Лепестки роз у твоих ног

В конце концов, Антон решил затаиться, спрятаться в тени собственных сомнений и просто плыть по течению. Что ещё оставалось? Любое его сопротивление выглядело как бумажная лодочка, которую нахлынувшая волна смывает без следа. Всё, что он пытался выстроить — границы, стены, попытку сохранить себя, — Енисей словно корова слизнул длинным языком, оставив после себя пустоту. Оставалось только ждать. Но ждать чего? Освобождения? Нового удара? Сам Антон не знал. Абрамов, похоже, и не думал отказываться от своей игры. Вероника всё так же оставалась рядом, словно витрина, выставленная на всеобщее обозрение. По возвращении в Екатеринбург он отвёз Антона домой. Машина мчалась по ночному городу, свет фонарей резал глаза, а в тишине вдруг раздался звонок. Вероника. Имя вспыхнуло на экране телефона, и Вицин всё видел, но промолчал. А должен ли был что-то сказать? Нет. Это было не его дело, не его игра, не его ложь. — Отец хочет познакомиться с ней, — вдруг произнёс Енисей, бросив взгляд на Антона. «Зачем он это мне говорит? — подумал Вицин. — Для чего мне эта информация?» — Понятно, — равнодушно пожал плечами Антон и потянулся к ручке двери, намереваясь выйти. Ему не было неприятно. Ему было даже не то чтобы всё равно — пусто. Безразличие стало его спасением, стеной, которой он пытался прикрыться. — Пусть для отца будет видимость, что у меня есть девушка. Пока всё не успокоится, — продолжил Енисей и неожиданно перехватил его руку, остановив. «Что должно успокоиться? — в голове Антона всё перевернулось от этого. — Мне всё равно, я хочу лишь одного: чтобы меня оставили в покое. Чтобы мне дали просто быть. Побыть одному». Но, похоже, Енисей не умел и не собирался позволять Антону просто «быть». Он будто боялся потерять его даже на вдох, на полшага. В нём жила какая-то дикость, звериная жадность, будто сам факт существования Вицина был для него кислородом, без которого он задохнётся. Антон не успел и слова вымолвить, как Абрамов резко притянул его к себе и жадно накрыл губы поцелуем. Вицин замер, прислушиваясь к себе. Отвращения не было. Нет. Но было ли в этом удовольствие? Могло ли оно быть? Когда тебя сжимают так, что кажется — сломают? Когда твои губы прожигает немое напоминание: «Ты в цепях. Ты моя воля. Ты мой пленник»? Поцелуй не был мерзким, не вызывал отвращения, но он был тяжёлым, словно кандалы. И руки Енисея, гуляющие по его телу, — они были жадными, грубыми, и всё же тело предательски отзывалось. Где-то глубоко внутри Антон кричал своему похотливому телу: «Прекрати! Немедленно прекрати! Он нас ломает, он нас калечит, ты не понимаешь?!» И тело ему же дерзко отвечало, смеясь, выгибаясь под чужими руками: «Какая разница? Если это приятно». Эта предательская отдача не осталась незамеченной. Абрамов ощутил, как Антон начал стонать ему в губы, как его тело отозвалось — и это взвинтило его до предела. Он словно зверь, вкусивший кровь. Поцелуй стал жёстче, дыхание прерывистым, руки требовательнее. — Твою ж… — сорвалось у него прямо в губы Антона. Он жадно втянул воздух, отстранившись лишь на миг. Глаза его горели серым омутом, и в этом омуте плескалось всё: безудержное желание, слепая страсть, болезненное обожание и та любовь, что была больше пыткой, чем спасением. В этих глазах было так много всего, что Антон едва не захлебнулся в этом взгляде. — Малыш… что же ты со мной делаешь? — прошептал Енисей с такой горечью, что голос его дрогнул, как тонкие струны, рвущиеся от боли. Антон почувствовал, как эти слова задели что-то внутри него. Они отзывались не в ушах, а глубже — в душе и там же отдавались болью. — Мне надо идти, — выдавил он наконец. Голос звучал глухо, чуждо самому себе. Что он мог ответить? Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь и не хочешь принимать? Енисей долго молчал, вглядывался в него так, будто пытался прожечь насквозь, а потом нехотя кивнул и отпустил. Его руки всё ещё дрожали от напряжения, но он позволил Антону выйти из машины. И в этом разрешении, в этой короткой свободе — тоже была цепь. Невидимая, но тяжёлая. Школа жила предвкушением праздника: до Нового года оставалось ещё полмесяца, а коридоры и классы уже дышали суетой и ожиданием чуда. Воздух был пропитан запахом мела, пыли и чего-то праздничного, что витало невидимо — как будто сами стены готовились к переменам. Антон любил этот праздник с детства: в нём всегда было что-то волшебное. Даже теперь, став старшеклассником, он не разучился ждать чуда. И потому в этот день, когда на последнем уроке литературы их классная руководительница — она же учительница русского языка — предложила вместо разбора Тургенева или Грибоедова, украсить класс, у Антона что-то дрогнуло внутри. Как будто детство тихо вернулось и село рядом. Одноклассники с радостью подскочили: кто полез в шкаф, кто потянул коробки с потускневшими гирляндами и игрушками, покрытыми пылью и временем. За окнами уже сгущались сумерки, фонари загорались, и падал снег — крупными хлопьями, мягко, будто мир накрывала вата. А в кабинете — шум, смех, перекрикивания, звяканье мишуры. Всё это жило, дышало. Антон зарывался в коробку по локоть, рылся в старых реквизитах с тем самым трепетным восторгом, который, казалось, должен был исчезнуть с детскими годами, но упрямо остался. — О! — радостно выкрикнул он, вытаскивая белый парик Снегурочки. Его глаза вспыхнули игривым огнём, и он тут же посмотрел на Полину — девочку, у которой были мягкие формы и та самая дерзкая походка, от которой любой парень в классе невольно задерживал взгляд. Полина, заметив парик, заговорщицки усмехнулась и достала чёрную бороду. — Смотри, — хохотнула она, примеряя её к себе. — Хорошая ты баба, Михалыч, — бубнил басом Антон, и оба разразились смехом. — А мне идёт! — заявила она, подходя к зеркалу. — Надень-ка парик! Антон без раздумий нахлобучил белую шапку волос себе на голову. Ханжой он никогда не был. Наоборот, всегда оставался заводилой, душой класса, тем, кто первым выкинет что-нибудь сумасшедшее. Правда, в последнее время он стих, будто что-то сжало его внутри. Но сейчас — сейчас он словно ожил, вернулся прежний он. И это было облегчением. Тем временем ребята вовсю украшали класс. Класс у них был небольшой. После девятого класса большинство ушло, их осталось всего десять человек: шесть парней и четыре девчонки. Женька — худой, вечно встрёпанный, известный всей школе тем, что пытался дома сварить «манагу» и спалил кастрюлю, — носился по классу, не давая Мише очки, а сам примерял их на свой кривой нос. Пашка снова пытался очаровать Машу, которая сидела с Вероникой и Кристиной, вырезая снежинки; всё надеялся на взаимность, но та упорно держала дистанцию. А вот Абрамов, облокотившись на подоконник, лениво наблюдал и будто помогал Зидану развешивать гирлянду. Впрочем, он делал вид. А Антон вместе с задорной Полиной захохатывали до слёз, глядя друг на друга. — Ща, погоди, — сквозь смех прохрипел Антон и вытащил из рукава куртки шапку. Подошёл к девушке и нахлобучил её так, что та съехала почти на глаза. — Брат, почём помидоры? Полина глянула в зеркало и согнулась от смеха. — Вай, брат, как от сердца скидку даю, забирай по триста! — с акцентом настоящего кавказца отозвалась она, размахивая пальцами в воздухе. И в этот миг, смеясь рядом с