Проект 3/0

      Мартин и представить не мог, что брак окажется каторгой. Романтика испарилась быстрее утреннего тумана, а быт сдавил стальными тисками. Идея завести ребёнка казалась единственно правильной. Все вокруг уже обзавелись потомством, и раз «как у всех» — значит, правильно. Вот только беременность всё не наступала. Первое время Мартин терпел, сцепив зубы: врачи, анализы, секс по расписанию. Жена бредила ребёнком, словно именно в этом заключалось её право называться женщиной. Он… поначалу тоже хотел. Но очень скоро супружеский долг превратился в повинность, а совместная жизнь — в необходимость, продиктованную кредитами и общим имуществом.       Нежный голос жены, когда-то ласкавший слух, теперь вызывал приступы ярости, тщательно скрываемой за дежурной улыбкой. В груди нарастало давление безысходности, виски словно сжимали железные обручи. Он всё чаще ловил себя на том, что его плечи ссутулились, спина ныла, а дыхание становилось поверхностным, как у старика, словно семейная жизнь вдавливала его в землю. Маниакальное стремление жены родить казалось чем-то вроде розовых очков… способа не замечать, что семьи уже просто нет. Осталось лишь двое незнакомцев под одной крышей. Мартин чувствовал себя выжатым лимоном и всё глубже вяз в жалости к себе.       Когда тест наконец показал две заветные полоски, жена разрыдалась от счастья. Он же смотрел на неё и ощущал лишь ледяную пустоту. Нет, хуже — раздражение, разъедающее изнутри. Живот её ещё оставался плоским, но в воображении уже всплывала картина: кожа, уродливо растянутая стриями, силуэт, навсегда утративший красивые очертания, секс, обернувшийся тяжкой обязанностью, — уже без тени прежнего влечения. А затем подкралась ревность. К кому? К тому существу, которого он даже ещё не видел. К этому «будущему ребёнку», что отнимет у него всё её внимание и всю её заботу. Жена сияла, словно новогодняя ёлка. Он хмурился, как осеннее небо. Она любовно гладила живот перед зеркалом. А он с тоской думал: «Ну вот, теперь я точно лишний».       В бар он зашёл случайно, после работы, поддавшись непреодолимому желанию избежать опостылевшего дома. Усталые ноги сами внесли его туда, где пахло спиртным и сигаретами, а не стиральным порошком и таблетками для овуляции. У стойки стояла рыжеволосая девушка с копной кудрей. Наклоняясь вперёд, она наливала виски, демонстрируя соблазнительную ложбинку между грудей — ровно настолько, чтобы мужчинам хотелось заказать ещё. Её смех был звонким и лёгким, как брызги шампанского, и в этом звуке он впервые за долгое время ощутил, как из плеч уходит застарелая тяжесть.       Она смеялась в нужных местах, внимательно слушала, участливо кивала. Ему не пришлось прилагать усилий: сама спросила, устал ли он, сама позволила излить душу. И он говорил, говорил, говорил — о врачах, об уколах, о нескончаемых разговорах о ребёнке, о том, что его никто не слышит. Она кивала, и глаза её искрились — не от сочувствия, а от лёгкого опьянения, но ему казалось, что это и есть настоящее участие. Впервые за долгие месяцы он снова ощутил себя мужчиной — не мужем, не донором спермы, не придатком к чужим мечтам. Мужчиной, которого слушают. Которому улыбаются. Которого хотят.       Измена произошла почти буднично. Немного алкоголя, её рука, небрежно упавшая на его плечо, дешёвый номер над баром, пропахший табаком и чужим парфюмом. О жене он не думал. Даже когда срывал с барменши тонкую майку, в голове набатом звучало: «Я тоже имею право на радость! Мне тоже тяжело!» Его тело впервые за месяцы отзывалось живо: кровь гнала жар по коже, пальцы дрожали не от раздражения, а от желания. А потом, уткнувшись лицом в её пахнущие ванилью волосы, он провалился в безмятежный сон — крепкий, как у ребёнка. И лишь мимолётная, едва уловимая мысль кольнула сознание: «А что, если жена узнает?» — но он тут же отмахнулся. Ведь он же «жертва». Ему позволено минутное утешение. Ему позволено жалеть себя.       