Империя

«Отмирание чувств или чем

предпочитает обедать холод»

Холодным бесчувственным вечером, похороненным в толще колючих сугробов, каждому существу хочется поскорее укрыться от зубов голодного мороза. Вызволенный из дома человек стремится вернуться, ведь само понятие дома, подобно парнóму молоку, на языке раскрывается множеством глубоких вкусовых тонов. Тогда, когда холод пожирает тело, проникая в его духовные глубины, минуя слои одежды, кожи, мяса и костей. В такие моменты остальные чувства погружаются в анабиоз. Даже самый романтичный глаз перестаёт видеть вокруг себя прекрасное. Самый вдумчивый разум прекращает строить длинные мыслительные цепочки. Самое неравнодушное сердце отказывается фонтанировать эмоциями. Вьюга подступает отовсюду, сужая видимость до логического маршрута, построенного перед глазами. Телом и разумом овладевает одно явное желание — спрятаться от ненастной погоды в стенах своего надёжного убежища, отогреть околевшие кости и ощутить недосягаемость морозных ветров до своей уязвимой телесной оболочки.

8 декабря 2013 года. 23:11.

«Скудная реальность, отдалённая

от пафосного бумагомарания».

По вечерней декабрьской улице стремительно двигалось старое шерстяное пальто. В тёмном унылом дворе, помимо этого пальто и разгневанной вьюги, помимо коренастых заледеневших сугробов и долговязых жёлтых фонарей, распыляющих всюду свой горький свет, не было никого. Низенькие пятиэтажки устало моргали мутными окнами, наблюдающими за бездушной улицей и когтистыми ветвями голых деревьев, похожих в это время года на злобных чудовищ. Безотрадный пейзаж тождествовал изо дня в день, делая сутки и недели слипшимися и однообразными. Пускай шерстяное пальто отважно отгоняло от себя тоску, бойко размешивая валенками косые сугробы, не всем везло поиметь такое мужество. В привычной непритязательной картине советского двора, укрытого снегами и жёлтым светом фонарей, где-то между замёрзшей помойкой и трансформаторной будкой с нанесёнными на её стены народными художествами и надписями, появилось нечто, выбившееся из композиции. Нечто, чего не бывало на пути у шерстяного пальто ни прошлым декабрьским вечером, ни позапрошлым, ни каким-нибудь ещё, к примеру, вечером годовалой давности. Шерстяное пальто притормозило, превозмогая неприятное ощущение мороза, гонящее в укрытие. Человека, спрятавшегося в пальто, обуяло беспокойное любопытство. Человек в пальто осторожно подошёл поближе, стараясь разглядеть в примечательной детали не то небрежную гору мусора, не то силуэт заблудившейся души. Усиливающийся снегопад лихо мешал обзору зрения. В такую стужу не зазорно соединить такие понятия как мусор и тело в сугробе. Верно, горячее сердце — самый надёжный маяк среди тьмы и льда. И жар этого сердца был виден в серых, прохладных на первый взгляд глазах Человека, не сумевшего пройти мимо.

9 декабря 2013 года. 08:13.

«День Смерти».

