Цепи, сотканные из звёзд

      Капсула транспортной системы скользила сквозь багровый смог Лоринталии, оставляя позади дымящиеся силуэты шахтных комплексов. Каждый метр, отделявший Элиссу от Гамма-рудников, был шагом в новую, неизведанную бездну. Воздух в салоне был стерильным, пропитанным ароматами несуществующих цветов, которые лишь усиливали тошноту. Мягкие линии стен, обволакивающие, как щупальца, казались частью ловушки, отточенной до микрон, чтобы жертва добровольно легла под нож. Охранники, чьи серебристые мундиры с гербовой вышивкой Вейларов сияли в полумраке, сидели напротив, их взгляды были пустыми, как у манекенов. Они не смотрели на неё как на человека, а как на ценный хрупкий груз. Элисса чувствовала, как их невидимые сканеры прощупывают её, фиксируя каждый удар сердца, каждую дрожь мышц. Она была не просто рабом, а образцом, который предстояло изучить, препарировать, а затем использовать. Её ошейник, тускло-серебряный, как нож, приставленный к горлу, вдруг завибрировал. На старом металле проступило новое стилизованное изображение шестерни и молнии, символ Дома Вейларов. С лёгким шипением двери капсулы разошлись, выпуская Элиссу в незнакомый мир. Воздух был кристально чист, но лишённый жизни — в нём смешались стерильные ароматы озона и синтетических моющих средств. Под ногами расстилался безупречно отполированный пол, в котором отражалась её фигура — призрачная, искажённая, словно принадлежавшая кому-то другому. И тут она увидела его. Кай Вейлар стоял в самом центре пустынного зала — словно изваяние, выточенное из теней и света. Его тёмный костюм сидел безукоризненно, обтягивая фигуру, будто соткан был прямо по телу. Коротко подстриженные тёмно-русые волосы лежали идеально, как по линейке. Но больше всего её поразили глаза — ледяные, стальные, пронизывающе-голубые. Его взгляд скользнул по ней, точный и безжалостный, как луч сканера, считывающий не только её образ, но и каждую уязвимость. Он не улыбался. Не хмурился. Его лицо было безупречно-неподвижным, словно высечено из тёмного мрамора — ни морщинки, ни намёка на эмоцию. Маска. Совершенная, пугающая. От него веяло хищным спокойствием. Он не нуждался в жестах силы — само его молчание было ею.       — Раб 6, — произнёс он. Голос — низкий, бархатисто-глухой, лишённый сочувствия, лишённый любопытства. Он звучал как приговор, уже вынесенный, просто дожидающийся исполнения, — Добро пожаловать в ваш новый дом. Он шагнул вперёд, и Элисса ощутила, как ошейник на её шее еле заметно завибрировал — не от угрозы, а как будто в предвкушении. Власть ощущалась даже в его приближении, в этом движении не было ни спешки, ни лишнего усилия, только абсолютная уверенность. Кай остановился в нескольких шагах от неё. Его взгляд — ледяной, пронзительный, нереально голубой — впился в её лицо. Не просто смотрел. Исследовал. Изучал. Раздевал душу.       — Ваша роль изменилась, — сказал он, — Вы больше не копаете руду. Теперь вы будете учиться. Учиться быть той, коей мы хотим вас видеть. Слова падали, как капли ртути — красивые, холодные, ядовитые. "Учиться быть той, коей мы хотим..." Не обучение. Переплавка. Уничтожение всего, что делало её собой.       — Ваше прошлое... осталось в шахтах, — продолжил он тише, почти мягко, и от этого только страшнее, — Здесь начнётся ваша новая жизнь. Жизнь, которая будет принадлежать мне. Он не поднимал голоса. Не угрожал. И именно этим пугал сильнее всего. Потому что Элисса вдруг поняла: он действительно верил в свои слова. Для него она уже принадлежала ему. И часть её — замёрзшая, исковерканная страхом — едва заметно дрогнула. Не только от ужаса, но и от невыносимо странного, стыдного чувства, которое поднималось откуда-то из глубины. Мужчина протянул руку — медленно, точно, без тени спешки. Пальцы в тонких чёрных перчатках коснулись её подбородка, приподнимая лицо. Прикосновение было холодным и отстранённым — как касание прибора, не живого существа. И всё же дрожь пробежала по телу Элиссы, как от разряда. Это не было прикосновение человека. Это было прикосновение коллекционера, изучающего новый, особенно редкий экспонат.       — Вы ценный экземпляр, Раб 6, — сказал он негромко, — Очень ценный. И я позабочусь о том, чтобы вы оправдали свою стоимость. Его голос был почти ласковым — и от этого пугающим до озноба. Взгляд скользнул по её телу, задерживаясь на линиях, на шрамах, на каждом несовершенстве. Он смотрел так, будто уже видел её без кожи, без имени, без воли — разобранную по частям, изученную под микроскопом. Элисса ощущала этот взгляд на себе, как прикосновение к обнажённым нервам. Мурашки пробежали по коже. Желудок болезненно сжался — от отвращения, от страха… и от чего-то ещё, не поддающегося словам. Она была не просто рабом. Она была вещью. Его вещью.       — Ваша комната готова, — произнёс Кай, отпуская её подбородок. Его рука скользнула вниз и исчезла в тени у бедра, — Там вы найдёте всё необходимое. И помните: каждый ваш шаг, каждый вдох, каждая мысль — под моим контролем. Вы теперь в моей золотой клетке. И из неё нет выхода. Он повернулся и ушёл — шаги бесшумные, точные, как у хищника, знающего, что жертва уже в капкане. Элисса осталась одна, затерянная в пустоте зала, окружённая холодом, который теперь жил внутри неё. Ошейник на шее пульсировал — тихо, властно, как сердце новой жизни, которой она не выбирала. Она была собственностью лорда Кая Вейлара. И её борьба только начиналась. Охранники, прежде застывшие статуями, двинулись к ней. Их движения были точны, почти механичны, но взгляды — безжизненные, как стёкла, — всё же казались проникающими в самую суть. Они не касались её, но их присутствие давило сильнее любых рук. Казалось, стены вокруг сжимаются, вытесняя воздух из лёгких. Один из них молча указал на коридор, ведущий вглубь поместья. Элисса послушно двинулась вперёд. Каждый шаг отдавался гулким эхом, как удары похоронного марша в её голове. Её тело, привыкшее к боли, к тяжести кирки, к пыли и грязи, теперь протестовало против стерильной чистоты, этой липкой, удушающей роскоши, которая была отвратительнее любой руды. Коридоры тянулись бесконечно. Мягкий, рассеянный свет заливал всё равномерно, не оставляя теней — не давая ни малейшей возможности спрятаться. Стены, гладкие и отполированные, отражали её силуэт снова и снова — как в зеркальном лабиринте, где каждое отражение чуть искажено, чуждо. Рабыня. С ошейником, вросшим в плоть. Только глаза оставались её — тёмно-серые, с золотыми искрами, единственное, что ещё жило. Но и в них теперь отражались страх и безысходность. Наконец, они остановились. Перед ней — массивная дверь из тёмного дерева. Без ручки. Без замка. Как вход в склеп. Охранник поднёс запястье к сенсору, и дверь бесшумно раздвинулась, открывая комнату. Нет, не комнату. Апартаменты. Роскошные, безупречные, чужие. Огромная кровать с шелковыми простынями. Гардеробная, полная нарядов, которые она никогда бы не выбрала. Ванная, сверкающая мрамором и хромом. Всё это — не дар, а западня. Золотая, вылизанная тюрьма. Охранники остались у дверей. Молчаливые, неотступные. Элисса вошла. Взгляд скользнул по каждой детали. На тумбочке — голографический проектор, на нём — изображение цветущего сада. Идиллия. Насмешка. Ложь. Она