Лепестки роз у твоих ног

В одной из своих книг Ремарк писал: «Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете, вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее». Слова эти рождались из боли и утраты, из невозможности изменить прошлое, из осознания, что сердце способно любить, страдать и одновременно терпеть неизбежное. И, быть может, именно в этом скрыта вся трагедия человеческой сущности: в невозможности полностью искупить свои ошибки, даже если душа рвётся к прощению. И даже если Енисей испытывал раскаяние за содеянное, оно уже ничего не меняло бы. Поступок совершён, прошлое уже застыло в своей непоколебимой форме, и единственное, что оставалось, — это идти дальше, исправлять ошибки делами, тихими и смиренными шагами. Но просить прощения он не собирался—ибо понимал, что слова, какими бы чистыми ни были, не могут вернуть утраченное. И Антону это было уже не нужно: он сам простил, не спрашивая ничего в ответ. — Так, колбасу не тырь, — строго сказала Валентина, хлопнув сына по руке. — Сейчас опять покусочничаешь и есть ничего не будешь! — Вот-вот, — поддакнул Енисей, нарезая солёные огурцы, — иди лучше картошку почисти. — Правильно, — согласилась Валентина, гладя Енисея по голове, — а то спихнул на друга всю работу, а сам бездельничаешь. Антон тихо пробурчал под нос, недовольный, но всё же подошёл к кастрюле с только что сваренной картошкой. В груди было странное смешение чувств: с одной стороны — обида на мать, которая явно предпочитала Абрамова и ставила его в центр внимания, а с другой — тёплое чувство к этому маленькому семейному порядку, где забота, шутки и совместная готовка создавали атмосферу уюта. Было что-то милое, почти священное в этом простом домашнем действии: резать овощи, слышать приглушённые голоса, делиться смехом. На кухне кипела работа: они втроём, казалось, могли накормить целый город. Валентина каждый год готовила так, чтобы потом неделю заставлять сына доедать остатки салатов, от которых уже тошнило. — Она ещё не остыла, — возмутился Антон, тыкая пальцем в картошку. — А ты под холодную воду её засунь, — бросил Енисей, пересыпая нарезанные огурцы в тарелку. — Умный что-ли? — буркнул Антон, но всё же включил кран, смиряясь с ситуацией. — А что нет? — насмешливо бросил Енисей. Со стороны это выглядело обычной дружеской перепалкой, но для Антона в каждом движении, в каждом взгляде Абрамова была глубина, уют и странная магия. Ему хотелось подойти ближе, прикоснуться, почувствовать тепло рядом, но Валентина была здесь, и им приходилось прятать свои чувства за колкостями и шутками. — И на сколько дней вы хотите поехать в Тюмень? — спросила мама, лукаво глядя на Енисея и на сына. — На дня три, — ответил Абрамов. — Съездим в Боровое, на горках покатаемся. — Говорят, там такие огромные горки, размером с пятиэтажный дом, — восторженно сказал Антон, уже представляя, как будет катиться вниз, чувствуя ветер в лице, а сердце подпрыгивать вместе с каждой очередной спиралью. — Ага, и очереди сумасшедшие, — хмыкнула Валентина, покачивая головой. — Новогодние праздники всё-таки… — Ну и ладно, — отмахнулся Антон, стырив огурец у Абрамова. — По Тюмени погуляем. — Ну и правильно, — кивнула женщина. — Отдохните перед школой. Стол ломился от яств, тарелки блестели под светом лампы, аромат горячего заполнял зал. За окном уже царила тьма, но в небе громыхали салюты, их яркие вспышки отражались в глазах Антона, а сердце билось в унисон с каждым глухим хлопком фейерверка. Держа бокал с шампанским в руке, Антон ощущал лёгкое дрожание счастья, тихую радость от присутствия Енисея рядом. Незаметно от матери он держал под столом руку Абрамова, чувствуя, как серые глаза парня, отражающие свет салютов, встречаются с его собственными. В этих глазах плескалось счастье — тихое, но крепкое, как поток воды, уверенно и спокойно несущийся в заданном русле. Сердце Антона наполнялось теплом, и каждая клетка, казалось, откликалась на это молчаливое, тихое соединение душ. — С Новым годом! — воскликнула Валентина, поднимая бокал. — Ура! — дружно подхватили парни, чокаясь с женщиной. И в этот момент, в этом простом, но глубоком акте совместного празднования, Антон почувствовал, как счастье может быть тихим и одновременно всепоглощающим. В его душе разлилось