Унылая больница при научном исследовательском институте давно просила о ремонте. Громоздкое поеденное ветрами здание, стоящее на окраине старого спального района и прикрытое с другой стороны кладбищем, было не чересчур приветливо по своей натуре. Оно пугало изнутри и извне. Дело было не столько в уставших нести потолки стенах, не в покрошившейся плитке в основном холле и даже не в невесёлом расположении. Душа у этого здания была напряжённая и безрадостная. Ранним утром врачи, медсёстры и интерны неохотно курсировали по коридорам, покрытые наростом утомительной рутины и несбывшихся желаний. Две раздражённых возрастных женщины встретились возле дверей шестой палаты и стали яростно соревноваться в обмене недовольствами. Это было их любимым развлечением, в котором коротались однотипные рабочие часы изо дня в день. — Да что твой Вовка, он соседкин! А вот приёмыш вчерашний весь на мне висит… Люд, вот и что мне с ним прикажешь делать? Ни документов при нём, ни телефона. Сам лыко не вяжет. Тьфу… Какое гадкое и неприятное утро! — А пареньку тому звóнили? Который СМП свой номер втюхал. Юрка передал, чтоб обязательно его оповестили, как очухается. — Вот Юрка раз хочет, пущай сам ему и звóнит. Да только Юрка дрыхнет тринадцатый час в свой законный выходной, в отличие от нас! Николай Васильевич велел к завтрашнему вечеру отпустить этого безымянного, как отрезвеет, на все четыре стороны. Да только кто же знал, что он как зенки продерёт, самого себя не вспомнит? — Ларис, ты бы Господа Бога побоялась так сквернословить, будто в тебе чёрт сидит… Дело серьёзное. Парень-то молодой. Личико юное. Вдруг вообще малолетний? Никто, конечно, разбираться не стал, раз по росту хорош к каталке. — Молодой, не молодой… Я когда его анализы увидела, чуть сама от похмелья не одурела! Вон уже и всю память прóпил себе. Хорош, Люда, за мной таскаться. Могла бы за это время уже помыть пару бомжей, раз тебе их так жалко. С этими словами Лариса, оставаясь непоколебимой в своём мнении и крепко прижимая к мясистой грудине какие-то взлохмаченные бумаги, ускорила свой шаг. Чем показала, что начатый ею же разговор с Людмилой Павловной сильно её утомил. Людмила Павловна в это время, ей противоположно, притормозила, поджала морщинистые губы и с тяжким печальным взглядом обернулась на оставшуюся позади палату под номером шесть. Надо было знать, утро у Людмилы Павловны не задалось ещё с того момента, как пьяный сосед Вовка в пятом часу стал назойливо ломиться в их квартиру, спутав этажи и двери. Петя, муж Людмилы Павловны, на её молебные просьбы с пьяным дебоширом разобраться, что-то злобно пробормотал в подушку и безучастно отвернулся к стенке, сквозь сон дышать ковровой пылью. Прямо в тапочках проводив Вовку на верхний этаж к жене, прожежавшей за ночь уже гору таблеток валерьянки, Людмила Павловна так и не сомкнула глаз. Всё думала о том, улёгся ли там Вовка или снова не даёт покоя жене и детям, которым хорошо бы выспаться перед уроками. Этот инцидент не мог не подпортить настроение. Но почему-то ей не хотелось обвинить в этих неприятностях поступившего в больницу под ночь безымянного парня, который едва намертво не околел в сугробе. В ней даже трепетал какой-то беззлобный интерес увидеть его, очнувшегося, и попытаться с ним поговорить. Ларису понять, конечно, было можно. С утра пораньше в больнице дел невпроворот. Признаться, и Людмила Павловна должна была бы ступать к своим подопечным. Но в ней взыграло чувство долга навестить пациента, обделённого узаконенными вниманием и заботой. Да и всяко приятнее чаёвничать в сестринской в обед, когда есть, о чём основательно посплетничать с коллегами. Скрипнув дверью шестой палаты, тесной и пропахшей похмельным дыханием, Людмила Павловна сразу привлекла внимание единственного её обитателя, который в этот ранний час не сотрясал стены оглушительным храпом. Другие два соседа, доставшиеся пациенту в компанию, наперебой выдавали из своих раскрасневшихся морд ужасающие композиции, заставляющие, верно, людей за стенкой волноваться, а не держат ли здесь где диких кабанов с ангиной. Им подобные были частыми постояльцами в стенах НИИ имени И.