Лепестки роз у твоих ног

Кто из них двух— убийца? Вопрос ломается на осколки, и каждый осколок режет по-разному: кто убивает, не сознавая; кто убивает тем, что не умеет справляться с собственным огнём; кто, рвя себя изнутри, тянет за собой и другого в пропасть. Тут нет чёткого деления на добро и зло— есть только люди, зажатые в боли, и поступки, которыми они пытаются продлить или прекратить это мучение. Антон вдруг увидел: он хоронил не тело, а образ— образ друга, который, быть может, и не умер на самом деле. Он ревел над могилой, полной призраков,— а гроб оказался пуст. Кого он оплакал? Чью утрату он измерял слезами? Он закапывал чужую любовь голыми руками, не ведая, что поступает как безликий могильщик на кладбище своих страхов: по инерции, по привычке, по ложной решимости, не замечая, что сам же оказался в этом ритуале могильщиком и покойником одновременно. Может быть, друг Енисей, и был наяву, и, может быть, он был плодом чьей-то воображаемой потребности— кто теперь скажет? В любом случае, одно ясно: кто-то умирал. Не телесно, а медленно и настойчиво— от ожидания, от непризнанной любви, от того, что называли «быть рядом», но не давали права на то, чтобы быть собой. Антон, задаваясь такими вопросами, вдруг понял, что долгими днями наблюдал не за другом, а за умирающим: этот человек истощался любовью, из которой не учились извлекать тепло, а лишь пытались точить нож. «Отмщенье, государь, отмщенье! Паду к ногам твоим: Будь справедлив и накажи убийцу, Чтоб казнь его в позднейшие века Твой правый суд потомству возвестила, Чтоб видели злодеи в ней пример.» Отмщение, сказал бы кто-нибудь,— но какое наказание можно призвать на того, кто сам уже наказывает себя ежедневно? Енисей наказал себя любовью: он носил её, как вены, как шрамы, как тяжесть, и то, что могло быть даром, стало орудием самоистязания. И что остаётся Антону, если к нему принесли любовь, которую он не просил? Как принять то, чему он не знает меры? Как нести в руках чужое сердце, чтобы не обжечься? Чувства у людей не лежат, разложенные по полкам, чистые и понятные,— это клубок, тугой и вязкий. Попробуй распутать— и пальцы запястий порежешь. Счастье всегда носит в себе зерно страдания; тоска— эхом радости; а любовь— подвох: она согревает, но часто затем обжигает так, что рубцы остаются глубже, чем следы любых слов. Любовь умеет быть лекарством и ядом одновременно: лечит, если даёт свободу; губит, если превращается в хватку. «Ты был всем, казалось бы, — или хотел быть всем. Ты смеялся, а в твоих глазах была чернота, такая, что стоило всмотреться — и утонешь. Твой голос дрожал под маской счастья; он звенел смыслом, но в этом звоне слышалась спрятанная боль. Твоя любовь была и ядом, и лекарством: ты соткал сеть, в которой запутался, — и меня втянул. Мы породили монстра, — дитя нашей общей страсти, и это дитя зовётся страданием.» Енисей жил внутри этой сети, его дни были заполнены привязанностью, которую нельзя ни измерить, ни отдать назад. А Антон страдал от этого, от чужой нежности, от чужой требовательности — и от собственной слабости, что позволила этому случиться. Ошибка? Да, ошибка. Больная стыковка судеб, где двое попали в ловушку взаимных требований и недомолвок. Если есть рай, — сказал бы кто-нибудь в усталой фразе, — то у нас с ним для него больше нет билетов: тот, кто делает из любви орудие, закрывает перед собой двери света. И всё же Енисей вынул своё сердце и дал его в руки Антону — доверие, без которого жить человеку ещё труднее, чем с ним. «Держи, только не разбей. Не делай мне больно. Береги её». А Антон шепчет в ответ: «Она мне не нужна… я не смогу её сохранить». Держать в ладонях чужую любовь — значит ощущать, как она обжигает: руки болят, ладони покрываются жаром и трещинами. Это не слово «ответственность» на бумаге: это конкретное ощущение тяжести, будто ты держишь птицу, и крылья её жгут тебе пальцы. Чужая любовь причиняет боль именно потому, что она чужая: она имеет свою историю, свои шрамы, свои требования; она не легка, не проста, она — груз, который не просил тебя нести. Что делает человек с такой любовью? Бросает? Пытается прятать? Принимает, как данность? Все варианты ранят. Но самое страшное — не знать, что делать, и потому стоять, держа в руках чужое сердце, чувствуя, как оно дрожит, и понимая, что любое твоё движение может стать последним и что от тебя ничего не зависит больше, чем от ветра в ночи. И всё же в этом пекле есть и простая человеческая просьба: не ломать. Не делать больно сильнее. Если любовь — огонь, то можно её согреть, а можно сжечь. Чужая любовь — это не вещь; это голос, который просит быть понятым. И единственное, что остаётся человеку, когда он её держит, — это слушать: слушать тишину, слушать биение, слушать боль. И иногда — учиться отпускать, прежде чем сжечь целиком