подошла к окну — оно выходило на внутренний двор, окружённый стенами. Небо заменял купол. Свет был дневным, но не грел. Он не дышал. Он не жил. Она провела рукой по простыням. Гладкие и холодные. Здесь не было ни земли, ни пота, ни крови — только стерильная роскошь, мёртвая, как пластик. Элисса была в клетке. Золотой. Идеальной. И каждый её вздох принадлежал другому. Элисса подошла к зеркалу в ванной. Отражение смотрело на неё — бледное, с глазами, горящими лихорадочным огнём. Безумие? Или пробуждение? Она провела пальцами по ошейнику. Металл был прохладен. Он пульсировал, как живое существо. Как паразит, как часть её тела. Она попыталась сорвать его — бесполезно. Он не двигался. Словно пророс в неё. Словно стал частью её самой. Но в её глазах вспыхнуло что-то новое. Они могут забрать тело. Но разум? Душу? Нет. Она не позволит. Девушка легла на кровать, простыни обвили её, как саван. Закрыла глаза и попыталась вспомнить запах рудников, грубую одежду, пот, грязь, живую боль. Настоящее. Её настоящее. Пусть оно было тяжёлым, но оно было её. Эта глянцевая тюрьма не отнимет у неё себя. Даже если придётся сгореть, она сгорит как человек, а не кукла.       Первые лучи искусственного света проникли в комнату ровно в 05:00 по стандартному времени Вейларов. Свет был ровным, лишённым тепла, почти осязаемым в своей стерильности. Элисса проснулась не от него, а от резкого импульса в ошейнике — короткого, но достаточно болезненного, чтобы вырвать её из сна. Следом прозвучал механический голос:       — Пробуждение. Протокол 7.1. Начинается цикл обучения. Тело Элиссы отреагировало быстрее разума: мышцы напряглись, позвоночник вытянулся, дыхание стало неглубоким. Она не была готова, но должна была быть. Всегда. В воздухе висел навязчивый аромат — сладковатый, липкий, как маска. Лаванда, смешанная с чем-то химическим, чуждым и раздражающим. Аромат искусственной покорности. Дверь отъехала в сторону беззвучно, впуская двух служанок в серебристых комбинезонах. Их шаги были выверенными, лица — гладкими и пустыми, как маски. — Встаньте для утреннего осмотра, — произнесла старшая. Её голос не дрожал, не менял интонации, будто она не человек, а рупор системы. Элисса подчинилась. Медленно села, затем встала, ощущая, как прохладный воздух скользит по обнажённой коже, как будто сама комната проводит осмотр вместе с ними. Служанки приблизились, синхронно и без лишних движений. Их руки в тонких перчатках начали методичный осмотр — аккуратные касания, движение за движением, как будто они проверяли целостность предмета, а не состояние живого человека. Они не встречались с ней взглядами. Они не комментировали. Но каждое их движение говорило: «Ты — объект. Ты — функция. Ты — система в разработке».       Столовый зал был безупречно симметричен, стерильный, как и всё в этом доме. Мягкий голубоватый свет струился с потолка, не давая резких теней, будто сама реальность здесь была приглушённой, приглаженной до покорности. В центре зала длинный чёрный стол из отполированного камня. Он тянулся почти на всю длину помещения, отражая свет так, словно его поверхность была жидкой. Вейлар уже ждал. Он сидел, как всегда, безупречно выпрямившись, с легкой, почти ленивой грацией, присущей только тем, кто знает, что весь мир принадлежит им по праву. Перед ним — аккуратная композиция из нарезанных фруктов: ярких, сочных, невозможных по своей форме и цвету. Вилка в его руке — из чёрного металла, тонкая, словно оружие. Он отрезал дольку алого плода с хирургической точностью и поднёс к губам, не сводя с неё взгляда. Перед Элиссой же поставили глубокую белую тарелку с кашей. Без запаха. Без вкуса. Как наказание, замаскированное под заботу. Она села молча, в той позе, которой её научили: спина прямая, взгляд опущен, руки сложены перед собой. Но пальцы сжали ложку так крепко, что побелели костяшки.       — Вы выглядите уставшей, — произнёс Кай, и в его голосе не было ни насмешки, ни участия. Только наблюдение. Диагноз. Он снова отрезал кусочек фрукта. Его движения были идеальны, словно у хищника, привыкшего к точности.       — Беспокоили кошмары? Слова упали в тишину, как камень в гладкую воду. В воздухе почти физически ощущалось, что это не просто вежливость. Это проверка. Элисса не подняла глаз. Сердце стучало глухо, словно где-то внутри стальной клетки. Она знала: система записывает всё. Её сны, её движение во сне, частоту дыхания, импульсы мозга — всё. Даже пауза перед ответом могла быть расценена как отклонение.       — Нет, господин, — ответила она ровно.       — Ложь, — спокойно произнёс Кай, и только уголок его рта чуть дрогнул в подобии улыбки. Она невольно вздрогнула. Вейлар смотрел на неё, не моргая. Его глаза, ледяные, но яркие, загорелись слабым блеском, как будто в глубине них зажёгся интерес — научный, отстранённый. Он наклонился чуть вперёд, локти лёгкой дугой коснулись стола. Он больше не ел — он изучал.       — Ваши показатели мозговой активности между 02:17 и 03:48 были… интересными, — произнёс он мягко, почти ласково, — Мы обсудим это позже. Элисса продолжала сидеть, не шевелясь. Губы сжались в тонкую линию. Пот на спине, под воротником халата, проступал каплями. Она чувствовала, как обволакивающее спокойствие комнаты становится удушающим. Ни единого звука, кроме их голосов. Ни единого движения, кроме его руки с вилкой. Вейлар снова взял кусочек фрукта, поднёс его ко рту — и будто невзначай добавил:       — Мне любопытно, кто именно появился в этих снах. Он сделал паузу.       — Вам снятся люди из прошлого, Раб 6? Стук сердца заглушал всё. В этот момент ложка в её руке задрожала, и каша в ней чуть дрогнула. Она знала: любое слово — капкан. Но молчание тоже. Элисса сделала единственное, что могла. Проглотила ложку безвкусной каши, как яд. Не отвечая. Вейлар улыбнулся — шире. Он уже получил ответ. Когда завтрак подошёл к концу, Кай молча отодвинул тарелку, на которой осталась лишь аккуратная кожура от экзотического плода. Он не сказал, что закончил — просто встал. Это было сигналом. Элисса тоже поднялась, быстро, без звука, так, как учили. Служанка — та же, что проводила утренний осмотр — появилась у дверей. Один лишь кивок Кая, и она уже шагала впереди, указывая путь. Элисса послушно следовала за ней, чувствуя, как тонкие нити контроля тянутся от каждого взгляда, от каждого датчика в стенах, от каждого шага, который, она знала, регистрируется системой. Коридоры тянулись, одинаково серые, словно забытые кем-то чертоги подземелья. Ни окон. Ни звуков. Только равномерный шум системы вентиляции, и холодный, безликий свет. Аромат лаванды всё ещё преследовал её — приглушённый, но постоянный, как яд, растворённый в воздухе. Он не позволял забыть, где она находится. Они подошли к двери, на которой не было ни надписи, ни номера. Просто гладкая панель. Служанка приложила ладонь — и дверь отъехала в сторону, пропуская Элиссу внутрь. Учебный зал. Он был пугающе просторным. Потолок терялся в высоте. Пол — гладкий, светло-серый, будто из литого стекла. В центре парил голографический проектор, из которого струились сложные архитектурные формы. Древние города, залитые светом, сменялись один за другим, как слайды в памяти, которую пытались ей внедрить. Кай стоял у консоли, проводя пальцем по голографическим элементам. Его движения были почти ленивыми, но в них ощущалась абсолютная власть — как у дирижёра, создающего симфонию.