И. Джанелидзе. Их неистребимое присутствие и делало без того консервативный дух старой больницы тяжёлым, терпким и унылым. Палаты напоминали чистилища для душ усопших грешников, наполняясь зловониями и чудовищными порой совершенно звуками. Их свозили сюда пачками трезветь, а затем выпускали обратно в мир накормленными и отстиранными. Как водится, чтобы через время принять обратно в прежней ипостаси греха и блуда. Этот порочный цикл был прочнее бетона, на котором стояла больница при институте. И укоренился уже так здорово, что слился воедино с воздухом. А вот молодой светлоголовый парень, которого доставили вчерашним вечером, хоть и был смертельно пьян, но смотрелся как пароход среди пустыни — не меньше, чем нелепо. С большой такой заглавной буквы Нелепо. Вещи на нём были хорошие, хоть и пропахшие уже семью спиртовыми потами. Лицо и тело молодое. Людмила Павловна всем сердцем отвергала мысль, что его судьба заслуживает такого презрения. Хотя он не мог бы подтвердить или опровергнуть этого сам. Парень, вернувшийся в чувства, не помнил о себе совершенно ничего. Он был замотанный в бинты после сильного обморожения и подключённый к капельнице, через которую из его организма выводили следы алкоголя. Его голову осмотрели на предмет сотрясений и других серьёзных повреждений ещё до того, как стало известно об амнезии. Что примечательно, никаких сопутствующих этому травм выявлено не было. Главный врач установил, что потеря сознания произошла в результате совокупности обморожения и сильной концентрации алкоголя в крови. Более того, когда неравнодушный прохожий дозвонился в скорую помощь, парень, хотя и не мог взять в толк чего тот к нему пристал, всё ещё находился в сознании. Потеря памяти могла бы случиться с ним только на почве ударного стресса и пьянства. То, что парень находился в состоянии алкогольного опьянения, хотя и помогло ему физически продержаться до приезда бригады, сильно ударило по кредиту доверия медработников. Теперь никто не хотел возиться с непутёвым пьяницей, которому отшибло память наверняка от избытка горячительных напитков. Людмила Павловна попыталась поговорить с ним, но это, ожидаемо, не принесло спелых плодов. Парень выглядел напуганным, что-то мямлил. Вместо вразумительных ответов только качал головой. Назваться так и не смог, сказал, ничего не хочет. Единственное добро, которое могла сделать Людмила Павловна — дойти до приёмного покоя и отыскать на столе у коллеги обрывок клетчатого листа, на котором был написан телефонный номер загадочного спасителя юноши, потерявшего память. Усевшись на скрипучем стульчике с мученическим лицом, Людмила Павловна приложила трубку к уху и стала слушать гудки. Они были долгими, и у этого была своя причина. Телефон зазвонил в светлой просторной аудитории частного университета и бесцеремонно прервал методичные шаги и живую речь утончённой седой преподавательницы. Все вдруг, особенно эта преподавательница, воззрились на студента, чей рюкзак громко пиликал в большое пространство. — Вас ведь просили отключать звук во время занятий. Мартусевич, Вам