Дом дышал затхлостью и невысказанным упрёком, запахами вчерашнего ужина, нестираного белья и немытого холодильника. Жена, некогда воплощение мягкости и участия, смотрела на Мартина сквозь зыбкую завесу ледяного отчуждения. Каждое его слово тонуло в бездне её равнодушия, взгляд — словно рентген, просвечивал насквозь, выискивая изъяны. Она, обнимая живот, шептала нерождённому: «Какой у тебя папочка… совсем не такой, каким должен быть. Злой, раздражительный… чужой». Мартин чувствовал, как челюсти сводит судорогой, плечи сжимаются, грудная клетка будто сдавлена стальным обручем, а кровь в жилах превращается в ледяную крошку. Вместо ожидаемой радости в груди разливалось жгучее раздражение, перераставшее в слепую ярость. Ярость на собственное бессилие, на этот дом, на её отстранённость… и, да, на того, кто ещё не появился на свет. Внутренний голос скрежетал, обличая его в неблагодарности и малодушии. Но затем гнев, подобно хищнику, находил новую жертву — нерождённого ребёнка, символ утраты, того, кто, казалось, уже отнял у него пусть уже и не любимую жену. «Он заберёт у меня всё, ещё до своего рождения!» — эта мысль обжигала, заставляя стискивать кулаки до побелевших костяшек, спина напрягалась, как будто тело само готовилось к бою.       Но вечером, сбежав из-под гнёта домашней атмосферы, Мартин вновь оказывался в объятиях Сабины, своей огненной барменши. Там всё было иначе: взгляд — тёплый, как первое весеннее солнце, смех — искренний, мелодичный. Плечи, которые дома были сжаты сталью, распрямлялись, грудная клетка наполнялась лёгкостью, дыхание становилось ровным и свободным. Каждое её слово, нежное прикосновение, мимолётная улыбка рассеивали сковывающий панцирь напряжения, в котором он жил последние месяцы. Она не осуждала, не упрекала, не напоминала о долгах и обязательствах. Она восхищалась, боготворила, внимала каждому его слову. И Мартин, впервые за долгое время, ощущал себя не приложением к семейному бюджету, не объектом супружеского долга, а мужчиной, которого желали, которым дорожили, которого любили безоговорочно.       Так началась его двойная жизнь. С женой, связанной с ним бытом и общей финансовой зависимостью, но холодной и неприступной, как Снежная королева, и с Сабиной, щедро дарившей ему внимание, обожание и ощущение собственной значимости. Мартин, балансируя между этими двумя реальностями, медленно, но верно учился оправдывать себя, выплёскивая злость на невозможность быть счастливым в одном мире и находя зыбкое утешение в другом. Ненавидя жену и веря в то, что любит Сабину. Но так и не решаясь на какие-то серьёзные изменения.       С первых дней своей жизни его сын впитывал мир не только с молоком матери, но и с ядом, что вливала в него жена. Ледяная и властная, она не скрывала ненависти к мужу. «Твой отец… не любит нас… не достоин». Как результат — каждый тихий вздох, каждое вздрагивание ребёнка Мартин воспринимал как эхо этих слов. Плач, отворачивание, словно инстинктивное бегство от его прикосновений — всё это чернило чистый лист их отношений как отца и сына. Мартин смотрел на ребёнка и ощущал, как внутри разрастается ледяная пустота: кроха, к которому он поначалу тянулся, — отшатывался, плакал, едва почувствовав его руку, словно осознавая холод, царящий в их доме. И вскоре Мартин сам потерял какой-либо интерес к вечно плачущему и болеющему младенцу.       Когда же Сабина сообщила о беременности, Мартин похолодел от ужаса. Он боялся повторения этого кошмара — отчуждения, ревности, ядовитой дистанции. Но с младшим сыном всё было иначе. Сабина окружала его заботой и теплом, словно колыбельную твердя: «Папочка любит тебя, он всегда будет рядом». Каждое её слово, каждое ласковое прикосновение впитывалось в малыша, создавая непроницаемый кокон любви, где крепло доверие к отцу. Мартин наблюдал, как малыш, улыбаясь, тянет к нему ручки, спокойно засыпает в его объятиях, и впервые за долгие годы ощущал истинную, ничем не омрачённую радость отцовства.       