Проект 3/0

      Горизонт медленно окрашивался в лиловый. Грязно-розовое небо выглядело так, будто обожглось, воспалилось и теперь кровоточит. Мелкий дождь забивался в ресницы. Влажные капли ползли по лицу, размазывая грязь и сажу. От дыма щипало в горле. Воздух пах сгоревшим деревом, плавленым пластиком… и чем-то ещё. Мерзким. Тем, от чего хотелось зажать нос и бежать.       Шестилетний мальчишка стоял босиком на холодном асфальте, прижимая к груди грязного плюшевого мишку с обугленным ухом. Пижама прилипла к телу, колени дрожали. Он не плакал — просто не знал, можно ли.       Люди столпились полукругом, будто наслаждались представлением.       Соседка из дома напротив включила телефон, ловя фокус на провалившейся крыше. Мальчик задержал на ней взгляд. Женщина этого не заметила. В её широко распахнутых глазах отражалось пламя. Она что-то отвечала подписчикам, транслируя крах чужой жизни в прямом эфире.       Сбоку раздался тихий свист. Мужчина в куртке похлопал другого по плечу:       — Точно дадут новое жильё, — усмехнулся он.       Мальчик вздрогнул. Новое жильё?       Его игрушки, велосипед… и мама будет там?       Надежда украдкой скользнула в наивную детскую душу.       Женщина в яркой искусственной шубе, выглядевшая словно мокрый и облезлый зверёк, театрально ахнула:       — Вот беда-то… Такая молодая…       Мальчик повернулся. О ком она говорит? О маме? Да, мама молодая. И красивая. Самая красивая. Но почему она всё ещё в доме? Там же опасно. Он помнил, как тяжело было дышать. Как было жарко, страшно. Ребёнок машинально прикоснулся к ожогу на худеньком предплечье и вздрогнул. Больно.       Он бы заплакал, чтобы привлечь её внимание. Но мама всё ещё там.       Но ведь папа здесь! Сынишка шагнул ближе к отцу. Тот стоял чуть впереди, неподвижно. На лбу у него мальчик разглядел тонкую полоску засохшей крови. Мокрая рубашка прилипла к спине, руки дрожали. Мужчина смотрел в огонь — долго, пристально. Словно искал что-то. Или кого-то. Как будто, если смотреть достаточно долго, можно всё перемотать назад.       Он вытащил сына. Он вытащил себя.       Но её — нет.       Хрупкая ладошка ухватилась за дрожащие пальцы отца. Почему-то совсем ледяные. Мужчина медленно повернулся. Глаза его заволокли слёзы, что так и не решались сорваться вниз потоком горя.       Он нагнулся, положил ладони мальчику на плечи, тот подался вперёд, ведь ему показалось, что сейчас папа скажет что-то важное. Что-то, что может всё исправить. «Я с тобой». Или «Я рядом».       Но отец молчал. Дождь стучал по крышам пожарных автомобилей, капли ловили блики сирены. Мимо сновали пожарные и всё прибывающие зеваки.       — Лучше бы выжила она. Не ты, — сорвалось с пересохших губ.       Без гнева. Без рыданий.       Просто факт. Боль, что нашла выход.       Что чувствует ребёнок, теряя детство? Теряя самых близких, оставаясь на краю дороги — как выброшенный котёнок, промокший и ненужный? Что он делает? Плачет? Нет. Дети, скованные ужасом и болью, не плачут. Они просто смотрят в одну точку. И чувствуют, как что-то тёплое и живое внутри медленно, но окончательно сгорает.