хочется получить выговор под конец семестра? — спросила она металлически, сложив руки за спиной и заострив свои большие морщинистые глаза, очень выразительно голубые, на виновнике беспорядка. Студент во втором ряду поднялся, прихватив звонящий рюкзак, и вид его сделался сожалеющим, но невиновным. — Светлана Аркадьевна, я всегда отключаю звук. Но сегодня я ожидаю важного звонка… Это вопрос жизни и смерти человека, находящегося сейчас в больнице. Прошу, позвольте… — заговорил он торопливо, беспокоясь не успеть принять вызов, когда Светлана Аркадьевна остановила его оправдания жестом вздымающейся руки. — Идите, Мартусевич. И впредь уведомляйте преподавателя заранее о таких вещах. В противном случае, это выглядит как обыкновенное неуважение… — войдя в положение студента, Светлана Аркадьевна всё же немного поворчала ему в спину, а затем тягостно вздохнула, припоминая, что должна говорить, и немного погодя продолжила вести лекцию. Студент в это время выскочил в коридор, вытащил из бокового кармашка рюкзака чёрный Самсунг и незамедлительно принял вызов с незнакомого номера. Непонятно, зачем так спешил, будто в его мобильнике не было задумано кнопочки, позволяющей перезвонить. Видимо, волновался и хотел поскорее справиться о состоянии парня, которого вчера нашёл в сугробе возле помойки. — Здравствуйте. Мартусевич Ада́м… Юрисович? — донелось в трубке неуверенно. Языку женщины, читавшей эти данные с бумажки, они по вкусу явно не пришлись. К интересному тону немедленно добавился и очень тяжёлый вздох. — Здравствуйте. Да, всё верно, это я. Только… Ударение на первую букву. Не Ада́м. А́дам. — владелец чудаковатого для местной культуры имени, вдовесок ещё и с фамилией, которую здесь могли бы запросто напутать с отчеством, на долю секунды улыбнулся. Он находил забавным сложившееся уже в традицию замешательство госслужащих, впервые одолевающих его паспортные данные. Те, кто легко справлялся с фамилией и отчеством, обязательно путали слог ударения в имени. Другие каверкали его фамилию и отчество с поистине творческим подходом — Мартусевин или Юрьевич он становился чаще всего, например, но иногда выходило и что-нибудь интересное. В рейтинге его любимых ошибок первое место заняло, конечно, отчество «Ирисович». Эта женщина не стала исключением и тоже ошиблась, но свою ошибку предпочла проигнорировать и далее заговорила строго по делу. — Адам, Вас беспокоят из НИИ имени Джанелидзе. Вы оставляли свои контакты бригаде скорой помощи и просили уведомить, когда найденный вами молодой человек придёт в себя. — ответила ему женщина, спровоцировав в нём вздох, полный облегчения. Это было здорово. Адам заблаговременно вытащил из сотрудника скорой помощи всю душу, выясняя, как вероятнее всего сложится судьба найденного им парнишки. Так что Адам сразу знал, что гроб на него искать не стоит, и что несчастный парень обязательно выкарабкается. Он больше тревожился о другом. Адама терзали сильные сомнения, что оставленный им номер не будет уничтожен вместе с другой больничной макулатурой. Он искренне переживал, потому что это было ему свойственно, и хотел быть в курсе ситуации. Хотел навестить больного и поболтать с ним. Может, узнать о причинах случившегося. Да просто принести ему апельсинов и пожелать выздоровления. Но он приходился незнакомцем этому парню, и в картине мира докторов стремление Адама позаботиться о нём почему-то выглядело диковато. Адам был почти уверен, что никто ему не позвонит и не позволит встретиться с тем пациентом, потому что они не родственники и даже не близкие друзья. Но, по каким-то причинам, сложилось иначе…