ощущение чуда: не от салютов, не от гирлянд, а от самой возможности быть рядом с тем, кто тебя любит, быть доверенным, чувствовать тепло чужой руки под столом. Всё остальное — шум, суета, праздники — теряли значение. В этом мгновении был весь смысл: простая, светлая, настоящая жизнь, где любовь проявляется в маленьких жестах, во взглядах, в тихих касаниях. Тюмень была по-своему особенной — не броской, не показной, а тихо величественной в своей сибирской красоте. Особенно в новогодние дни город будто преображался: улицы сияли россыпью гирлянд, мороз рисовал на окнах хрупкие узоры, а воздух был наполнен звоном колокольчиков, детским смехом и запахом хвои. Мороз здесь ощущался куда крепче, чем в Екатеринбурге: он обжигал щёки, пробирал до костей, но при этом бодрил и словно заставлял сердце биться живее. Казалось странным, что всего несколько часов на машине — и разница такая, будто два мира разделяет целая страна. База отдыха «Боровое» ломилась от людей. Казалось, весь город ринулся сюда: очередь машин тянулась к шлагбауму, в воздухе стоял гул голосов, а над головой мелькали огни салютов. На горках и вовсе царил хаос: визг детей, смех взрослых, нескончаемые очереди, словно река людей, которая никогда не иссякает. Антон с тоской подумал, что, наверное, в этот день им так и не удастся скатиться с горки. Толпа была непреклонна, бесконечна, а желание сталкивалось с усталостью. Но он тут же одёрнул себя: не зря же они приехали сюда, не зря выбрали именно это место, не зря оставили всё позади. Пусть даже горки останутся чужим праздником — ведь рядом был Енисей. Натягивая коньки, Антон вдруг замер. Его словно резко окатило волной воспоминаний: перед глазами возникли те беззаботные зимние дни, когда он с пацанами вместе выбирался на каток в Екатеринбурге. Шум, веселье, простые радости: играли в хоккей, гонялись друг за другом, падали в сугробы. И среди тех мальчишеских компаний был Енисей — такой же обычный, как все, ничем тогда не выделяющийся друг. Всё было проще, всё было яснее. Но теперь время прошло, и тот самый друг стал кем-то другим. Тем, кого Антон начал узнавать заново. Тем, кого боялся, и в то же время к кому тянулся всем своим существом. — Не отставай! — крикнул Енисей, срываясь с места и уносясь по льду. Его коньки оставляли за собой резкие, острые линии, будто сам лёд поддавался его натиску. Антон очнулся от своих мыслей и рванул вслед, ветер резал лицо, дыхание вырывалось паром. Они кружили по катку, и в этот момент сама жизнь казалась невероятно прекрасной. Всё вокруг исчезало: толпа, шум, суета, даже гулкое эхо шагов — всё растворялось в этом простом и безумно счастливом ощущении движения рядом с Енисеем. И именно тогда в душе Антона вспыхнуло желание — почти крик: «Я спасу тебя!» — хотелось закричать ему прямо в лицо, сорвать с себя все маски и дать понять, что он не один. Что, какой бы ни была эта боль, какой бы жгучей ни оказалась любовь, он не позволит ей разрушить его. Может, это глупо. Может, это вовсе не в его власти. Но мысль об этом горела внутри, разрывала грудь. Антон не мог до конца понять, что же именно он чувствует. Любовь ли это? Или жалость? Или какое-то странное, болезненное желание быть рядом, даже если это обернётся новой раной? Когда-то он думал, что любил Веронику. Но всё то было лишь слабым отблеском по сравнению с тем, что рождалось в нём рядом с Абрамовым. Там была лёгкая симпатия, подростковое влечение, юношеская тоска. А здесь… здесь было что-то совсем другое: будто сама душа рвалась наружу, требуя нести ответственность, беречь, закрывать своим телом от мира. Может, это и правда был «синдром спасателя» — желание удержать, не дать погибнуть. Но Антон не хотел сейчас анализировать. Ему было достаточно одного — Енисей рядом. И всё же в этом была не только хрупкость Енисея, но и собственная уязвимость Антона. Он сам ощущал себя слабым, почти беспомощным перед этим чувством. Он, быть может, и хотел быть защитником, но именно рядом с Абрамовым его душа становилась обнажённой, уязвимой, как лёд под коньком, готовый треснуть от малейшего неверного движения. Они сняли квартиру у набережной — простую, но удивительно уютную. На три дня она стала их вселенной, их крепостью, местом, где можно было быть собой. Вечером, когда они