себя и другого. Антон мерил шагами номер отеля, словно клетку, куда его заперли вместе с собственными мыслями. Он ходил туда-сюда, как зверь, сбившийся с ритма, как человек, у которого внезапно сорвали с глаз повязку и показали — всё было не так, как он привык думать. В голове гулко отдавались слова Абрамова, резали по памяти, как ржавое железо. — Ты меня накачал наркотой дважды, дважды изнасиловал… — пробормотал он вслух, считая пальцами, будто это было сухое уравнение, которое можно свести к примитивной формуле. Его голос звучал не обвиняюще, а растерянно, словно он пытался упорядочить происходящее, сложить по полочкам хаос. — А потом признался в любви… ничего не понимаю… как всё сложно! Он вцепился в волосы, почти до боли, будто хотел открыть себе череп и вытрясти оттуда всё, что спуталось. Хотел устроить генеральную уборку мыслей: вот задачка по физике, вот просьба мамы купить хлеб, вот навязчивая мелодия из рекламы… а вот оно, признание в любви. Но куда его впихнуть? В какой ящик засунуть эту чёртову фразу, чтобы она перестала резать изнутри? — Перестань загоняться, — устало сказал Енисей и протянул руки, сжал ладони Антона. — Но ты понимаешь, что это блять не нормально?! Что мне делать с этим?! — его голос сорвался, в нём копилась злость и обида, но под ними дрожала ещё одна нота — жалость. — Я не могу простить тебе всё, что ты сделал! Понимаешь? Я сожалею… но ничем помочь тебе не могу! Он вырвал руки, будто отталкивал не чужие пальцы, а собственное бессилие. В нём боролось всё сразу: ярость, отвращение, сострадание, растерянность. Можно ли одновременно ненавидеть и жалеть? Можно ли желать выгнать человека и в то же время бояться, что он снова останется один? «Если бы Гитлер вдруг заплакал, стал маленьким и беспомощным, простили бы его евреи?» — мелькнула в голове жестокая мысль, и от неё самому стало страшно. — Я не прошу у тебя прощения, — тихо ответил Енисей, его голос был глух, но в нём слышался надрыв. — И не жду его. Я лишь жалею, что сделал это так… Антон резко вскинул взгляд: — Отдай мне видео. — Нет, — отрезал Абрамов, будто отрубил топором. Он отпустил его руки и, не глядя, достал сигарету. Пламя вспыхнуло и погасло, дым медленно растёкся по номеру, вполз в углы, обволок стены. С каждой затяжкой Енисей будто снова натягивал на себя маску взрослого, равнодушного. Но Антон уже видел его иначе. Не чудовище. Не злодей. Просто упрямый подросток, который запутался в собственных чувствах так глубоко, что сам не выберется. — Ты понимаешь, что этим только хуже делаешь? — сорвался Вицин, его трясло от бессилия. В этом мгновении он чувствовал себя старше и мудрее, — хотя прекрасно знал, что это иллюзия. Если бы он был действительно мудрым, он бы не допустил всего этого. Он бы нашёл выход, предотвратил… но теперь слишком поздно. — Антон, ты не понял? — голос Абрамова стал жёстким, шаги гулко прозвучали по полу: раз, два, и он уже перед ним. Пришлось поднять голову, чтобы встретиться с серыми глазами, в которых бушевал шторм. — Я не жду прощения. Это видео — гарантия, что ты останешься со мной. — И что потом? Что дальше?! Будешь держать меня возле себя, шантажируя? Сколько это будет длиться?! — выпалил Антон, в его голосе уже не было страха, только отчаянное раздражение, смешанное с горькой усталостью. Внутри кричало: «Это неправильно!». Но что есть правильно? Где у этой ситуации начало и конец? — Столько, сколько потребуется, — холодно сказал Енисей. — Чтобы ты принял мои чувства и ответил взаимностью. Антон вырвал сигарету из его губ, хотел смять её, как символ этой безумной уверенности. Но слова врезались глубже дыма. «Взаимностью? Он ждёт от меня взаимности?!» — О какой взаимности может идти речь?! — почти выкрикнул он. — Тебе лечиться нужно! — Не зарекайся, — спокойно, почти мягко сказал Абрамов и улыбнулся — не издевательски, а будто уверенно. — Я постараюсь, чтобы ты полюбил меня. Возможно ли полюбить насильника? Что за бред. Это уже была бы клиника. «Стокгольмский синдром». Антон замер, потом вдруг расхохотался. Смех вырвался сам, резкий, нервный, но в нём не было радости. Только отчаяние, смешанное с абсурдом происходящего. — Ты серьёзно думаешь, что я тебя полюблю?! — он вскинул руки, словно оратор на трибуне, иронично, почти театрально. — Ладно, допустим, мы оба парни — фиг с ним. Но я что, похож на больного? Чтобы после всего, что ты сделал, влюбиться в тебя?! Я повторю: мне жаль, что тебе пришлось через всё это пройти. Но я ничем не могу помочь! — Я не прошу помощи, — спокойно сказал Енисей, садясь на диван. Его жесты были размеренными, будто он возвращался в привычное состояние силы. — И мне плевать, что ты думаешь об этом. Я слишком долго тебя любил и устал. Отпускать тебя я не собираюсь. Так что хватит канифолить мозги себе и мне. Воздух в номере