9 декабря 2013 года. 16:54

«Право или обрекание на жизнь».

— Так значит… Он потерял память, и Вы не можете установить его личность? — с неприятным изумлением переспросил Адам, двигаясь по больничному коридору в одном темпе с Людмилой Павловной. — А как насчёт… Заявить в полицию? — Послушайте, никто не станет этим заниматься! — вспылила вдруг Людмила Павловна, и руки её толстые стали активно жестикулировать подстать недовольству. Она, похоже, не выдержала и заговорила с Адамом на языке горькой правды. — В полиции эту историю даже слушать не станут. К нам постоянно привозят пьяниц, и Ваш парень один из них. Грустно, конечно… Но взрослых мы не опекаем, будто малых детей. Куда он пойдёт… Дело уже не наше. Адам хотел было выдать какое-нибудь гибкое рассуждение, когда Людмила Павловна, желая поскорее замять свою минутную слабость, раскрыла перед ним дверь палаты и холодно бросила, что время посещений уже подходит к концу. Когда Адам ступил в палату, медсестра захлопнула за ним дверь, отрезав его от остального мира. Он бегло огляделся. Свет в палате был неприятный, ломающий глаз. Стены были гадко выкращены в безвкусный зелёный. На окне стояли плотные решётки. Обитатели у этой палаты тоже были не с рекламного баннера Прада. Двое облезлых потрёпанных мужчин, коротающих свои часы до выписки за грязной болтовнёй, уставились на Адама так, словно он цистерна водки и пучок укропа с чёрным хлебом. Хотя никаких таких примёт в нём не было, и одет он был прилично — в рубашку и брюки, сразу с университета. Есть вероятность, что дело было в его волосах, которые он уже отрастил до шеи и планировал растить до тех пор, пока это возможно. Или, может, они просто были слегка не в себе. Адам аккуратно обогнул их взглядом, вежливо поздоровался и посмотрел на дальнюю койку, на которой, повернувшись ко всему миру спиной, равнодушно лежал его пострадалец. Он выглядел потерянным и забитым, что не должно было удивлять. «Ну не выкинули же его на улицу как котёнка, ёлки-моталки… Интересно, о чём он сейчас думает? Насколько сильно он напуган?» — размышлял Адам, приближаясь к койке в раздумьях о том, как лучше начать разговор. — Эй, привет! Слушай, ты только не пугайся, если вдруг не помнишь, кто я… — присев на свободный край кровати, Адам на мгновение аккуратно коснулся чужого плеча, чтобы привлечь к себе внимание. Парень, весь перебинтованный, выглядел так, будто пережил по меньшей мере не пьянку, а мотокатастрофу, но повернулся он довольно бодро. Адам увидел вблизи его скуластое лицо и выделяющийся на нём необычный широкий нос с горбинкой. В освещённом тёплом помещении этот знакомый незнакомец выглядел совсем иначе; лучше вчерашнего, хотя ему явно бы не помешало чуть поправиться. — Д-да… Чёрт… Ты тот чувак, который меня нашёл… — пробормотал парень, озадаченно почесав светлую стриженную макушку. На его лице отрисовались смешанные эмоции, которые Адам не смог прочитать. — Я слабо, но… Помню тебя. Что даже, блять, смешно. Себя-то я не помню. — Я сожалею… Что тебе говорят врачи? Какая природа у этой амнезии? — неравнодушно поинтересовался Адам, приложив к своему тону голоса всю печаль, которую наводила на него эта история. — Ничего не говорят. Не могут понять, — парень слабо, даже наплевательски пожал плечами и отвёл взгляд в сторону. — Да и знаешь, им в целом плевать… Безымянный парень устало вздохнул и с тяготой потёр висок ладонью, следом зацепив рукой ещё и половину лица. Он выглядел сильно утомлённым и ничуть не заинтересованным не то что бы в данном разговоре, а скорее в процессе проживания собственной жизни. Воцарилась тишина, и Адам мог бы представиться или спросить о его самочувствии, но не спешил говорить. Он видел, что в светлых глазах парня как в котлах плещется жаркий литр мыслей, накрытый тонкой крышкой сомнений. Он вроде бы собирался с силами, чтобы что-то добавить к своим неказистым словам. Его мысль бурлила, готовилась потечь по краям котлов. И проницательность Адама не подвела. Через пару мгновений пострадалец выразительно посмотрел на Адама, считывая его вытянутые черты лица своим бесцветным взглядом, и немного злобно заговорил: — Знаешь, если ты пришёл, чтобы услышать спасибо, то зря только калории потратил. Я не благодарен. Потому что вот это… Не назвать спасением. — заявил он с долей упрёка, которая невольно овладела им от бессилия. Адам не стал держать это за оскорбление. Парнишке, застрявшему в рамках пережитой трагедии, нужен был только повод, чтобы хорошенько возмутиться. В его неблагодарности были зачатки логики, пусть и абсолютно эгоистичной: Чего стоит спасённая жизнь, если после она превращается в неполноценное существование? Это была большая моральная дилемма целого общества, поле для горячих споров. И не все люди, какие могли бы попасть на его место, смогли бы выражать благодарность. Многие были бы злы также, как и он. Адам это понимал. — Нет, я пришёл, чтобы тебя навестить. Я не прошу ничего. И