Старший сын продолжал плакать и шарахаться от него, словно от огня. Его маленькое тело напрягалось, он отворачивался, инстинктивно защищаясь от тепла, которое отец пытался дать. А младший, весёлый, спокойный, редко капризничавший, наполнял дом смехом, лёгкостью и теми моментами счастья, которых Мартин так долго был лишён. Контраст был невыносимо острым: с одной стороны — ледяной холод, страх и отчуждение, с другой — доверие, радость и любовь, которые он наконец мог ощущать в полной мере.       Но Мартин, словно канатоходец, предпочитал балансировать между двумя этими мирами, мучая себя и две свои семьи, не находя в себе мужества сделать выбор: отпустить одну, дав им поддержку и защиту, и осчастливить другую — будучи с ними всегда, а не лишь несколько часов после работы да в его выдуманные командировки — ложь для жены.       Смерть Сабины обрушилась на Мартина внезапно, как удар молнии в самый разгар ясного дня. Один звонок — сухой, бесцветный голос полицейского, обрывки фраз, словно осколки стекла, — и земля разверзлась под ногами. Авария. Он, словно лунатик, подписывал бумаги, забирал перепуганного ребёнка, торопливо складывал его нехитрые пожитки в маленький рюкзачок. Всё тонуло в вязкой серой пелене: чужие лица, казённые формальности, едкий запах больничной хлорки. Мальчик цеплялся за его пальцы, как утопающий за соломинку, будто нутром чуял: отныне это и есть его единственный якорь. Мартин ощущал, как липкий страх и стыд сковывают нутро. Как он объяснит всё Анеле? Как вымолвит эти слова: «У нас теперь есть ещё один сын»? Но выбора не оставалось. Каким бы трусом и эгоистом он ни был, бросить мальчика на произвол судьбы он не смог.       Когда дверь квартиры щёлкнула за его спиной, Анела словно выросла из воздуха в узком коридоре. Её взгляд, острый, как лезвие бритвы, пронзал насквозь. Несколько мучительных секунд тянулись вечностью, нарушаемые лишь тиканьем часов, отсчитывающих удары его бешено колотящегося сердца. Потом — взрыв. Слова хлынули потоком, сокрушительной лавиной, грозящей снести стены.       Пятилетний мальчишка сидел в прихожей, съёжившись, боясь даже плакать. Огромные глаза блестели от слёз, он ловил каждый звук, каждое слово. Не понимал смысла, но нутром чувствовал: случилась беда. Сердце колотилось, как пойманная птица, и он прижал ладони к ушам.       — Папа… — позвал он, когда пугающая тётя вдруг сорвалась к нему, схватив за худые плечи и тряся, выкрикивала непонятные слова.       — Ублюдок! Сын шлюхи! Ничтожество!       Мартин, словно очнувшись, рывком подхватил его и затолкал в соседнюю комнату.       — Подожди здесь, малыш. Не выходи.       Дверь захлопнулась. Тьма сомкнулась, отрезая от мира. Ребёнок не знал, где выключатель, и лишь смотрел на тонкую полоску света из-под порога, робко напоминавшую, что за стеной ещё существует жизнь. Но эта жизнь разлеталась на куски. Он слышал удары — то ли кулаком о стену, то ли о стол, то ли по чьему-то телу. Слышал женский визг, острый, как хлыст, рассекающий воздух.       — Ты разрушил всё! Ты убил нашу семью! Не смей… не смей приближаться ко мне!       Мальчик сжался в комок, уткнулся лицом в колени. Горло жгло от невыплаканных слёз, застрявших внутри, будто окаменевших.       А в другой комнате, точно так же в тёмном углу, старший сидел с широко раскрытыми от ужаса глазами. Ему было почти семь. Скандалы стали привычным фоном его детства, и всё же каждый новый крик обрушивался на него, каждый глухой удар отзывался тупой болью в груди. Он прижимал к себе старого облезлого мишку, лишившегося глаза, и беззвучно шептал, словно молитву:       — Не надо… пожалуйста, не ссорьтесь… мама, папа…       Два мальчика, разделённые тонкой стеной, одинаково дрожали от страха. Каждый по-своему чувствовал, как рушится их хрупкий мир. И вдруг оба, будто по зову невидимой силы, поднялись — и тут же рухнули обратно, упираясь спинами в одну и ту же стену. Шестилетний Дамиан и пятилетний Адам. Две маленькие одинокие тени по разные её стороны.       