***

Двадцать лет спустя

      Дамиан скользнул рассеянным взглядом по крошечной комнате, машинально проверяя, не забыл ли чего. Хотя — что он вообще мог забыть? У него не было ничего по-настоящему ценного. Ничего, что хотелось бы взять с собой.       Разве что документы, но они лежали в кармане чёрного пальто, и он уже дважды удостоверился: на месте.       Правда была в том, что уходить ему просто не хотелось. И вовсе не потому, что эта жалкая конура, столь щедро выделенная юному гению Советом Семерых, стала за эти годы чем-то вроде дома. Скорее наоборот. Его передёргивало от вида пожелтевших стен, скрип кровати действовал на нервы, а письменный стол — тот и вовсе держался на честном слове и многократно сложенном листке бумаги, подсунутом под ножку.       Просто… он к этому месту привык.       Он знал, как скрипят половицы под его ногами, как гудит отопление ночью, когда не можешь уснуть. А за дверью — чужое. Новое. Неизвестное.       О, многие бы сочли это честью — служить Совету. Ему, юному дарованию, доверили то, ради чего другие готовы были бы отдать жизнь. Но Дамиан ненавидел перемены. Не выносил неопределённости. Он терпеть не мог, когда почва уходит из-под ног. Он ненавидел эту комнату — и всё же прямо сейчас охотно бы остался.       Пусть здесь пахнет затхлостью, пусть стены облезли, а стол крив — зато здесь он знал, чего ждать.       Он тяжело выдохнул и, не давая себе подумать ещё хоть секунду, дёрнул дверь на себя. Улица встретила прохладой и шумом сотен автомобилей. Дамиан закутался поплотнее в пальто и, немного помедлив, всё же шагнул к припаркованному автомобилю. Нырнув в салон, он кивнул пожилому водителю и тут же отвернулся к окну. Хотелось курить.       Скользнув в карман пальто, парень достал зажигалку и принялся вертеть её в руках. Он не был уверен, как долго им предстоит ехать, а ощущение холодного металла под пальцами немного успокаивало. Напоминало, что пока он здесь, пока жив, всё ещё под контролем. Пока.       Глаза выхватили новый рекламный баннер: «Свобода — это выбор доверять Совету». Дамиан хмыкнул. Он так не считал. Но произнести это вслух — ни за что.       Он вовсе не из тех безумцев, что тщетно пытаются бороться с Единой Властью. Дамиан, хоть и разделял во многом их взгляды, был уверен: их слабые попытки ничем не закончатся, кроме медленного угасания в безымянной камере. Всё, что может ждать таких инакомыслящих, — это будущее политзаключённого. А такое будущее страшнее смерти. Оно не делает тебя героем. Оно стирает тебя. Дамиан знал, что бывает с теми, кто говорит вслух.       Дамиан не желал себе подобной доли, поэтому не соглашался с режимом только мысленно. Да и вообще, глупо жаловаться, когда тебя вроде как ждёт светлое будущее. Когда говорят, что ты избранный. Когда тебе дали шанс. Особенно если учесть, через что пришлось пройти ради этого самого будущего.             То, что мальчик сильно выделяется на фоне сверстников, учителя заметили ещё в первом классе. Провели несколько стандартных тестов и результаты передали в комиссию, занимающуюся поиском юных дарований. Уже через месяц учитель посадил мальчика в автомобиль, такой же, как тот, в котором Дамиан сидел сейчас. Больше они не виделись. Гениальные дети переставали быть детьми, когда об этом узнавал Совет. Мальчика ждала школа, в которой из детей делали оружие. Где дружба означала слабость, а ошибка — унижение.       Дамиан прикрыл глаза, силясь прогнать воспоминания, но те нагло лезли в голову, ещё больше выбивая почву из-под ног.       — Ты не ребёнок, ты инструмент, — сказал однажды наставник, наклоняясь к уху. — А инструмент не должен думать. Он должен работать.       Дамиан молча кивнул, хотя внутри всё кричало. Это было в первый год — когда он ещё надеялся, что всё можно изменить. Когда пытался подружиться с Реном. Рен тогда плакал. А на следующий день исчез. Его просто вычеркнули из списка. Его место за столом занял новый мальчик, и никто больше не произносил его имя. Даже шёпотом. Именно тогда Дамиан понял: выживают только те, кто молчит.       Автомобиль остановился у шлагбаума. Вооружённый охранник перекинулся парой слов с водителем и осмотрел рюкзак Дамиана — в нём уместилась вся его жизнь. После короткой волокиты тот же охранник выдал Дамиану пропуск и небольшую карту для ориентации в военном городке, где парню предстояло работать и, скорее всего, жить всю оставшуюся жизнь.       Стараясь не привлекать внимания, он отправился на поиски своей новой квартиры. Глаза в пол, плечи чуть ссутулить, не задерживать взгляд на ком бы то ни было. Не вертеть головой, не рассматривать.       