про твою потерю памяти мне сказали буквально у двери… Но, знаешь, твоя память может очень скоро вернуться. Не ставь на себе крест из-за небольшой жизненной передряги… Всё наладится. — постарался обнадёжить Адам. Он очень прилежно подбирал слова для утешения, но вызвал только горькую усмешку. — Небольшая жизненная передряга — это геморрой в заднице… А то, что ты ею назвал, это не передряга — это экстремальный пиздец. Я не помню кто я, откуда, чем занимаюсь по жизни… Сколько мне лет, кто мои родные и близкие. Понимаешь? Тоже мне нашёлся, психолог с дипломом из подземного ларька. — едко чеканил парень, красочно описывая своё положение как безвыходное. По мере каждого выброшенного в воздух слова он начинал нервничать всё сильнее. Слышать, что проблема решаема, он в данную минуту не хотел. Ему было в нехорошем смысле слова приятно наслаждаться своим горестным происшествием. Его психика должна была пресытиться страданиями, чтобы заново окрепнуть и приступить к поискам причин жить дальше. — Прости. Я не могу в полной мере оценить, насколько ты подавлен, — искренне извинился Адам, но сам собой ничуть не переменился и остался верен прежнему благоговейному спокойствию. Парень явно пытался вселить в него чувство вины и тоски, но вышло почему-то наоборот; и вот его потухшие глаза старательно избегали крупную фигуру гостя, бессмысленно петляя по стенам. — Но ты, конечно, делаешь сомнительный выбор. Меня зовут Адам, и я с радостью стану первым твоим приятелем, которого ты помнишь. Только вот… Тебя и твою злость понять можно. Но не то что бы с таким настроем ты имеешь хорошие шансы получить чью-либо поддержку. — А ты, значит, в ангелы-хранители записался? Из сугроба вытащил, в больнице навестил, поддержку предлагаешь. — пробормотал парень тем же пораненым волком, желающим спрятаться ото всех подальше. Слова Адама от слова совсем не нашли в его сознании отклика. — Ещё и имя такое. Адам. — Ну нет, парень. Я просто предлагаю человеческую помощь, потому что понимаю, что ты остался один на один с трудностями. Пройти мимо человека, засыпающего на морозе, я не мог… Это было бы бессердечно, не так ли? — объяснился Адам, мысленно бунтуя из-за того, что он обязательно должен оправдывать свои альтруистские побуждения убедительными аргументами. Для некоторых людей, окружающих его, в том числе, для этого неназванного парня, по каким-то причинам было необычно помогать людям, попавшим в беду. Пусть даже незнакомым. А в голове Адама не укладывался настолько циничный паттерн восприятия. Разве, протянув руку помощи, он что-нибудь потерял, помимо небольшого промежутка времени, который по длительности ни за что не сравнится с длиной спасённой жизни? — Не думаю, что нуждаюсь в твоей помощи и поддержке. Как-нибудь разберусь, знаешь, — заговорил парень стойко, но с обнажённым против воли отчаянием в голосе. Адам немного растерялся. Он не ожидал такого исхода событий, находясь по пути сюда. Когда медсестра поведала ему об амнезии, забравшей у молодого человека всё, что он о себе знал, Адаму стало ясно, почему этот звонок всё-таки до него дошёл. У забывшего дорогу домой парня, в кармане которого нашли только зажигалку и четвертак, не было возможности связаться с родными и друзьями. Которые, вне всяких сомнений, у него где-то имелись, но никак не могли узнать о случившемся. Адам оказался единственным, кто мог бы помочь. И тут его окончательно поразила эта мысль. Завтра утром этого парня выдворят из больницы, и он окажется на улице, не зная, куда идти. И он ведь прекрасно это понимает. Не хуже Адама явно. И всё же он бараном упёрся в то, что никакое содействие со стороны ему не нужно. — Ты не помнишь даже как тебя зовут. — укоризненно напомнил Адам, немного задетый такой самонадеянной грубостью. Навязывать свои услуги спасателя он, разумеется, не собирался. Но и уйти, не выжав из этого неприятного диалога все возможные гадости, ему душа не позволяла. — Трофим. Трофим Пекарев. — на ходу сочинил парень, и ни один мускул на его осунувшемся лице не дрогнул при очевидной лжи. Он смотрел на Адама с ядерной смесью недоверия и злобы, и Адам это, конечно, почувствовал. — Как же талантливо ты сопротивляешься здравому смыслу, просто поразительно… — подивился Адам, качая головой, и незамедлительно поднялся. — Ладно, Трофим. Как тебе будет угодно. Хорошего тебе вечера, проведённого в яме культа страданий. Я сделал всё, что было в моих силах. С этими словами Адам покинул палату. Его грудную клетку сдавило глубокое разочарование, и великое множество сомнений кишело в мозгах подобно опарышам. Он метался в попытках понять, правильно ли себя повёл, отступив. На другой чаше весов было напоминание, что Трофим Пекарев, всё-таки, совершенно чужой ему человек, и он не имеет права настаивать. И это могло бы сойти надёжным аргументом в правильности его поступка, но Адаму не давала покоя мысль, что без принудительной помощи Трофим Пекарев пропадёт.