вошли внутрь, Антон поймал себя на странном ощущении: будто стены дышат тем, что есть между ними. Каждая деталь здесь хранила какой-то символ: окно, выходящее на мост Влюблённых, словно подчёркивало судьбоносность их встречи; кровать, стоявшая в центре комнаты, казалась немым свидетелем, обещанием неизбежного; стол, барная стойка — всё говорило о том, что это место создано, чтобы хранить тайну их двоих. Антон краснел весь день, пока они гуляли по городу, потому что мысли его то и дело возвращались к вечеру. Он понимал, чем всё закончится, и сердце его трепетало, как у школьника перед первым признанием. Он хотел этого — и одновременно боялся. Желание жгло его, но вместе с ним приходило и ощущение хрупкости: как будто стоит сделать шаг неверно,— и всё может разрушиться. «И как бы злые языки эту пару не поносили, Это была невиданной силы любовь, это было красиво!» Они занимались этим часто. С того самого дня, когда впервые произошло это в квартире у Антона. Да, именно впервые, когда произошло это по взаимному согласию и в трезвом уме. Всё будто прорвалось: жажда, влечение, потребность быть ближе. Енисей всегда хотел его — это было очевидно. Они находили возможность везде: в машине Абрамова, у него дома, у Антона, когда мать уходила на работу. Один раз даже рискнули, когда она была дома: Антон прикусывал подушку, сдерживая крик и отдаваясь, стараясь не выдать себя ни звуком. И всё же каждый раз сердце замирало, колотилось, будто впервые. Каждый раз волнение охватывало его, и вместе с ним приходило странное ощущение — не только плотской близости, но и чего-то большего. Каждый раз, когда в штанах становилось тесно, а дыхание сбивалось, он понимал: за всем этим стоит не просто вожделение. Это было желание быть, существовать рядом с Енисеем. Желание разделить с ним не только тело, но и жизнь. На первом этаже многоэтажного дома находился ресторан «15/86». Его фасад был словно обрамлён светом: большие панорамные окна сияли в морозную ночь, и казалось, что внутри царит иной мир, отрезанный от зимнего холода и суеты улицы. Это было заведение не для случайных прохожих, а для тех, кто знал цену тишине, вкусу и самому моменту жизни. Внутри воздух был наполнен запахами вина, жареного мяса, корицы и свежего хлеба. Мягкий свет струился из подвесных ламп, отбрасывая золотистые отблески на гладкие столешницы из тёмного дерева. За окнами метель плясала свой вечный танец, а тут всё было остановлено: никуда не спешащие люди, тихий гул голосов, приглушённый звон бокалов. Казалось, что в этом месте время намеренно замедлило шаг, оставляя посетителей в маленькой вечности. Каждая деталь была продумана до мелочей: хрусталь бокалов, который звенел, как колокол в морозном воздухе; мягкие кресла, в которые можно было утонуть, словно в объятиях; полумрак, скрывающий лишнее и оставляющий только самое главное — лица и глаза. Ресторан жил по своим законам: тут все звуки приглушались, и даже смех за соседними столами звучал не резко, а как часть симфонии, сотканной из спокойствия и лёгкой роскоши. И всё же для Антона этот мир оставался лишь красивой декорацией. Ему было далеко не до красного вина, что мерцало в бокале, и не до прожаренного стейка, источающего аромат специй и огня. Всё это было — как фон, как ненужный антураж. В его мыслях не было ни вина, ни музыки, ни величественного зала. В его голове билось лишь одно желание: быстрее уйти отсюда, сорвать все условности, оказаться в тишине, где не будет чужих глаз. Быть с Енисеем, только с ним. Абрамов, казалось, понимал это без слов. Его улыбка была хитрой, чуть насмешливой, но не злой — скорее игривой, как будто он читал каждую мысль Антона, как открытую книгу. Он пил вино медленно, смакуя, но в его глазах уже давно не было интереса к бокалу. Его взгляд был направлен на Антона — прямой, внимательный, чуть обжигающий. — Завтра можно съездить на горячие источники, — спокойно предложил Енисей, словно между делом, словно речь шла о чём-то обыденном. «Какие, к чёрту, источники!» — хотелось закричать Антону. Всё его тело отзывалось на близость, на невидимую пружину, что тянула его к этому человеку. «Я хочу тебя. Хочу сейчас. Не завтра, не потом — а прямо в эту секунду». Но вместо крика он лишь посмотрел в серые глаза напротив и