах. — Ты такой красивый. Антон замер. «Он что, шутит?» Куда ему до Абрамова? Вицин, конечно, не был уродом, но эта мужская красота Енисея казалась ему почти божественной, недосягаемой. — На девочку похож, — хитро добавил Енисей, и тут же получил от Антона подушкой по голове. Парень рассмеялся и прижал Вицина к себе, легко чмокая в губы. — Ладно, я поехал… Люблю тебя. Антону почему-то не хотелось отпускать его. Но разум подсказывал, что держать было бы глупо. Он поднялся с кровати, провожая Енисея до двери, не в силах отвести взгляд от его силуэта. — Ложись, поспи ещё, — сказал Енисей, натягивая пальто. — Угу, — кивнул Антон, хотя в груди уже бурлили другие мысли. Ему было явно не до сна. Хотелось понять, что чувствует, что значит эта боль и радость одновременно, что значит быть живым рядом с кем-то, кто кажется солнцем, к которому тянется душа и от которого можно обжечься. Знакомая дверь открылась не сразу. Антону стало странно неловко: как будто каждая секунда промедления усиливала чувство вины. Он переживал, что, возможно, опять разбудил Питрачук. Но дверь открылась, и девушка, слегка накручивая локоны светлых волос, отступила, предоставляя ему проход. — Привет, — сказала Наташа, словно предлагая войти в маленький, но особый мир, где её присутствие было одновременно поддержкой и испытанием. — Привет, — улыбнулся Антон, заходя неловко, словно не зная, в какой степени его собственная неуверенность отражается в этом пространстве. — Я не вовремя? — Да не, забей, — отмахнулась блондинка и уже шла на кухню. — Кофе будешь? — Давай, — отозвался Антон, снимая кроссовки у порога. Кухня была украшена к Новому году, и маленькая ёлочка на подоконнике казалась странно одинокой. Словно весь праздничный свет мира сошёлся только в этом уголке, но он оставался отдельным, тихим, почти грустным. Антону казалось, что именно здесь он может попытаться разобраться в себе, в своих чувствах, которые так часто путаются между верой, надеждой и страхом. — Я точно вовремя? — спросил он, садясь за стол. — Да, да, — отмахнулась Наташа, щёлкнув чайником. — Сегодня новогодний корпоратив у ментов, вот и иду поработать… Перед Новым годом такая суматоха, затрахалась уже, в прямом смысле. Антон тихо засмеялся. В её словах была честность, не скрытая и не прикрытая: та прямая откровенность, которой редко обладали люди, делая их слова болезненно настоящими. Это был голос, который одновременно мог ранить и лечить, заставляя сердце слушать, а разум — задумываться. — Вижу, тебе легче… — задумчиво протянула Наташа, наблюдая за ним. — Ну типа… — неуверенно произнёс Антон, почесывая затылок. — Я пришёл поговорить с тобой… посоветоваться. — Ну говори, — вздохнула блондинка, открывая окно и доставая сигарету, подкуривая её словно приглашая Антона к разговору, понимая, что он не будет простым. Антон медленно встал и подошёл к окну, доставая тонкую сигарету, вертя её между пальцев, словно пытался ощутить её форму, удерживая в руках нечто большее, чем просто табак: свои нерешённые чувства, тревоги, надежду. — Происходит что-то странное… Енисей признался, что любит меня… — прерывисто и нервно сказал Антон, боясь поднять взгляд. — Уже несколько лет… — Мм, — протянула Питрачук с насмешкой и холодной остротой. — Это он от большой любви тебя изнасиловал? Слова прозвучали, словно удар камнем о стекло: болезненно, резко, оставляя внутренние раны, о которых нельзя забыть. Антон почувствовал, как грудь сжалась, словно желание спрятаться, раствориться, исчезнуть стало первичной потребностью. Он верил Наташе, считал её мудрой, но сейчас её слова казались уколом, который пронзил его внутренний мир. — Ну типа, — отмахнулся Антон, дернув плечом, но всё же зажёг сигарету, словно пытаясь огнём очистить себя от этих мыслей. — Так, — строго