Проект 3/0

      Дамиан, захлебнувшись вырвавшимся стоном, откинулся назад, едва держась в теле. Сквозь липкую пелену удовольствия ощущал, как горячее, тяжёлое тело Корвина вдавливает его в матрас. Губы обожгли висок и тут же исчезли. Корвин, как одержимый, уткнулся носом в основание шеи, шумно, хрипло вдохнув. Его дыхание оборвалось на полувдохе, сорвалось с губ хриплым стоном.       — Чёрт… — простонал он, с силой вжимаясь лицом в кожу. — Ты пахнешь как сам грех. Как животный инстинкт. — Он водил носом по шее, по ключице, вдыхая, как зверь на охоте. Жадно, отчаянно. Лизнул солоноватую кожу, снова вдохнул, будто хотел запомнить этот запах навсегда. — Ты даже потеешь чертовски вкусно. С ума сойти… такой тёплый, пряный… Мне хочется вылизать из тебя каждую каплю. — Губы скользнули ниже, оставляя горячие, влажные следы. Он втянул воздух с хриплым стоном, прикусывая кожу в ямочке между ключиц. — Ты создан, чтобы сводить с ума. Чувствуешь? — Он тёрся носом о его грудь, едва не рыча. — У меня встаёт от одного твоего запаха. Снова. Сказать «завожусь» — это даже близко не передать. — Дамиан не мог даже пошевелиться — только стонал, распластанный под ним, чувствительный до боли. Его оттрахали до полубессознательного, а сейчас ласкали и нежили. Рот Корвина, дыхание, одержимость. Всё. — Я бы вылизал тебя всего, медленно, жадно, вдыхая каждый миллиметр, — пробормотал Корвин, скользнув языком вдоль рёбер. — Я не наелся. Я только начал.       — Кажется… нет, я уверен — у тебя фетиш на запахи, — Дамиан улыбнулся, чувствуя, как по телу разливается ленивая нега.       — Нет у меня никаких фетишей! — Корвин тут же смутился, оторвался от своего занятия и устроился рядом. Лёгкий румянец на золотистой коже был почти незаметен, но Берри уловил его.       — Эй. Не напрягайся, у всех свои предпочтения. Это нормально.       — А какие… у тебя? — Корвин, конечно, не мог не воспользоваться моментом.       — Никаких.       — Ты же сказал, что они есть у всех! — Он снова склонился, осыпая поцелуями уже изрядно заласканного Дамиана.       — У меня нет.       — Врёшь. — Кончики волос щекотали живот, язык дразняще скользнул по влажной коже. — Давай, признавайся. — Лёгкий укус с внутренней стороны бедра заставил Дамиана выгнуться. — Я хочу знать, на что ты дрочишь.       — На тебя, — вырвалась абсолютная правда.       — А ещё?.. — горячий рот накрыл губы, затянув в водоворот ощущений.       — Мне… нравится шибари.       — Шибари?       — Это японское искусство связывания. Оно про эстетику, контроль, доверие. Не просто узлы — всё продумано: как идёт верёвка, как ложится на кожу, как изгибается тело… Это не про боль, а про то, что ты перестаёшь принадлежать себе. Что тебя связывают не чтобы сломать, подчинить, а чтобы увидеть настоящим. Там много про контроль. И про красоту. Это очень… красиво.       — Японское?..       — Когда-то была такая страна. Хочешь, расскажу?       — Хочу, чтобы ты рассказал мне про шибари. Ты много раз так делал?       — Эм… ну я… никогда. Хотел попробовать, но…       — Так почему мы ещё этого не делали? Кажется, в гараже я видел джутовую верёвку.       — Её нельзя использовать сразу. Нужно постирать, обжечь концы и обработать маслом, чтобы не травмировала кожу.       — А ты явно изучал вопрос, — Корвин снова прижался, обнял. — Ладно, я приготовлю завтрак, а ты займёшься нашим ужином — подготовишь верёвку.       — Ты вот так просто соглашаешься быть связанным?       — Тобою? Естественно.       Горячая волна щемящей нежности накрыла внезапно. Дамиан устроился на его плече, закинул руку и ногу, прижался так близко, как только мог. Он всегда сторонился привязанностей — считал их цепями, лишающими свободы. Умел без сожаления отталкивать людей. Но с Корвином всё пошло иначе. Он ощущал, как с дыханием того подрагивает тонкая прядь волос, задевая щёку. Как мягко тянется простыня при каждом движении. Как под одеялом их тепло сливается в одно, и между ними не остаётся привычной дистанции. Он слышал медленное, глубокое дыхание, чувствовал едва уловимый запах его кожи, смешанный с запахом секса и ментоловых сигарет. И понял: страшно даже представить мир, где этого нет. Где они не вместе.       — Корвин…       — М-м?       — Ты веришь в… нет, это глупо, — он ощутил, как лицо вспыхнуло.       — Говори.       — В родственные души. Нет… чушь! — Дамиан попытался спрятать лицо. Для него, человека науки, — того, для кого люди лишь набор молекул, всё это всегда было нелепостью. Но что-то изменилось — и вот он сам задаёт этот вопрос, сгорая от стыда.       — Я не верю. Я знаю. Например, ты — моя. — Губы коснулись виска, вышибая все мысли, оставив только тихое, абсолютное счастье.

