Империя

Смысл жизни как концепция

Что такое смысл жизни? Это то, что наполняет человека вместо пустоты. То, что побуждает человека вставать по утрам и вылезать из кровати. То, что даёт стимул проходить через испытания, разочарования и боль. Он может быть всего один. Их может быть много. Человек может обнаружить их буквально в чём угодно, в том, что однажды без причины откликнется в его душе, возьмётся в ней из неоткуда и захочет там остаться. И не важно, будет смысл жизни грандиозным или скромным. Более того, каждый новый день наполнен какими-то маленькими смыслами, которые помогают не рехнуться на пути к той самой цели. Да, смысл — большой или маленький — это топливо, без которого двигатель не заведётся. Без смысла никак. Поэтому он должен быть у всех. Но у всех ли есть? Нет, не у всех. Сама концепция смысла жизни столь романтизирована, — хоть и не с пустого места, — что вокруг неё крутится великое множество общепринятых истин. Например, общественность может выделять несколько тривиальных смыслов как единственные, из которых можно выбирать. И обесценивать вместе с этим все другие варианты. Но это половина беды. Никто обычно не говорит о том, что порой люди лишаются смысла, и это нормально. Лишаются после судьбоносного случая, лишаются из-за одной мелочи или слова, лишаются без какой-либо причины вовсе, и это нормально. Никто не говорит, что приоритеты могут меняться вместе с жизненными обстоятельствами, и это тоже нормально. Иногда прежний смысл вдруг становится пустым, и нужно некоторое время на поиски нового. Некоторое время, такой период, который вряд ли получится считать счастливым и удачным. И это нормально. И потеряв смысл, непредупреждённый человек ощущает себя парализованным по пояс инвалидом в толпе медалированных культуристов. Чёрной овцой в стаде белых овец. Единицей общества, обособленной от остальных. Такое чувство как правило оставляет шрамы на духовной оболочке человека и зарывает его в более глубокую яму.

Симптомы утери смысла жизни

Шероховатость концепций заключается в том, что их, как правило, нельзя потрогать или хотя бы увидеть на полке сродне музейному экспонату. Они невидимы, подвижны и неоднородны. Когда концепции исчезают, это не всегда заметно сразу. Порой симптоматика утери чего-то нематериального характеризуется беспричинной на вид хандрой, опустошением, демотивацией и прочими неприятными ощущениями, которые заставляют руки опускаться. Всё это разум не сразу соберёт в букет и воспримет как единую композицию. Всё это не окажется моментально записано на гладкой меловой глине как усреднённое математическое значение. Это происходит постепенно, сравнимо с отравлением водоёма химикатами. Даже если очаг заражения появился мгновенно, как разлив ядов, сам процесс отмирания всего живого займёт какое-то время. Краски жизни тускнеют, ложась на сетатку глаза, из-за чего всё вокруг становится в обзоре смотрящего блеклым и безвкусным. Теряются поводы и причины. От утреннего пробуждения до погружения в сон всё оказывается бесполезным, неинтересным, ненужным. И укрепляется вера в то, что новых смыслов для души не существует и существовать не может, а посему жизнь теряет свою необходимость. Помимо того, что человек, потерявший смысл, становится вялым и тяжёлым на подъём, в его поведении помечаются и другие странности, которые тяжёло воспринимать сторонним наблюдателям. Он может закрываться в себе, черстветь и грубеть. Отталкивать от себя всех, кто тянется к нему. Совершать иррациональные поступки и говорить страшные слова. И если побеседовать с таким человеком, можно на какой-то промежуток времени получить ожог беспокойства или тоски. Найти в своей мозговой коре осколок его усталости и отчаяния. Что, конечно, сбивает с толку или даже раздражает. Ведь нам всегда нелегко примерять на себя исходящий со стороны негатив, испытывать чувство эмпатии, которое является проживанием чужих волнений. То есть, грубо говоря, беспричинным перетягиванием частички чьего-то горя на собственные плечи. Не все способны справиться с этим. Ещё одно сравнение, которое годится к ситуации — автомобиль, потерявший управление посреди дороги. Водитель неуправляемой машины будет испуган не меньше всех, кто делит с ним дорожную полосу. А во много крат больше них. И никто не сможет сказать, каким будет пункт его назначения, но будет логично предположить, что, в конечном итоге, водителя ждёт страшная авария с дымящимся капотом и тяжёлыми травмами. Ведь он набрал какую-то скорость прежде, чем что-то в его системе сломалось, и теперь последствия непредсказуемы.