Он не обернулся, когда заговорил:       — Опишите сады вашего детства. Его голос был почти ласков. Почти. Элисса застыла, как от удара. Внутри всё сжалось. Это был тест. Провокация. Она знала — у неё не было сада. Никогда. Детство её прошло в шахтных лагерях, среди серой пыли, гари и шума машин. Но воспоминания ей уже пытались переписать. Мозг цеплялся за обрывки образов — некоторые были навязаны, другие вытеснены. Она закрыла глаза. Отчаянно пыталась представить хоть что-то.       — Там были… мраморные фонтаны и… деревья с серебристыми листьями…       — Неправильно. Голос Кая сменился. Он уже не был ласковым. Мужчина шагнул вперёд, и его тень, тёмная, тяжёлая, легла на неё, сжимая воздух вокруг, делая пространство тесным. Он наклонился, не касаясь, но его присутствие было ощутимо.       — У Тарренов не было серебристых деревьев, — сказал он холодно, — Это особенность дома Вейларов. Вы лжёте. Или… действительно не помните? Ответ не имел значения, и она это знала. Покалывание в ошейнике усилилось — не боль, ещё нет, но напоминание, что тело больше не её.       — Я… не знаю, — прошептала она, не поднимая взгляда, и голос её был не ответом, а попыткой сохранить то крошечное пространство внутри себя, где она ещё могла дышать. Кай выпрямился, отступил на шаг, и в его лице не было ни осуждения, ни удовлетворения — лишь безмятежность наблюдателя, следящего за ростом растения, которое он сам же посадил и подрезал.       — Прекрасно, — сказал он, и его голос был почти задумчив, — Значит, мы начнём с корней.       Комната, куда её доставили позднее, отличалась от всех прочих тем, что здесь не было холодной геометрии и стерильной симметрии. Всё здесь будто бы дышало — стены казались обитыми тканью, пол был мягким, как ил под водой, и свет здесь струился не сверху, а будто бы изнутри самой комнаты, размывая границы между «внутри» и «вне». В воздухе плавали бесплотные аккорды — что-то похожее на детскую колыбельную, лишённую мелодии, но насыщенную памятью. Её усадили в кресло, изогнутое под форму тела, и металлические обручи сомкнулись вокруг запястий и щиколоток с безразличной механической заботой. Кай наблюдал через стекло — с тем же спокойствием, с каким смотрят на первый снег или на медленно тонущий корабль, не спеша спасать.       — Эмпатическая реконструкция, протокол 4.9, — проговорил он, и его голос эхом отразился от стен. Потолок будто растворился, и из него опустились тончайшие нити — серебряные, как волоски паутины, — они коснулись её висков, и в тот же миг пространство разомкнулось, открывая перед ней иной мир. Женщина с золотыми глазами стояла на лугу. Ветер играл её волосами. В её голосе — тепло, в жестах — любовь. Элисса знала: это ложь. Она знала это телом, сердцем, всем, чем ещё оставалась собой, — но глаза всё равно наполнились слезами.       — Элисса, — сказала женщина, и в этом голосе было то, чего ей не дали в детстве, — Ты дома. Она хотела закричать, вырваться, но голос Кая вновь раздался, теперь не из динамиков, а будто изнутри её самой:       — Мы не забираем твою правду, Элисса. Мы даём тебе лучшую. И пока её душу медленно пропитывали чужими красками, чужими воспоминаниями, она повторяла про себя, как заклинание:       «Это не моё. Это не моё. Это не моё…»       После обеда — очередной порции безвкусной, едва тёплой пасты, больше похожей на наказание, чем на пищу, — Элиссу повели по новому коридору. Он был