ней, Антон почувствовал что-то острое, давно забытое. Как будто он снова был тем самым собой, прежним, лёгким. Словно вся тяжесть последних месяцев растворилась в этом шумном смехе и в этой нелепой игре. Казалось, всё дурное осталось где-то позади: снова было просто смешно, просто тепло, просто по-человечески хорошо. Одноклассники обернулись на шум и заразились этим весельем. Смех, словно волна, прокатился по классу. Вицин был нелеп и до невозможности смешон — белый парик, футболка с надписью «Гоша Рубчинский», чёрные джинсы. Снегурочка? Да какая уж тут Снегурочка — карикатура, гротеск. — Снегурочка, а Снегурочка! Где Дед Мороз? — воем выкрикнул Женька. — Дед Мороз в этом году припился твоей манаги и не придёт! — парировал Антон, откидывая косу за плечо. Класс захохотал так, что некоторые согнулись пополам. — Страшно, вырубай, — замахал руками Зидан. — Такую Снегурочку увидеть — и пить бросить можно! — Тебе, Рома, давно пора бросить, — хмыкнул Абрамов, но глаза его в этот момент улыбались. — А ты, Снегурочка, песню нам спой! — На хуёк мне денежку — и будет вам концерт! — взвизгнул Антон, уперев руки в бока и даже топнув ногой. Смех снова разорвал кабинет. И в этой обыденной, школьной, казалось бы, мелочи — в гирлянде, смехе, нелепых париках — было столько жизни, что хотелось дышать глубже. Хотелось снова верить. Хотелось снова жить. Антон поймал на себе взгляд Енисея. И на миг ему показалось: тот смеётся по-настоящему. Словно всё между ними было лишь дурным сном. Словно боль, их разделявшая, растворилась в этом школьном празднике. Будто рядом с ним стоял не надломленный, мучимый Енисей, а прежний друг — тот самый, которого Антон давно похоронил в душе. И он как будто вышел из гроба, смахнул землю с плеч и улыбнулся. «Тоха, ты чё меня похоронил? Я еле вылез», — сказал друг, отряхивая комья земли. «Останься тут, не уходи», — молил его Антон. «О чём ты? Я и не собирался уходить. Ты же меня сам похоронил». Класс сиял по-детски нелепо и трогательно: гирлянды висели криво, мишура путалась в занавесках, бумажные снежинки цеплялись за углы парт. Но именно в этой неуклюжей простоте было столько тепла, будто само время решило приостановиться, чтобы дать им ещё немного счастья. Когда свет в кабинете погас, ребята гурьбой ринулись в коридор, потом — на улицу, выплеснувшись наружу, как стая шумных птиц. Зима встречала их огромными пушистыми хлопьями, которые ложились на землю белым ковром, делая город мягким и почти нереальным. И вдруг все они словно откатились назад во времени, на несколько лет — туда, где не было ни контрольных, ни тревог, ни мысли о будущем. Словно снова оказались в младших классах: кто-то тут же кувыркнулся в сугроб, кто-то лепил снежок. Первым не выдержал Мишка — шлёпнул снежком Машу. Девушка завизжала, Рома, рыцарь поневоле, бросился «спасать честь дамы» и затолкал Мишке снег за шиворот. Смех разорвал воздух. Их было десять — десять подростков, которые инстинктивно понимали: вот он, последний год детства. Последний раз можно вот так — без оглядки, без стыда, без мыслей — кидаться снегом, падать в сугробы, мокнуть до костей. И потому они не щадили ни одежды, ни друг друга: настоящий снежный бой, настоящая маленькая война счастья. — Лови лавину! — заорал Антон, поднимая над головой огромный ком снега и швырнув его прямо в Зидана. Тот ойкнул и рухнул в сугроб, выбив из себя только тучу снежной пыли. — Ну всё, Вицин, считай, твоя смерть настала! — грозно рыкнул Ромка и кинулся за Антоном. — Наших бьют! — закричала Кристина, и они с Пашей дружно повалили Зидана обратно в снег. Все были мокрые, красные, раскрасневшиеся, но счастье