***

      Допросная несла смрадом разложения. Влажный, спёртый воздух был густ, как гной, и лип к коже, забивая ноздри смесью немытой плоти, испражнений и сладковато-железного запаха крови. Казалось, стены, пропитанные сотнями криков, дрожали от них. Пол под ногами прилипал к подошве вязкой коркой засохших страданий.       На каменном полу, холодном как могильная плита, съёжился молодой мужчина. Руки связаны верёвками, которые глубоко врезались в мясо, пропитываясь густой, чёрной жижей. Заплывший глаз не открывался вовсе, а из второго, мутного, с безумным блеском на Адама смотрела мольба, в которой было больше животного ужаса, чем человеческого страха. Губы разорваны в клочья, дёсны обнажены там, где зубов уже не было. Тело дрожало мелкой дрожью, как у загнанной собаки перед ударом. Кожа облеплена коркой из запёкшейся крови, гноя и собственных испражнений — запах этой смеси с горечью рвоты давил на горло. Он тихо скулил, едва шевеля опухшим языком, не смея смотреть прямо, но и не в силах отвести взгляд.       Адам стоял в тени дверного проёма. Пот стекал по спине, футболка прилипла к телу. Ладони, внезапно ставшие холодными и мокрыми, сжимали металл так, что суставы побелели. Кожа на руках покрылась мурашками, в животе вязкой, липкой массой клубился первобытный страх. Он знал, зачем его сюда привели, но между «знать» и «сделать» зияла пропасть. Внутри что-то болезненно дёрнулось — воспоминание: лето, сухая трава, птенец в ладонях, мягкое, беспомощное тельце и тёплая капля воды, скатывающаяся по клюву. Тогда он пытался помочь. Тогда он верил, что любое живое существо можно спасти. Что жизнь — бесценный дар, который никто не вправе отнимать. Сейчас его учили, что любое живое нужно уничтожить — если приказали.       Глава приблизился и, не глядя на подростка, прожёг пленника взглядом, как факелом. Положил тяжёлую ладонь на плечо мальчика, и Адаму показалось, что ему на плечи водрузили неподъёмный камень.       — Не бойся, — тихо, но с железной непреклонностью произнёс он. — Ты здесь не для жалости. Ты здесь ради порядка, ради силы, ради власти. Этот предатель достоин только огня. Ты мой сын, — он подцепил подбородок мальчика, заставляя его смотреть в глаза. — Мой сын не может бояться. Мой сын — власть и сила. Мой сын не может жалеть — он кара, отмщение. Ты же не подведёшь меня?       — Нет… — выдавил Адам, чувствуя, как в груди словно что-то хрустнуло, и в горле поднялась горечь вместе с подступающими слезами. Он стиснул зубы — он сын Главы, и слабость ему непозволительна.       — Тебе тринадцать, — голос Главы резал нутро, словно осколок стекла, — возраст, когда мальчик умирает, чтобы родился мужчина. Ты готов?       Сердце билось, как птица в клетке, отзываясь болью. Адам кивнул. Сделал шаг. Липкая жижа под ногами чавкнула, и от этого звука его замутило. Пленник застонал, поднял мутный глаз, в котором дрожала последняя надежда. Мальчик отвёл взгляд, не в состоянии выдержать этот зрительный контакт.       — Сделай это, — приказал Глава, — дай ему ощутить пламя предательства. Пусть горит его тело — и все, кто осмелится идти против Единой.       — Пожалуйста, не надо… — слова пленника, глухие и рваные, брызнули вместе с кровью и слюной. Из-за опухшей челюсти его речь с трудом можно было разобрать.       Адам споткнулся, услышав мольбу. Ему не впервой было убивать. В свои тринадцать он уже не раз по приказу Главы нажимал на курок. Но застрелить человека — это одно. Отнять жизнь, спалив собственным прикосновением, — совершенно другое. Это — прикосновение. Это — глаза в глаза. Это — лишить жизни тем, что жило в тебе самом… И это — далеко не так быстро и милосердно, как пуля.       — Давай, — раздражение в голосе Главы уже било по нервам, как кнут. Но Адам всё не мог заставить себя сделать даже шаг.       Он дёрнулся, почувствовав прикосновение. Вернер.       — Приятель, этот человек — он предатель. Он пошёл против Единой, против Совета, против твоей семьи. А что важнее всего?       — Семья, — Адам задрал голову, смотря на нового заместителя.       — Вот именно. Так стоит ли разочаровывать отца?       — Я не хотел. Просто… почему нельзя его просто застрелить? Почему… это должен сделать я? П-почему так?..       — Потому что ты не должен бояться своей силы. Ты должен научиться применять её. Не зли отца, не стоит, — он понизил голос. — Ты же знаешь, что бывает за непослушание и какой он в гневе. Ты же помнишь подвал. Помнишь, что он делает, когда ты не слушаешься?       — Да… — Рука Адама взметнулась к груди в слабом защитном жесте, дрожь змеёй проползла по всему телу. Но взгляд стал твёрдым.       «Это не я. Это он. Его голос. Его приказ. Я просто руки», — успокаивал себя подросток.       Адам осознал, что его глаза залило багрянцем, ведь теперь он видел мир словно сквозь кровавую пелену. Огонь охватил пальцы, поднялся к локтю. Из горла пленника вырвался вопль — режущий, как ржавый нож по стеклу.       «Не смотри, просто сделай. Это приказ», — шептал он себе, но чужой крик просачивался внутрь, застревал там, где должно быть сердце.       Пленник выл, изрыгал звук, разрывающий тишину, — звук, навсегда врезавшийся в сознание, заставивший кровь застыть в жилах. Парень прикрыл глаза, ясно осознавая, что никогда и ни за что в жизни не сможет забыть этот крик. Его самого затопил ледяной ужас, но лучше убить, чем разочаровать отца. Нельзя подводить семью. Семья превыше всего. Он сделал ещё один шаг, и пленник взвыл, вскочил на колени, бессвязно бормоча молитву или умоляя не отнимать его жизнь. Адам открыл рот, подавившись собственной мольбой о прощении. Нельзя. Нельзя быть слабым. Он сын Главы, он не может быть слабым! Пламя коснулось живой плоти, крик превратился в вопль, который, казалось, услышали все в лаборатории, прорезал череп, пронзил до костей. Вонь горелой кожи смешалась с запахом мочи и рвоты. Адам отшатнулся, смотря, как пленник бьётся, катается по липкому полу, сметая с себя ошмётки горящей кожи, но пламя прилипало, будто живая тварь… Кто-то из солдат не выдержал, и его стошнило прямо на пол. Кто-то тихо пробормотал проклятия. Адам прикрыл глаза, но сильная ладонь, вцепившись в волосы, резко дёрнула голову назад.       — Смотри! Это то, для чего ты был рождён.       Крик оборвался, остались только хрипы и треск шкварящейся плоти. И с каждой секундой в той комнате в Адаме умирало что-то доброе, светлое. Оно сгорало вместе с мясом жертвы — с каждой искрой, с каждым шипением, с каждым выдохом дыма. В том пламени дотла сгорели двое — несчастный посмевший идти против Совета и тринадцатилетний мальчик. Остался только Номер Два — оружие на страже Совета. Огонь погас, оставив дымящиеся клочья мяса, всё ещё подрагивающие, словно живые. Вонь прилипла к коже, к волосам, забилась в горло, в лёгкие, проникла в кровь, в само сердце. Адам медленно опустил руку, но пальцы ещё дрожали, и он ощущал что-то липкое на ней. Может, только что отнятую жизнь. Он сделал шаг назад, и грязь хлюпнула, обнажая чёрно-бурые следы. В висках стучало, глаза жгло от дыма, а перед взором так и стояло перекошенное лицо пленника — уже не живое, но всё ещё смотрящее на него.       «Он предатель. Он должен был умереть», — шептал голос отца где-то в глубине черепа.       «Он человек. Он молил», — тихо отвечал кто-то другой, слабый, едва живой.       Адам сжал зубы, прогоняя этот шёпот. Это опасно. Сомнение — как искра в порохе. Ему нельзя позволять ей гореть.       — Молодец, — бросил Глава, проходя мимо.       Адам кивнул, но внутри было тихо и холодно, как в подвале, куда он так боялся возвращаться. И в этом холоде медленно, неумолимо тлела вина, пахнущая гарью. Он знал: эта гарь никогда не выветрится. Даже если он сам выгорит дотла.