круглый, будто выдолбленный в теле огромной машины, и освещён мягким, тусклым, почти призрачным светом. Помещение, в которое её ввели, оказалось зеркальной камерой, где даже стены казались не материальными, а зеркально-податливыми, как жидкий металл. Пространство отражалось в самом себе, многократно, изнуряюще, без малейшей возможности понять, где здесь начало, а где — конец. В центре, как в театральной мизансцене, стоял единственный предмет — стул, слишком простой, слишком аккуратный. Кай вошёл почти беззвучно, но его шаги, несмотря на это, отозвались эхом — не в воздухе, а в груди, где-то между сердцем и горлом..       — Сядьте, — произнёс он, не повышая голоса, и хотя в его тоне не было резкости, приказ звучал несомненно: обволакивающе, как шёлковая петля. Элисса подчинилась. Спокойно. Покорно. Но внутри неё что-то шевельнулось — не протест, ещё нет, но память о нём. Когда она опустилась на стул, зеркала ожили. Сначала они отразили её — со всех сторон, как будто её сущность была рассечена на сотни одинаково испуганных, истощённых, изломанных Элисс, каждая из которых смотрела на неё в ответ, и ни одна не могла помочь. Но затем отражения начали меняться. Подрагивая, словно поверхность воды, они стали показывать другую её — ослепительно ухоженную, улыбающуюся, танцующую в сверкающем зале. Руки, украшенные тонкими браслетами, скользили по тканям дорогих платьев. Губы, обведённые алым, смеялись, глаза сияли. Это было похоже на сон — но не её.       — Кого вы видите перед собой? — спросил Кай, и слова его, отразившись от зеркальных поверхностей, прозвучали будто в сотнях голосов сразу, накладываясь друг на друга, создавая ауру, в которой невозможно было уловить, где он — настоящий.       — Я… я не знаю, — выдохнула она, и голос её утонул в ответах отражений, которые повторили её слова шёпотом, эхом. Кай приблизился, медленно, с той грацией, которую обретают только хищники, уверенные в своей власти. Он обошёл её, словно изучая экспонат. Его пальцы, скрытые в перчатках из тёмной кожи, коснулись её плеча — легко, но ощутимо, как прикосновение холода. Элисса вздрогнула. Она увидела это касание в зеркалах — повторенное, преумноженное, как будто все её отражения одновременно испытали то же самое, и ни одно не могло отвести взгляд.       — Это может быть ваше будущее, — произнёс он, обойдя её со спины и остановившись рядом, — Если вы научитесь подчиняться. Он поднял руку, и зеркала вновь дрогнули. Отражения начали двигаться отдельно от неё — теперь они смеялись, когда она молчала, поднимали руки, когда она сидела недвижно, и в этом беззвучном театре иллюзий рождалась жуткая истина: её здесь больше не было. Только те, кем её хотели сделать.       — Мы не стремимся сломать вас, Элисса, — продолжал Кай, его голос теперь звучал ближе, почти интимно, как будто он говорил прямо в её ухо, — Мы хотим вылепить из вас то, чем вы могли бы быть. То, чем вы должны стать. В одной из зеркальных стен она увидела себя — в белом платье, с расшитым серебром лифом, с идеальной причёской, с пустыми глазами. Та Элисса шагнула вперёд и протянула ей руку. Элисса резко поднялась — и все отражения замерли. Мир снова затих. Она посмотрела на Кая. И он, впервые за всё время, встретился с ней взглядом не как с проектом, не как с подопытной, а как с равной. На одну секунду.       — Это не я, — сказала она тихо, но твёрдо, — И никогда не будет. Кай улыбнулся совсем чуть-чуть. Он не спорил. Он не любил спорить. Он просто ждал.       