брызгало из глаз, из смеха, из каждого движения. У Антона лицо свело от широкой улыбки, зубы заныли от мороза, но он не мог остановиться. Всё это было слишком настоящим, слишком живым. И вдруг — снежок в спину. Он резко обернулся и увидел Енисея. Тот улыбался, лепил новый комок. — Не зевай, — бросил Абрамов и тут же метнул в него ещё один. Антон, не удержавшись, расхохотался и, пригнувшись, слепил ответный. Снег полетел в сторону Енисея, но тот уже убегал, оставляя за собой след. Вицин сорвался за ним, хватая на бегу пригоршни снега, кидая вслепую и всё равно смеясь. Вот он, Енисей — друг, рядом, настоящий. Снова живой. — Моя месть будет страшна! — кричал Антон, преследуя его, и в голосе звучала та самая радость, которой ему так давно не хватало. Смех, снег, фонари, тёплое дыхание зимы — всё это складывалось в сказку. В ту самую, которую Антон ждал каждый Новый год. В чудо, которое всегда должно приходить, чтобы согреть душу. Зима для него не была холодной — напротив, она будто зажигала огонь внутри. Особенно сейчас. Особенно здесь. Ему было хорошо — просто играть с одноклассниками, смеяться, кидаться снегом, чувствовать этот беззаботный миг. Но лучше всего было то, что рядом был он — Енисей. И именно это заставляло сердце сжиматься. «Вот оно, — думал Антон, — то самое: имеешь — не ценишь, потеряв — плачешь. Видимо, правда. Я не ценил его дружбу, а теперь готов дорожить каждой крупицей, каждым мигом, когда он рядом. Пусть редко, пусть только иногда, но он всё же здесь». И вдруг — боль. Резкая, чужая, обжигающая. Боль оттого, что Енисей смеялся уже не только с ним. Вероника с визгом запрыгнула к Абрамову на спину, обняла за шею и, сияя, поцеловала его в щёку. Вицин почувствовал, как внутри всё оборвалось. Ревность? Или злость? Он и сам не мог понять. Любит ли он ещё Ламасову? Похоже, нет. Чувство к ней давно растворилось, ушло, потерялось среди всех этих событий. Но видеть, как она так просто, так легко прикасается к Енисею, было невыносимо больно. Абрамов резко скинул её со спины. Девушка надула губы, глянула обиженно. А он обернулся и смотрел прямо на Антона. В серых глазах плескалось что-то странное, непонятное. Будто он хотел сказать: «Прости». Но за что? Антон не знал. Да и нужно ли ему это «прости»? Оно ничего не меняло. И, может быть, именно поэтому в груди стало ещё тяжелее. Вечер тянулся вязко и тяжело, будто сам воздух в комнате был густым, как патока. За окном хлопья снега лениво опускались на улицу, а в комнате у Антона царил запах бумаги, чернил и чего-то тёплого, домашнего. На столе лежал раскрытый учебник по математике, весь испещрённый каракулями и линиями, которые больше напоминали шрамы на бумаге, чем формулы. Енисей что-то объяснял, чертил углы, доказывал теоремы, но в голове Антона всё звучало приглушённым эхом, и не складывалось ни в числа, ни в логику. Антон уставился в формулы и вдруг понял: «Да какая, к чёрту, математика, если я даже внутри себя ничего решить не могу?» Пусть Пифагор решает свои треугольники сам, а он… он бы хотел разгадать уравнение собственной души. Но всё внутри было спутано, словно цифры свалились в кучу, и ни одной правильной линии не выстраивалось. Было ли это ревностью? К кому? К Веронике? Или к Енисею? Или вообще к жизни, которая ломала и переставляла всё так, как ей заблагорассудится? Он вспоминал, как болезненно кольнуло в груди, когда Вероника повисла на шее Абрамова. Но ведь он давно уже не чувствовал к ней того прежнего. Или всё же чувствовал? «Что за бред. Нет, точно нет. А может?..» Мысли, как назойливые мухи, жужжали и не давали покоя. И вдруг пришла страшная догадка: «А если я