кивнул. — Да, можно, — произнёс он вслух, а внутри его всё гудело от совсем другого желания. Енисей медленно протянул руку и коснулся его ладони. Просто лёгкий жест — и в Антоне всё внутри перевернулось. Прикосновение было тёплым, тихим, но в нём звучало больше, чем в тысячах слов. Казалось, он мог сойти с ума от одного этого касания. Хотелось опрокинуть всё — этот стол с белоснежной скатертью, бокалы, свечи, тарелки — прижаться к нему, почувствовать его рядом, плевать на то, что кругом сидят люди. Пусть смотрят. Мир сужался до одного: до их двоих. — Пойдём отсюда, — тихо сказал Енисей, словно угадывая не только мысли, но и каждое биение сердца Антона. И в этих словах не нужно было ничего более. Они прозвучали как освобождение, как разрешение, как ключ к двери, за которой оставалось только их пространство. Больше слов не требовалось: всё было уже сказано — в их взглядах, в прикосновении рук, в том, как дрожал воздух между ними. Стоило только двери квартиры распахнуться, как все условности и маски, так тщательно удерживаемые днём, разлетелись в пыль. Енисей навалился на Антона, прижимая его к холодной стене прихожей. Его губы жадно вцепились в губы парня, поцелуй был резким, голодным, будто они слишком долго держали себя в руках и теперь срывали запреты, ломали границы, пожирали друг друга. В этом поцелуе не было ничего аккуратного — это было столкновение двух тел, двух жгучих желаний, которые наконец нашли выход. Куртки упали на пол, скользнув по плитке, не имея никакого значения. Абрамов одним резким, уверенным движением развернул Антона лицом к стене, прижал его спиной к себе так, что у того перехватило дыхание. Его ладони тут же заскользили по телу, ощупывая, задирая ткань кофты, пока та не оказалась в его руках и не была сдёрнута окончательно, обнажая разгорячённое тело. — Блять… я не могу больше, — промычал Енисей ему прямо в ухо, и от этого хриплого, сорванного голоса у Антона по коже побежали мурашки. Он невольно выгнулся, словно сам прося ещё, и тут же почувствовал, как ловкие руки рвут с него штаны, стягивают их вниз так быстро, что сопротивление было невозможным. На столике у стены стоял тюбик смазки — Енисей схватил его, сорвал крышку, сдавил, выдавливая густую прозрачную массу на пальцы. Он не церемонился: пальцы грубо, но точно вошли в Антона, растягивая его спешно, жёстко, не оставляя времени привыкнуть. Антон зашипел, уткнувшись лбом в стену, ладонями вцепился в неё, но тут же его дыхание сорвалось на стон, когда движения пальцев стали глубже, быстрее, выверенные, точно попадающие в самые чувствительные места. Тело дрожало, выгибалось, реагировало на каждое проникновение. Антон не мог сдержать звуков, хриплые стоны вырывались из горла, разлетались по комнате, а Енисей, прижимаясь к нему, только сильнее возбуждался от этой картины. «Я просыпаюсь в холодном поту Я просыпаюсь в кошмарном бреду Как будто дом наш залило водой И что в живых остались только мы с тобой» Он убрал пальцы и, не давая передышки, одним толчком вошёл в него сам. Антона пронзило ощущение боли и жара одновременно — он застонал громко, упёршись руками в стену, чувствуя, как его буквально вбивают в неё. Енисей не щадил: его движения были резкими, сильными, безжалостными. Каждый толчок отдавался в теле, выбивая из Антона стон за стоном. — Енисей!.. — голос его дрогнул, переломился на крик. Абрамов держал его крепко за бёдра, впиваясь пальцами в кожу, не давая отстраниться ни на миллиметр. Толчки были мощные, быстрые, глухие удары тела о тело сливались с шорохом дыхания и хриплыми стонами. Антон выгибался, подставляясь под этот ритм, чувствуя, как теряет контроль, как всё тело горит и ломается в этом безумии страсти. «И что над нами километры воды И что над нами бьют хвостами киты И кислорода не хватит на двоих Я лежу в темноте» Каждый раз, когда Енисей входил глубже, Антона бросало в дрожь, его ноги подкашивались, но его держали крепкие руки, не давая упасть. Волны удовольствия смешивались с болью, с отчаянием, с невозможностью остановиться — всё это превращалось в безумный коктейль, который заставлял его теряться, растворяться в чужих движениях. И чем дальше, тем жёстче становились толчки: Енисей буквально долбил его, вбивая в стену так, что Антону казалось — он растворится, разобьётся