Та ужасная ночь завершилась необъяснимым пожаром, испепелившим четыре жизни.       Шестилетний Дамиан, босой, дрожал на ледяном асфальте, прижимая к груди старого плюшевого мишку с обугленным ухом. Пижама прилипла к худенькому телу, колени подгибались, пальцы сводило от холода. Он не плакал — просто не знал, позволено ли ему. Люди, словно вороньё, сгрудились полукругом, глотая чужое горе, будто зрелище, будто эта трагедия была им положена как бесплатное представление.       — Лучше бы выжил он, не ты, — захлебнулся в рыдании отец, раздавленный потерей, оплакивая Адама, любимого сына, оставшегося в огненной геенне.       Дамиан не понял. Он понятия не имел о существовании сводного брата, потому решил, что отец оговорился в безумной агонии. Наверное, хотел сказать — «она». Анела. Его мама. Пожарные вынесли на носилках накрытое простынёй обугленное тело женщины, а следом — ещё одно, скрытое серебристым термопледом. В этот миг из тени выдвинулись люди в идеально скроенных чёрных костюмах и без объяснений оттеснили зевак. Забрали из рук спасателей хрупкое тело, зачем-то унося в чёрный седан.       — Тело мальчика слишком сильно обгорело, вам лучше не видеть, — сухо констатировал высокий блондин с лицом-маской, представившись Главой отдела специальных операций. Голос его был холоднее ночного ветра.       Мартин, суетливо переминаясь с ноги на ногу, лишь кивнул. Слишком трусливый и слишком слабый, чтобы задать хоть один вопрос.

***

      — Ты обязан сказать им! — Илария в отчаянии схватилась за голову, уставившись на два свидетельства о рождении: Дамиан Берри и Адам Берри.       — Я обязан им этого не говорить, — голос Орландо прозвучал спокойно, почти мягко, но в этой мягкости таилась угроза. — Результат подобного разговора может стать катастрофой для нашей цели.       — Они братья! — выкрикнула она.       — Сводные. Лишь по отцу, — сухо поправил он, будто этим стирал саму суть её возражения.       — Но они… они вместе… — ашэни осеклась, прикрыла рот рукой.       — Ну детей им не рожать, так что проблема надумана, — Орландо криво усмехнулся.       — Не смей, Орландо! — в её голосе прозвучала ярость и мольба одновременно. — Они этого не заслужили! Ни Дамиан, ни Корвин!       — А что изменится, если они узнают правду? — медленно произнёс он. Взгляд стал тяжёлыми, словно камень. — Ты разрушишь единственное хорошее, что у них было или есть. А потом что? Скажи мне, Илария, чего ты добьёшься?       Она прикусила губу, но не ответила.       — Ты хочешь подарить им истину? — Орландо шагнул ближе. Его тень легла на стол, перекрыв бумаги. — А я говорю тебе: истина — это роскошь. Они её не потянут. И мы её не потянем.       — Ты боишься, что они…       — Я боюсь, что мы потеряем контроль, — резко отрезал он. — А без него — погибнем. — Он задержал взгляд, и в нём впервые мелькнуло нечто опасное. — Ты ведь понимаешь, Илария, что хранить эту тайну — теперь и твоя обязанность. Если она выйдет наружу… я сделаю так, что первой исчезнешь именно ты.       Сердце девушки сжалось. Она знала, что он не шутит. Руки дрожали, но она всё же медленно кивнула. Орландо удовлетворённо выдохнул и, не удостоив её больше ни взглядом, собрал документы в аккуратную стопку.       — Вот и умница. Мы не позволим человеческим слабостям разрушить всё, ради чего мы работаем.       Илария сидела неподвижно, сжимая ладони так сильно, что ногти врезались в кожу. Ей хотелось кричать. Хотелось вырвать правду из горла и бросить её Дамиану, Корвину или… Адаму. Но вместо этого она молчала.