приревновал Енисея?» Мысль показалась такой дикой, что Антон даже передёрнулся. «Я что, больной? Это и есть тот самый чёртов стокгольмский синдром? Что дальше? Побегу голый по улице и буду кричать, что я жена Якубовича?» Смех и ужас боролись внутри, а на душе было так тяжело, что казалось: с ума сойти легче, чем разложить всё это по полочкам. — Ты где летаешь? — голос Енисея ворвался в этот хаос и резко притянул к реальности. Антон дёрнулся, моргнул, будто его вытащили из глубокого сна. — А? — мотнув головой, пробормотал он, глядя на Абрамова. — Нигде… — Понятно, — коротко отозвался тот. Закрыл учебник, отодвинул его в сторону и как будто вместе с этим учебником отодвинул весь мир. Енисей развернулся корпусом к Антону, положил ладони на его бёдра и мягко притянул ближе. Его движения не были грубыми — скорее, в них была та решительность, от которой невозможно было уклониться. — Устал? — спросил он негромко. — Д-да… — выдохнул Антон, и сердце предательски ухнуло вниз. Он смотрел в серые глаза, и эти глаза завлекали, как омут, как ворота в чужой мир. В них было что-то такое, что Енисей прятал от всех, но показывал только ему. Казалось, они говорили: «Смотри, вот всё, что есть. Я открыт. Заходи». Антон мысленно протянул руку к этим воображаемым воротам. «А ты отпустишь меня потом?» — спросил он где-то глубоко внутри себя. Но глаза молчали. Они словно уводили его вглубь, и чем сильнее он всматривался, тем больше утопал. И вдруг лицо Абрамова оказалось совсем рядом. Настолько близко, что воздух между ними раскалился. Губы соприкоснулись — осторожно, будто проверяя, но тут же слились в замок. Пазл сложился: одна половина — Антон, другая — Енисей. И от этого совпадения внутри всё дрогнуло. Поцелуй был нежным — не властным, не жадным, как прежде, а тихим, осторожным. Словно Енисей впервые не ломал, а просил. И именно поэтому это было страшнее. На миг Антону показалось, что всё правильно, что именно так и должно быть. Но тут же в глубине души раздался крик: «Енисей! Где ты? Ты говорил, что не уйдёшь! Как же наша дружба?! Я могу тебя очень ждать, Долго-долго и верно-верно, И ночами могу не спать Год, и два, и всю жизнь, наверно! — Ты сам меня похоронил… опять». Антон стучал по крышке гроба, крича, умоляя: «Не уходи!» Но в ответ — только тишина. Сильные руки сомкнулись на его бёдрах. Абрамов легко поднял его, перенёс, уложил на кровать. Всё происходило так быстро, что Вицин не успевал осознать — его тело просто подчинялось. Мама была на ночной смене, и от этого внутри стало ещё тревожнее. Хорошо это или плохо — Антон уже не знал. Он не думал. Он чувствовал. Тело предательски требовало тепла, ласки, прикосновений. Джинсы ослабли, а губы Енисея касались его кожи, оставляя следы, жгущие сильнее огня. — Блять… я так хочу тебя, — прошептал Абрамов, и горячее дыхание скользнуло по шее, заставив Антона зажмуриться. И в этот момент он понял: он тонет. Тонет не в поцелуях, не в руках, а в чувствах, которые сам себе запрещал. Внутри бушевал хаос. Разум кричал: «Это неправильно! Это не твоё! Он ломает тебя!» Но тело предательски тянулось к этому жару, к этой силе, которая держала его так крепко. Губы Енисея скользнули по его щеке, по линии подбородка, к шее и там приникли, оставляя за собой горячие, влажные следы. От этого прикосновения по позвоночнику побежали мурашки, и Антон выгнулся, как будто его пронзил электрический разряд. Серые глаза Енисея заглянули прямо в него — слишком близко, слишком открыто. Он будто говорил ими: «Смотри, я весь перед тобой. Я твой. И ты мой». И от этого взгляда сердце Антона ударилось будто где-то в горле. Словно Енисей кричал, кричал о любви, даже когда молчал. Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, ЧТО ЛЮБЛЮ ТЕБЯ НЕ НАПРАСНО! Вот только Антон не мог ответить, не мог обещать Енисею, что любовь, которую он ему кричит, будет услышана. Не потому, что он не хотел, а потому, что не знал, как. «Моей любви хватит на нас двоих», — кричал Енисей глазами. Футболка с него слетела в одно мгновение, будто была лишней, ненужной преградой. А потом Абрамов сдёрнул и свою. Антон на миг задержал дыхание, увидев его обнажённым: сильные плечи, грудь, на которой скользили тени от лампы. Он никогда не смотрел так на парня, никогда не позволял себе видеть в этом что-то… красивое. А сейчас смотрел. И видел. И от этого становилось страшно. И всё же руки сами потянулись — к этой чужой коже, горячей, живой. Под пальцами чувствовалась сила, которую невозможно было контролировать. Они снова слились в поцелуе — на этот раз жадном, уже без осторожности, с каким-то звериным голодом. Язык Енисея ворвался в его рот, требуя, подчиняя, и Антон, сам не понимая почему, откликнулся, отвечая не меньше. Воздуха не хватало, но отрываться не хотелось. Казалось, что в этом поцелуе есть всё: жизнь, боль, бессилие, надежда и то чувство, которому он боялся дать имя. Руки скользнули ниже. Сначала неуверенно, почти случайно, а потом настойчивее. Абрамов гладил его бёдра, тянул к себе, и между ними уже не оставалось воздуха. Тело предательски отзывалось сильнее, чем разум позволял. Когда их пальцы почти одновременно коснулись члена друг друга, Антон едва не застонал от неожиданности. Сердце ударилось в рёбра так, что казалось — сломает их. Его собственная рука тоже дрогнула, не зная, остановиться или продолжить. Но тело решило за него. Он сжал ладонью горячий, пульсирующий член Абрамова, и в ту же секунду почувствовал, как пальцы Енисея делают то же самое с его. Мысли оборвались. Остался только жар. И дыхание. И стыд, смешанный с таким наслаждением, что хотелось одновременно кричать и плакать. Ритм ускорялся. Ладони двигались, скользили, терзали. Антон задыхался, выгибался, губы его сами искали чужие губы снова и снова. Он уже не думал ни о чём, только о том, чтобы не остановиться. Его тело дрожало, грудь вздымалась — и вдруг волна. Слишком сильная, сносящая всё на своём пути. Он кончил, стиснув зубы, задыхаясь в губах Енисея, чтобы не закричать. Мир на миг вспыхнул белым светом. Он упал назад, тяжело дыша, кожа покрылась испариной. Но рука Енисея не остановилась. И через несколько мгновений в груди того сорвался низкий стон — хриплый, сдавленный, такой, будто он боролся с самим собой. Его тело выгнулось, и он тоже кончил, крепко прижимая Антона к себе, словно боялся отпустить. Они лежали рядом, тяжело дыша, горячие и мокрые от пота. И между ними стояла тишина — густая, давящая. В этой тишине слышался стук двух сердец, разных, но сейчас почему-то бьющихся в унисон. Антон смотрел в потолок, не зная, что чувствовать. Стыд, облегчение, страх, странную сладость? Всё перемешалось. Он только знал одно: назад дороги уже не было. Они уже занимались таким, но в этот раз всё было по-другому. В голове был хаос. Словно сам себя отговаривая, Антон мысленно шептал: «Секс — это всего лишь сплетение тел». Но почему тогда и души их сплелись сегодня? Я в глазах твоих утону — Можно? Ведь в глазах твоих утонуть — счастье! Подойду и скажу — Здравствуй! Я люблю тебя очень — Сложно? Нет не сложно это, а трудно. Очень трудно любить — Веришь? Подойду я к обрыву крутому Падать буду — Поймать успеешь? Ну, а если уеду — Напишешь? Только мне без тебя трудно! Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ — СЛЫШИШЬ?