на части от этого напора. Его тело стонало и кричало вместе с ним, каждая мышца отзывалась на ритм, заданный Абрамовым. Стоны становились всё громче, движения всё отчаяннее, пока страсть не достигла предела, сметая остатки сознания. Антон чувствовал, что больше не выдержит — всё тело дрожало, внутри всё сжималось, дыхание сорвалось на прерывистые крики. Он вцепился пальцами в стену так, что побелели костяшки, выгнулся и в следующий миг его накрыло. Оргазм прорезал тело стремительно и неумолимо — горячая волна удовольствия хлынула снизу вверх, сотрясая мышцы, ломая дыхание, заставляя Антона кричать, выгибаясь в руках Енисея. Его живот вздрогнул, и сперма брызнула на стену и на его собственное тело, оставляя липкие следы. Но на этом Енисей не остановился. Наоборот: как будто именно этот крик и конвульсивное дрожание Антона только раззадорило его ещё сильнее. Он вцепился в бёдра так, что наверняка останутся синяки, и начал долбить его ещё жёстче, глубже, быстрее. Каждый удар теперь был как молот — Антона буквально вбивало в стену, грудь билась о холодную поверхность, а тело сотрясалось, уже не в силах ни сопротивляться, ни контролировать себя. Антон кричал громко, хрипло, срываясь на визг — он был переполнен ощущениями, и каждая новая волна движения внутри заставляла его содрогаться всем телом. Его ноги дрожали, готовые подломиться, но Енисей держал крепко, сжимая и двигаясь безжалостно. Слёзы наворачивались на глаза от слишком сильного напряжения и удовольствия, но Антон не просил остановиться — наоборот: его стоны и крики только раззадоривали Енисея. Абрамов будто потерял голову. Его дыхание стало тяжёлым, рваным, толчки — быстрыми, яростными, почти животными. Звуки удара тел гулко отдавались по комнате, перемежаясь с влажным чавканьем и стонами. Антон извивался, сотрясался, его тело то выгибалось навстречу, то бессильно повисало, но Енисей не отпускал, продолжал вбивать его в стену, словно хотел оставить в его теле след навсегда. Каждый новый толчок заставлял Антона закричать ещё громче, его голос становился срывающимся, пронзительным, почти жалобным, в этом крике слышалось не только изнеможение, но и удовольствие, которое невозможно было скрыть. Он дрожал, трясся в руках Енисея, словно кукла, полностью потеряв контроль над собственным телом. Енисей рычал, сжимая его сильнее, толкаясь всё яростнее, пока комната наполнялась их звуками — стонами, ударами, криками и глухим хрипом дыхания. Всё вокруг исчезло: остались только стена, жара тел и это безумное, хищное слияние, от которого у Антона кружилась голова и из груди вырывались всё новые стоны. «Слушая наше дыхание Я слушаю наше дыхание Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание Дыхание» Всё словно растворилось в похоти, уводя их всё дальше и дальше в это бездонное пространство, где исчезали и время, и усталость, и даже мысль о том, что когда-то придётся остановиться. Их тела, их дыхания, их голоса были подчинены одной-единственной силе — жажде, не знающей меры. Они прерывались лишь на краткий миг, чтобы смыть с себя пот, но стоило горячей воде коснуться кожи, как всё начиналось снова — заново вспыхивало желание, будто огонь, который невозможно потушить. Антон уже не мог считать, сколько раз он кончал. Казалось, он выжил из себя всё, что возможно было отдать — и тело, и душу, и дыхание. Его движения становились всё слабее, но Абрамов словно слетел с катушек, его жажда казалась бесконечной, он жадно пил каждую крупицу Антона, будто боялся потерять хоть что-то, что ему принадлежало. Казалось, он никогда не насытится, и в этом было что-то пугающее, почти безумное. Енисей покрывал поцелуями тело Антона с такой жадностью и вниманием, что порой это напоминало не нежность, а одержимость. Его губы скользили от плеч, оставляя влажные следы, и шли всё ниже — к запястьям, к ладоням, к самым пяткам. Он словно хотел доказать: нет такой части тела, которой он бы не поклонялся, нет такого участка кожи, который он не признал бы святыней. Это выглядело даже жутко, потому что в этой любви была тень одержимости, что-то болезненное, пугающее. Антон чувствовал, как сердце его сжимается от странной смеси — смеха, нежности и лёгкого страха. Ему было странно, что человек способен на такую предельную