9 декабря 2013 года. 19:04

«Сопротивление»

Уже через пару часов Адам, так и не сумев угомониться, сидел в светлой комнате с большим зашторенным окном. Сидел на незаконно удобном диване и смотрел бесплатную спортивную трансляцию, которую не припоминал в заказанной программе. Впрочем, глядя на домашний турник, как истинный поклонник спорта, Адам всегда млел. В его квартире, например, чтобы разместить такой турник, пришлось бы отказаться от кровати или вещевого шкафа. На что он даже бы и согласился, если бы средства позволяли покупать такие дорогие игрушки. И за немногие разы, что Адам посещал эту квартиру, это был первый раз, когда спортивная активность его несколько… Раздражала. — Слушай, Гром, я так не могу, — сдался Адам после десятка неудачных попыток сосредотовиться. — Я всё понимаю, но не мог бы ты… Не так усердно подтягиваться. Или вон… Гантели возьми. А то мельтешишь, я не вижу, с кем говорю. — Точня-як, — Гром энергично спрыгнул с турника, хватанул со стола бутылку с пивом и жадно пристал к ней губами. Почти пустую бутылку он громко поставил обратно на стол, затем вытер пухлые губы ладонью и принялся за гантели. — Ты продолжай. Или тебе тоже гантельку дать? — Давай, — бормотнул Адам, вытянув руку, в которой вскоре оказалась увесистая гантелька. — В гостях у друзей надо соответствовать их ебанизму. Помимо того, что Гром, он же Данила Громов, был единственным в мире Адама человеком, запивающим спортивные упражнения пивом, он в принципе во многих вещах оказывался совершенно уникален. Начиная с его инопланетной внешности и заканчивая вот такими нежданными предложениями подержать гантельку. Когда разговор, вроде бы, шёл серьёзный и совершенно не располагал к идущим с ним параллельно отвлечённым занятиям. Адам, как человек смиренный и открытый новому опыту, решил не сопротивляться, а поймать волну спортивного просветления. Правда развлекался он по-своему; исподтишка поддразнивал Данилу, полностью отзеркаливая все его движения. Сам Данила этого не заметил, а Адам не понял, почему это его так забавляет. — Ага, все руки на палубу, — отшутился Гром профессионально и неловко почесал коротко стриженную тёмную макушку свободной рукой. — Ты прости. Мне непривычно в уволе… Не знаю, куда здесь деть всю эту энергию, которую я обычно затрачиваю на практически круглосуточное, блять, мытьё палубы. Но я тебя слушаю. Трофим Пекарев. — Трофим Пекарев, — тяжко вздохнул Адам, глядя куда-то в неизвестность. — Я не знаю, как я должен был поступить. — Слушай… У нас… Ну, в нашем ремесле, много кто серьёзные травмы получает. И это меняет до неузнаваемости почти всех. Я успел насмотреться, — выделяя особую важность своих слов, заговорил Данила. — Ты представь себя на его месте. Что бы ты сделал? — Я бы… Мне кажется, всё, чтобы вернуть себе память, — мрачным тоном представил Адам, чем дал понять, что не совсем разделяет точку зрения друга. — Нет, я понимаю, что у него шок. Но зачем себе же хуже делать? Он же понимает, что завтра сядет голой попой на ежа со своим упрямством! — Адам… Какой ты волшебный человек, — Данила прекратил делать упражнение, по-доброму закатил глаза и проронил тихий смешок. — С твоим-то прошлым… Тебе столько всего пришлось пережить, а ты как будто только из санатория вернулся. Наверное, неубиваемые титаны вроде тебя вполне имеют право так рассуждать… Но, поверь, делая себе хуже, люди просто пытаются себе помочь, освобождая негативные эмоции, которые пожирают их. Ты же слишком здравомыслящий для своих лет, поэтому тебе тяжело разделить чувства, которые идут вразрез со здравым смыслом. — А ты бы что сделал, если бы оказался на его месте? — поинтересовался вдруг Адам, продолжая для собственного веселья незаметно повторять все жесты, сделанные Данилой. — Я… Даже не знаю, Адам, — Данила вдруг растерялся, и эта растерянность мигом вывалилась на его фактурное глазастое лицо. Немного подумав, он ответил. — Я же военный. У меня два варианта на все случаи жизни: либо умереть, либо жить дальше. Хоть бы даже и ногу вместе с яйцом оторвало. — Допустим… Сам ты как чувствуешь? — Адам копнул ещё глубже, надеясь обойти солдатские установки, крепко заложенные в Данилу Нахимовским училищем, и услышать его истинный голос. — Сам я нихера уже не чувствую, — категорично плюнул Данила, отложив гантелю и вдруг став глубоко задумчивым. У него была очень интересная внешность; впалые грубые скулы и волевой квадратный подбородок необычно сочетались с мягкими плавными линиями губ, крупный прямой нос аутентично смотрелся с вечно уставшими глазами. Поэтому наблюдать за его мимикой всегда было занимательно. — Слушай, если бы я память потерял и узнал бы, что завтра меня выставят на улицу ни с чем, я бы не выделывался. — резко подытожил Данила и запил свой вывод остатками пива. — Вот именно. С другой стороны, ты прав в том, что все по-разному реагируют на потрясения. Вдруг он не до конца понимает, что его ждёт? А что если он вернётся в тот же сугроб, где я его нашёл? — перечислял Адам недовольно. — Мне кажется, я, как уравновешенный и здоровый человек, должен был проявить терпение и поговорить с ним подольше. Конечно, у него нет