Впрочем, и рассматривать было нечего.       Серые пятиэтажки — одинаковые, безликие. Местами зелёные газоны, такие же выверенно правильные. И ещё один баннер: «Хаос начинается с вопросов. Порядок — с послушания».       Иными словами — не думай. Действуй по инструкции. Парень с трудом сдержал горькую усмешку. Почему его угораздило родиться именно в это время? Почему не каких-то триста лет назад — до Четвёртой мировой? Тогда, когда ещё существовали сотни стран и национальностей. Когда люди жили так, как сами хотели.       В книгах Дамиан читал о тех, кто всю жизнь путешествовал и этим зарабатывал себе на жизнь. В мечтах он не раз представлял себя таким: он бы объездил все страны, побывал в каждом прекрасном городе. Раньше города выглядели иначе. Он видел картины, старые фотографии, дошедшие до современности. Как же красиво люди строили. Как смело мечтали.       А ещё… В те времена можно было просто уехать. Просто взять — и сменить страну, если тебе не нравится та, в которой ты живёшь. Сейчас уезжать некуда. Одна страна. Одно правительство. Один Совет Семерых. И люди — ничто более, чем инструмент. Средство. Ресурс.       Как винтики в идеально выверенной машине, у которой нет тормозов.       Где-то над головой, из встроенных в столбы динамиков, зазвучал голос диктора, ровный, безэмоциональный: «Помни: Совет заботится о тебе. Совет знает, что тебе нужно. Совет благодарит за службу».       Гимн заиграл сразу после. Маршевый, с тяжёлым ритмом. Он бил точно в грудную клетку, заставляя сердце замереть на долю секунды. Дамиан невольно сбился с шага. Но тут же выровнялся. Шаг, вдох. Шаг, выдох. Он знал, как надо. Его учили.       Первый раз он услышал этот гимн в семь лет. День был холодный, серый, точно такой же, как сегодня. Его забрали из родного дома. Отец не попрощался. Даже не вышел из дома. У ворот новой школы стояли ещё пятеро детей — все в одинаковых куртках, с одинаковым взглядом. Тогда из колонок зазвучала эта же мелодия. И голос, тот самый, что теперь звучал по всему городу, сказал: «Добро пожаловать. Ваши имена войдут в историю. Ваш потенциал будет реализован. Ваше будущее — служба Совету». Один из мальчиков заплакал. Дамиан не заплакал. Просто смотрел вперёд, пытаясь не дрожать.       Наконец, отыскав в бетонном лабиринте нужный дом, парень вошёл в подъезд. Первая дверь налево. Замок открылся с лёгким щелчком. Затаив дыхание, Дамиан сделал шаг, пересекая порог.       Ничем не примечательная квартира. Голубые обои в узком коридоре. Первая дверь вела на кухню с минимальным набором бытовой техники. Двадцать четвёртый век, а быт людей мало чем отличается от быта трёхвековой давности.       Хотя, учитывая тот ад, через который прошло общество, хорошо, что вообще что-то уцелело.       Альберт Эйнштейн однажды сказал: «Не знаю, каким оружием будут сражаться в Третьей мировой войне, но в Четвёртой — будут сражаться палками и камнями».       Что ж… он ошибался. Оружия у людей хватило. Жаль, что мозгов — нет. Катастрофа отбросила технический прогресс на несколько веков назад. Теперь, вместо встроенных прямо в мозг суперкомпьютеров, — древнее «железо». Мобильная связь хуже, чем в двадцатом веке. Автомобили такие же, как до Миллениума.       Дамиан бросил рюкзак на табурет у кухонного стола и пошёл исследовать своё новое жилище. Следующая дверь — ванная. Довольно неплохая, надо сказать.       А комната напротив — спальня. Небольшая кровать, допотопный телевизор, но главное — выход на балкон.       Как же хочется курить. Он шагнул к стеклянной двери, распахнул её настежь и, поморщившись от пронизывающего до костей ледяного ветра, вытащил из кармана пальто сигареты и зажигалку.       Чуть прищурившись от близости огонька, Дамиан с наслаждением затянулся.       Горький привкус табака осел на языке — знакомый, тяжёлый. Никотин царапал горло, но это было даже приятно. Нервы отпустило. И вроде даже стало не так холодно.       Он задержал дым в лёгких, потом медленно выдохнул, закинув голову назад. Прикрыл глаза. Тонкие пальцы снова поднесли сигарету к пересохшим губам.       Глубокая затяжка — и хаос мыслей отступил. Выдох. Взгляд зацепился за трещину в балконе над ним. Интересно… обрушится?       В квартире было слишком тихо. Даже собственные шаги звучали чужими. Он никогда не боялся одиночества. Просто не любил его. За первой сигаретой последовала вторая. Завтра — первый рабочий день. Жутко. Пальцы подцепили пропуск: «Дамиан Берри. Генный инженер. Допуск — жёлтый».       Высший уровень. Почти привилегия. Почти свобода. Почти.