сказала Наташа, поворачиваясь всем корпусом к нему. — Только не говори, что и ты начал что-то к нему чувствовать? В этот момент Антон ощутил всю её способность видеть его насквозь. Это было почти сверхъестественное понимание: её взгляд проникал глубоко, словно она могла читать страницы души, которые сам Антон едва осмеливался рассматривать. Работа, жизнь, переживания — всё это научило её видеть людей так, как другие видят только силуэты. — Я не знаю, — честно признался он, наконец подняв глаза. — Я сам не понимаю… но меня почему-то тянет к нему. — Антон, — строго сказала блондинка, нахмурив брови, — это ненормально. Ты понимаешь? Ненормально испытывать симпатию к насильнику. Её слова обжигали, но Антон не мог их отвергнуть. Он ощущал их истинность, но вместе с этим не мог отказаться от своей веры, от того, что считал правильным. — Но я думаю, он изменится… — Люди не меняются! — резко перебила Наташа. — И ты ещё настрадаешься, поверь мне. Слова звучали, словно камни, тяжёлые и неподвижные. Они вызвали внутреннее сопротивление Антона: он хотел спорить, хотел найти исключение, хотел верить в чудо, которое он видел в Енисее. Он верил, что Господь слышит его молитвы, что душа Абрамова будет очищена. И где-то глубоко внутри он всё ещё хотел верить, что любовь может быть светлой, что свет победит тьму, а ошибки и грехи будут смыты истинной преданностью. — Я ему верю, — резко отозвался Антон, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, чтобы сомнение не выдавало его слабость. Питрачук посмотрела на него строгим взглядом, потом прикрыла глаза и потёрла переносицу, словно устала от его упёртости, от его человеческой, такой настоящей, неисправимой наивности. — Какой же ты всё-таки ребёнок, — устало сказала она, потушив сигарету. Она подошла к кухонному гарнитуру, насыпала в кружку кофе, залив его кипятком. Развернувшись, стукнула кружкой по подоконнику, отдавая напиток Антону. — Делай что знаешь, — сказала она резко. — Только потом не жалей об этом. — Не пожалею, — ответил он, глядя на кофе. В этом напитке Антон увидел отражение самой своей души: теплоту, спокойствие, уверенность, и одновременно тревогу и неопределённость. Душа его упорно верила в Енисея, верила, что любовь может очищать, что она способна преодолевать ошибки и тьму. Он знал, что сможет помочь, что сможет быть рядом, и что даже если дорога будет болезненной, она будет настоящей. В этот момент, глядя на кружку с дымящимся кофе, он впервые почувствовал всю тяжесть и одновременно величие человеческой веры, надежды и любви — той самой, что заставляет верить в чудеса, даже когда весь мир говорит о невозможности. Набережная «Плотинка» сияла в праздничных огнях, словно сама река решила надеть свои воды в праздничное платье из отражений. Ледяная гладь переливалась всеми цветами, которые только можно было представить, и свет гирлянд танцевал на поверхности, словно миллионы маленьких звёзд, упавших с неба. Волшебство было осязаемым: в воздухе висело тепло ожидания, смеха и детской радости, и казалось, что самой природе позволено улыбнуться вместе с людьми. Антону хотелось закричать, пуститься бегом, кружиться, ощущая каждую каплю этого магического момента — словно вернуться в то время, когда мир был прост и понятен, когда сердце легко могло открываться всему новому и неизведанному. Но рядом с ним стоял Енисей, и в этом сиянии праздника он выглядел словно контраст: задумчивый, тихий, словно мир вокруг перестал быть для него радостью и стал чем-то тяжёлым, внутренне давящим. — Что-то случилось? — аккуратно спросил Антон, стараясь скрыть тревогу в голосе, но глаза выдали всё. — А? — Енисей словно отрывался от каких-то глубинных мыслей, от реки своих эмоций, повернув голову. — Да, проблемы с отцом. — Всё так