стимула жить. Он же даже на работу пойти не сможет, чтобы на улице не остаться. — Это спорная ситуация, Адам. Конечно, убогим надо помогать по возможности. Но самоуважение тоже нужно иметь. Я говорю о том, что ты был послан. Несколько раз, — зачем-то добавил Данила, когда Адам уже было решил, что сформировал однозначную точку зрения. — Его можно понять и оправдать. Но даже если ты забьёшь на эту ситуацию, ты будешь прав. И, возможно, тогда ты даже будешь прав больше, чем если продолжишь за него впрягаться. На твоём месте я бы попытался ещё разок, но не больше. И то при условии, что тебе не жалко своего времени на бесцельные путешествия в неприглядные места. — Нельзя выступать сразу и в роли ангела, и в роли демона, ты вообще в курсе? — нервно постукивая пальцами по подлокотнику, ругался Адам. Данила лишь довольно ухмыльнулся и пожал плечами, якобы ему все правила равновесия Вселенной нипочём. — Времени своего мне не жалко. Я могу и пару часов посмотреть на то, как краска на стенах сохнет. Но только во второй половине дня, потому что в первой половине — уник. Если я пропущу пару без уважительной причины, моё льготное место накроется гигантской неподъёмной пиздой. — Да уж… Свой режим как вспомню, так… Так и ничего не изменилось, собственно, — утомлённо вздохнул Данила, в удовольствие распластавшись на своей большой кровати. — Сейчас вот как привыкну к хорошей жизни, и как назад возвращаться? — До какого числа у тебя увол? — осведомился Адам, вдруг вспомнив, что даже не удосужился узнать этого. — До двенадцатого. — сообщил Данила, расплываясь в улыбке как кот, покормившийся сметаной. — Я до сих пор не понимаю, как так. Разве в увольнение можно отпускать дольше, чем на сутки? — Адам всё никак не мог сообразить, какую информацию из своей головы ему считать верной, а какую можно подвергать сомнениям. К счастью, Данила быстро освободил его от этих мучений. — Да, вообще-то так не делается. В месяц можно до четырёх увольнений брать, что я и сделал. Но не подряд. Просто всё невозможное возможно, когда умеешь грамотно общаться со старшими, — без зазрения совести похвастался Данила. — У тебя бы тоже получилось договориться. — То есть… Как твой отец к этому отнёсся? — спросил Адам почти беззвучно, словно взаправду боялся того, что отец Данилы каким-то образом за ними наблюдает — хотя его даже дома до сих пор не было. — Я сказал ему, что это совершенно законно, — также тихо признался Данила, стараясь поддержать необходимую драму. Но, надо знать, у него не вышло; он аж хрюкнул от смеха и инертно подтянулся, чтобы пояснить свой приступ смеха. — Слушай, он же на самом деле ни дыры не смыслит в военном деле. Только делает из себя грозный вид и меня шпыняет. — Серьёзно? — Адам изумлённо взмахнул бровями. — Я думал деформация ноги не очень мешает изучать матчасть. — Брось. Ему не упало этим заниматься. Если бы так хотел стать военным, вклинился бы во внутренние процессы — хоть бы цель была. Он даже автомат разобрать не может и не знает, сколько нужно служить до старшего лейтенанта. Единственная причина, почему он так пляшет вокруг меня со своими наставлениями — желание реализовать через меня то, что сам не смог из-за травмы своей. Он был не против пойти в военное дело, но явно не мечтал об этом. А дед ещё похлеще моего на него наседал… Я, считай, в сказке живу, — честно разговорился Данила, лёжа притом в позе звёздочки с закрытыми глазами. — Ну ничего. У меня ещё есть целых два дня, чтобы зарыться в бумаги и доделать свой проект. — Тот самый проект? — припомнил Адам, освежив в памяти августовский день, когда Данила прожужжал ему все уши про внушительный чертёж жутко детализованного готического собора. Данила был отменным художником, и очень это дело любил. Данила редко смотрел на масляные и акварельные краски, но с помощью листа бумаги и простого карандаша он мог сотворить нечто невероятное. Он пробовал себя во многих жанрах, но Адам знал, что графика была ему по душе. В любом случае, Данила старался регулярно устраивать себе испытания и покидать собственную зону комфорта. Так однажды он взялся отрисовывать фасады и чертить планировки небольших домиков. И увлёкся настолько, что решил создать нечто грандиозное. Правда, закончить он не успел — в сентябре отправился служить. Знаком с Данилой Адам был не очень давно, но по рассказам знал, что и раньше у него практически не хватало времени на любимое дело. В военном училище был очень строгий распорядок, который далеко не всегда можно было безболезненно нарушить. Они никогда не говорили о том, доволен ли Данила путём, по которому идёт. Но по некоторым его высказываниям можно было замечательно понять, что армия — не то, чему он хотел бы посвятить свою молодость. — Слушай, — извлекая Адама из насущных размышлений, зазвучал Данила. — Я ведь могу попытаться его выловить завтра. У меня режим ещё не порченый, к полудню я легко буду там. Ты только скажи чего хочешь от него. Адам удивлённо посмотрел на Данилу. Да, он всё-таки человек страшно предприимчивый. А самое главное, Адам никак не мог отследить логическую цепочку суждения, которая вдруг привела Данилу к этому предложению.