стал густым, как дым, слова повисли тяжёлой, вязкой тишиной. Разговор ни к чему не привёл, да и мог ли? Енисей жил в своём мире, где любовь оправдывает всё, даже насилие, даже плен. Антон же жил в своём — том, где любовь должна освобождать, а не связывать по рукам и ногам. И эти два мира никак не могли соединиться. Только ломать друг друга. Только рвать. Только оставлять после себя шрамы. И странным образом Антон вдруг понял: он больше не боится Абрамова. И сам не знал, почему. Будто то признание, обронённое тем вечером, выжгло его страх дотла. Да, было больно. Да, было унижение, злость, ненависть и жалость, но страха — нет. Он ушёл, растворился в воздухе. Осталась только эта горькая смесь противоречий: ненавидеть и в то же время жалеть, отталкивать и всё равно невольно тянуться ближе. И всё же та сцена на дне рождения, тот миг, когда Енисей не протянул руку, не помог, а просто стоял в стороне, — она продолжала пугать. Не сам Абрамов, а именно это молчаливое бездействие. Ведь он мог, у него была возможность остановить то, что происходило, но он выбрал смотреть. Этот поступок, точнее его отсутствие, оставил в Вицине глубокую трещину. А вечером, в отеле, слова, сказанные Абрамовым перед сном, только сильнее спутали всё. Антон не мог до конца понять этого человека. Кто он? Каков он на самом деле? Маска менялась каждую минуту — то жестокий и холодный, то почти ласковый, чужой и свой одновременно. Эти слова он скажет только единожды, но они засядут в памяти так, что Антон их никогда не забудет. — Есть люди, которые не стоят твоего внимания. Не думай даже по этому поводу загоняться… не думай вообще о том, что видел, просто забудь, — произнёс тогда Енисей, и голос его был странно ровным, будто речь шла о какой-то пустяковой мелочи. Забыть. Но как забыть то, что видел собственными глазами? Как стереть из памяти чужое страдание, ломку, крики? Чтобы забыть такое, нужно быть камнем. Нужно перестать быть человеком. Но ведь Енисей не камень. Не чудовище. Или он всё же чудовище? «А какой он на самом деле? — пронеслось в голове Антона. — Я ведь вообще ни хрена о нём не знаю». Долгое молчание тянулось вязкой нитью, пока вдруг Абрамов не заговорил снова: — Того парня просто наказали. Он слил ментам, что на прошлой тусовке была наркота и шлюхи. После этого у ребят были проблемы и куча часов работы юристов. Его просто наказали за хуйню, которую он сморозил и всем усложнил жизнь… После этих слов Енисей словно поставил точку, легко обнял Антона и… уснул. А вот Антон — нет. Его глаза горели в темноте, он слышал своё учащённое дыхание и чувствовал, как холодок пробегает по спине. Разве можно так поступать? Разве это справедливость? Всё внутри выворачивало от мерзости — не только от самого поступка, но и от того, что он сам оказался рядом, был свидетелем и, значит, невольно участником. Словно его собственное присутствие сделало его соучастником издевательства, соучастником молчаливого насилия. В памяти всплыли слова Наташи: «На моей совести, возможно, несколько невинных душ…» Тогда они показались Антону слишком высокопарными. А сейчас он понял — очень ясно, почти болезненно. Теперь и на его совести была одна душа. Та самая, что мучилась и кричала, пока он стоял рядом, ничего не сделал. И тут закралось страшное: а что, если однажды провинится он сам? Что, если Абрамов поступит с ним так же? Сможет ли? И ответ был очевиден: да, сможет. Он ведь уже однажды переступил через него. Но почему-то не хотелось в это верить. Антон хватался за крошечные остатки надежды, цеплялся за них, как утопающий. Может, потому что когда-то, открыв гроб, он не нашёл там тела друга Енисея? Может, потому что в глубине души продолжал верить — друг жив, он просто где-то там и однажды придёт. Снова придёт. Уберёт этого нового Енисея, холодного и жестокого, и вернёт всё, как было. «Тоха, не парься, всё теперь чётко, пошли покурим», — скажет он, хлопнет по плечу, улыбнётся. И они будут говорить о девочках, о машинах, о какой-то ерунде, обо всём на свете. Просто друг и друг, без этой жгучей боли и вязкой паутины чужих чувств. Но где-то в глубине сидел другой вопрос: а хотел ли он на самом деле терять этого Енисея? Того, который только что впервые показал свою ранимость, свой страх, свои признания. Может, это и был всё тот же друг, просто открывший другую сторону себя. Сторону, тёмную, неприятную, чуждую, но одновременно тянущую к себе. И в этом заключалась самая страшная правда: он не мог понять, кого держит рядом. Друга ли, который остался жив? Или чужого человека, которого он никогда по-настоящему не знал? «Убит!.. К чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! Не вы ль сперва так злобно гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? веселитесь… Он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок.»