Когда искусственное солнце, висящее в небе над куполом, начало гаснуть — не плавно, как настоящий свет дня, а рывками, механически, будто его выключали вручную, — Элиссу привели в кабинет Кая. Вечерний отчёт стал частью её нового быта. Комната встретила её холодной, почти оскорбительной роскошью: гладкие поверхности чёрного дерева, чёрствый блеск стали, чёткие геометрии, созданные не для уюта, а для власти. Всё здесь подчёркивало контроль — над пространством, над временем, над ней. Голографические панели вспыхивали вокруг, проецируя диаграммы, а Кай, как дирижёр, управлял ими одним движением пальцев.       — Сегодня вы добились небольшого прогресса, — произнёс он, не отрываясь от прозрачного экрана, через который, казалось, смотрел на её душу, разложенную по слоям. Он говорил ровно, сдержанно, и всё же в этом голосе сквозила усталость ожидания — как будто он ждал, что Элисса наконец перестанет быть задачей и станет решением.       — Но сопротивление всё ещё слишком велико, — продолжил он, листая данные, — Ваши физиологические показатели... Он внезапно замолчал. Поднял глаза. И впервые за весь день — а может, и за всё время их знакомства — посмотрел на неё по-настоящему. Не как на объект, не как на подопытную, не как на часть программы. Его взгляд был живым — тяжелым, медленным, и, к удивлению Элиссы, в нём не только мерцал холодный расчёт, но и что-то иное: вопрос, любопытство, почти жажда понять.       — Почему вы сопротивляетесь? — спросил он, не повелительно, а тихо, как будто этот вопрос возник помимо воли, — Вам действительно так дороги воспоминания о грязи… и боли? Элисса не сразу ответила. Она ощутила, как в груди сжалось, будто воздух внезапно стал плотнее.       — Это всё, что у меня есть, — произнесла она наконец, и голос её прозвучал не как вызов, а как усталое утверждение факта, который не требует доказательств. Кай замер — на миг, всего лишь на миг, — но этот миг был бесконечным. Он смотрел на неё с выражением, которое она раньше не видела на его лице: понимание. Не сочувствие. Не слабость. Он кивнул едва заметно, так, будто признал, что внутри неё есть нечто, что всё ещё невозможно запрограммировать.       — Завтра мы продолжим, — сказал он спокойно, но уже без прежней отстранённости, — А сейчас идите спать. Вам понадобятся силы.       Комната встретила её тишиной. Слуги ушли, охранники остались за дверью. Мир снова стал квадратным, глянцевым, затянутым в невидимую кожу роскоши. Но Элисса не чувствовала ни страха, ни облегчения. Только усталость, глубокую, тяжёлую, как осадок в сердце. Она рухнула на кровать, как в могилу, и долго лежала, глядя в потолок, где крутился медленный, гипнотический узор светильника, задающий ритм дыханию, будто даже ночной покой здесь подчинялся чужой воле.       — Кто я? — прошептала она, глядя в потолок. Но там не было ответа — лишь пустота и слабое мерцание лампы. Она сжала кулаки, и вместе с этим движением в теле поднялась волна — не страха, не отчаяния, а гнева, яростного, первобытного. И вместе с гневом пришло осознание, такое глубокое, резкое, как вдох в ледяной воде — она всё ещё чувствовала. Всё ещё страдала. А значит — всё ещё была собой. За окном искусственная луна сияла ровно, не подмигивая, не меняясь, и освещала пустые, идеально подстриженные сады. Где-то среди этих теней шагал Кай Вейлар — вероятно, в одиночестве, погружённый в мысли, планирующий новый виток её "перековки", новую сцену их молчаливого поединка. Но эта ночь принадлежала ей. Она прикрыла глаза, позволяя телу отпустить напряжение хотя бы на мгновение. И в этой минуте — почти вне времени, почти вне воли — её губы дрогнули. Тонкая, едва заметная улыбка появилась на лице. Это была не победа. Но и не поражение.