отдачу. «Я пытаюсь разучиться дышать Чтоб тебе хоть на минуту отдать Того газа, что не умели ценить Но ты спишь и не знаешь» — Хватит, — хихикнул Антон, пытаясь выдернуть ногу, но Енисей держал его крепко, пальцы вцепились в голень, не давая освободиться. — Ты фетишист? — Ага, — промурлыкал тот, серые глаза хитро сверкнули, полные хищной нежности. — На тебе двинулся. — Конкретно, прям… — усмехнулся Антон, наблюдая, как его ногу продолжают покрывать поцелуями. «Что над нами километры воды И что над нами бьют хвостами киты И кислорода не хватит на двоих Я лежу в темноте» Абрамов, словно не слыша слов, дорожкой пошёл выше, оставляя влажные отметины на коже, и достиг паха. Антон чувствовал каждое движение, и вдруг Енисей сомкнул губы на его усталом члене, который, казалось, больше не способен был ожить. Антон даже дёрнулся, приподнявшись на локтях, глаза распахнулись. — Что ты делаешь? — спросил он прерывисто, ощущая, как кровь вновь приливает к паху, пробуждая то, что, казалось, уже окончательно иссякло. — А не видно? — хмыкнул Абрамов, взглянув снизу так, что у Антона перехватило дыхание. В этом взгляде была дерзость, игра и в то же время — безумная преданность, сжигающая изнутри. Он выглядел в этот момент невероятно: колени Антона разведены, тело уставшее и вымотанное, а между его ног лежал Енисей, красивый до нереальности, с членом во рту, и этот образ врезался в память так, что невозможно было его вытравить. — Подожди… тебе не противно? — простонал Антон, едва веря происходящему, глядя на то, как головка его члена скрывается в чужом рту. — Нет, — выдохнул Абрамов и тут же заглотил глубже, до самого основания, так что Антон выгнулся, почти закричав, не в силах сдержать этот вихрь ощущений. «Слушая наше дыхание Я слушаю наше дыхание Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание» Всё, что они делали, с точки зрения морали и догм, не могло называться правильным. Возможно, Бог отвернулся бы от них, и где-то в небесных книгах уже занесена их вина. Но разве это имело значение? Они оба чувствовали: если любовь — это грех, значит, они станут величайшими грешниками. И пусть дьявол распахивает перед ними свой котёл — пусть. Ведь в эту секунду ад был слаще рая, а грех был правдой, которой невозможно было сопротивляться. И всё же это нельзя было назвать просто «трахом». Это было слово грубое, чужое. Нет, то, что происходило между ними, было любовью — телесной, жадной, болезненной, но именно любовью, в которой и боль, и страх, и счастье сливались воедино. Когда рассвет прокрался в комнату, они уже были окончательно вымотаны. Голые, сидящие на кровати рядом, глядя в окно на первый свет утра, они словно держали в руках момент вечности. Время останавливалось. Может быть, именно это и было счастьем — абсолютным, хрупким, которое хотелось законсервировать в памяти, спрятать от всего мира, не дать рассыпаться. Спроси кто-то Антона сейчас, простил ли он Енисея, он бы только улыбнулся и спросил в ответ: «А за что?» Всё казалось неважным. Пусть он сам был глупым и наивным, а Енисей — больным, с надломленной психикой, безумным в своей страсти. Но в этом безумии было что-то, что Антон начал любить. Он начал любить саму любовь Енисея, её силу, её уродливую и прекрасную одержимость. «Слушая наше дыхание Я слушаю наше дыхание Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание» Антон ощущал, что держит в руках чужое сердце — хрупкое, дрожащее, полное трещин. Он оберегал его, словно бесценную реликвию, сдувая с него невидимые пылинки. Внутри себя он спрятал это сердце в тайную шкатулку своей души, закрыл на все замки и поставил рядом с письмами любви, которые Енисей писал не словами, а каждым своим взглядом, каждым своим движением. Он будет хранить эту любовь, как хранит человек заветные письма — бережно, трепетно, не давая боли просочиться внутрь. И если потребуется, он соберёт все цветы на земле, чтобы найти тот единственный — серый цветок, похожий на глаза Енисея. И подарит его, чтобы тот понял: больше Антон не позволит ему страдать. Он не даст им умереть — ни этой любви, ни самому Енисею. «Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог, Одному — мои стоны, и другому — мой вздох, Одному — мои крики, а другому мечты, Но вы оба велики, вы восторг Красоты.»