плохо? — Антон сделал шаг навстречу, останавливаясь и устремляя взгляд на Абрамова. Сердце сжалось: почему он кажется таким хрупким, словно его можно расколоть одним взглядом? Почему грусть, осевшая в его лице, стала почти физически ощутимой, давя на грудь? Желание защитить, укрыть от мира, убрать любую боль рвалось наружу. — Да не то чтобы… — замялся Енисей, откинувшись на перила, его взгляд блуждал по огням города. — Помнишь, я говорил, что отец против… ну, против моих чувств к тебе? — Да, — тихо сказал Антон, аккуратно вставая рядом, ощущая дрожь в руках, словно они предчувствовали, что сейчас откроется что-то очень важное. — Я расстался с Вероникой, — внезапно произнёс Абрамов, поворачиваясь к нему. Сердце Антона внезапно наполнилось теплом. Каждое слово, каждый звук был как маленький светильник, зажжённый в тёмной комнате души. Он почувствовал, что держит в руках не просто слова — он держит доверие, любовь, которую Енисей решил доверить ему, словно вручал сокровище. Это доверие было одновременно хрупким и драгоценным, и Антону хотелось оберегать его от любого удара жизни, любой тени боли. — Отец узнал… узнал и про нас с тобой, — продолжил Енисей, уводя взгляд куда-то вдаль, словно пытаясь найти там опору. — Был тяжёлый разговор сегодня с ним… он хочет, чтобы я оставил тебя. — А что ты? — тихо, почти шёпотом спросил Антон, боясь поднять глаза. — А я не собираюсь этого делать, — резко, но вместе с тем мягко сказал Енисей, поворачиваясь к нему и аккуратно беря ладони Антона в свои. — Я не хочу терять то, что только получил. Серые глаза смотрели с такой болью и одновременно нежной любовью, что Антон готов был раствориться в этом взгляде, утонуть, забыть о времени, месте и мире вокруг. Хотелось собрать для него весь свет и тепло, все ромашки с луга, каждый рассвет и каждый вздох ветра — всё, чтобы этот взгляд больше не нёс с собой страданий. «Пожалуйста, не смотри так на меня, не смотри… Мне так больно от твоей боли… Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? Хочешь, я принесу тебе все цветы? Хочешь, я соберу для тебя все звёзды? Скажи, что мне сделать?» — мысли Антона были почти молитвой, тихим шёпотом души, обращённым к Богу и миру. — Давай встретим Новый год вместе? — сказал он вдруг, просто потому что слов не хватало, потому что он не знал, что ещё может сказать, чтобы хоть немного облегчить его сердце. Енисей замер, и на мгновение мир вокруг остановился. В его глазах вспыхнуло то, чего Антон ждал, но страх и боль одновременно сделали этот свет ещё острее: маленькая искра надежды, которая могла осветить все тёмные уголки души. — Ты правда этого хочешь? — тихо спросил Енисей, словно боясь услышать отрицание. — Да, — кивнул Антон, сжимая его руки сильнее. И уже не имело значения, что мимо проходят люди, что на них смотрят отражения гирлянд. — Мама будет только рада. — Хорошо, давай встретим вместе, — улыбнулся Енисей, ласково проводя большим пальцем по тыльной стороне руки Антона. В этот момент Антон почувствовал всю силу этого мгновения: оно было почти сакральным. В этом тихом обещании, в этих переплетённых пальцах, в сердцах, бьющихся в унисон, таилось целое море доверия, маленький храм чувств, который существовал только для них двоих. Ни праздники, ни огни, ни чужие взгляды не имели значения. Этот момент был их, и в нём была и радость, и боль, и вся правда человеческой любви: хрупкой, яркой, настоящей, как свет, пробивающийся сквозь стекло льда и отражающийся в тысячах крошечных искр. Максимум, что они могли позволить себе тут, так это держаться за руки. Зачем кормить публику? «Это у нас тут с ним чувства, а для всех остальных мы просто пидоры». «Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят — он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.»