10 декабря 2013 года, 12:01

«Дорога вникуда»

Данила Громов, топчась на одном месте громоздкими солдатскими ботинками, беспокойно покуривал Парламент и внимательно въедался чёрными глазами в побитое больничное крыльцо. Там происходила беспристанная возня; народ сновал туда-сюда, открывая и закрывая двери, и это сильно Данилу путало. Он догадывался, что зимняя гололёдица переломала немало костей, да и сезон простуд никто не отменял. В больнице находилось достаточно пациентов, к которым кто-нибудь без конца наведывался. «Во что я вляпался… Нашёлся тоже — шпионище» — сгибая в напряжении густые брови, раздумывал Данила. Может, чередование пива с отжиманиями было не очень полезно для мозговых извилин, но он уже и сам толком не понимал, зачем предложил Адаму ловить этого Трофима. С другой стороны, Данила вспоминал, что вчера Адам выглядел так, будто обречён гореть в аду из-за того, что не расстелился в коврик перед совершенно чужим ему человеком. Даниле хотелось как-нибудь его подбодрить, поэтому он предложил посильную помощь. Как никак, Адам был особенным человеком — не только в жизни Данилы, но и сам по себе. Они познакомились на самобытной ярмарке музыкальных инструментов. И Данила там оказался лишь по той причине, что ярмарка эта развернулась на пути между его домом и магазином, в котором он обычно покупает сигареты. Он банально затерялся в толпе и врезался в какого-то парня, которому тут же понадобилось завязать разговор о флейтах. И хотя во флейтах Данила мало что понимал, внимал так ответственно, будто ему это непременно было нужно. Так в его однородном кругу и появился выбивающийся элемент в лице Адама Мартусевича. У Данилы практически не было времени, чтобы заводить знакомства; он не жил той же насыщенной яркими событиями жизнью, что и прочие его ровесники. Выражаясь точнее, у него была довольно-таки насыщенная жизнь, но в искусственно созданном мире, обособленном от остального. Будучи двенадцатилетним мальчишкой, из обычной школы он ушёл в военное училище. И помимо того, что, сколько себя помнил, Данила усердно готовился к этому моменту, в день, когда он переступил порог Нахимовского училища, мосты начали гореть. Тогда ему ещё регулярно звонили его школьные друзья и звали гулять, но Данила всё время не мог найти времени. И, конечно, однажды звонки от Вадика и Кирилла прекратились. И сам он перестал звонить, понимая, что не может дружить через телефонную трубку. По крайней мере, не после того, как друзья сами пожаловались, что устали от его вечных отказов встретиться. Военное училище, хоть и требовало исключительной дисциплины, но не являлось тюрьмой. Время от времени у Данилы была возможность выбираться куда-нибудь в город. И когда ты взрослый, работающий человек, пересекаться с друзьями пару раз в месяц или даже раз в пару месяцев — обычное дело. Но в столь юном возрасте было действительно практически невозможно поддерживать дружбу, не встречаясь хотя бы пару раз в неделю. Поэтому все его социальные связи, налаженные за детские годы, сошли на нет. На смену им пришла дружба с такими же юными моряками, как и он сам. С мальчишками, которые учились вместе с ним и поэтому постоянно были рядом. Эти мальчишки были замечательными, и Данила очень их ценил. Но его несколько огорчало, что в кругу его общения только моряки. Даниле всегда хотелось более разнообразного опыта, это было ему необходимо как глоток свежего воздуха. Вот только он не понимал, где ему взять этот новый опыт, если ему не удалось сохранить даже старые отношения. Программа Нахимовского училища была довольно обширной: юноши обучались не только гребле и вязанию морских узлов, но и танцам, музыке, иностранным языкам. Частенько выходили в море, отправлялись в походы, принимали участие в парадах и всяческих торжественных мероприятиях. Суммируя всё вышесказанное, да; у Данилы была очень бурная юность, полная самых разных впечатлений. Он не успевал скучать, и многое из того, чем он занимался, действительно его увлекало. Вот только по прошествии какого-то времени, став уже взрослым юношей, Данила всё чаще стал замечать, что мир за бортом его корабля выглядит совсем иначе, и он не всегда замечательно в него вписывается. Знать классиков русской музыки и складно владеть английским — это хорошо. Но у других парней, вроде, к примеру, Вадика или Кирилла, жизнь шла по совсем другой оси. Они проводили много времени, гуляя в шумных компаниях, играли в футбол на школьном поле, катались на Копейке по бездорожью, встречались с девчонками. А Данила и большинство парней с его отделения жили по пунктам расписания и приползали к койкам выбившимися из сил. При большом желании, можно было бы и на машине покататься, и в клуб сходить, и даже познакомиться с девчонкой. Некоторые умудрялись это делать. Но он не совсем понимал, как должен совмещать военную дисциплину с гулянками. И той свободы, той беззаботности, что была в избытке у гражданских юношей, ему явно не доставало. Да и с девочками у него не очень-то клеилось; к своему удивлению, Данила обнаружил, что его ровесниц не слишком интересовали военные парни. Вопреки тому, что он всю жизнь слышал только обратное. Наверное, это неудивительно, что девочки в возрасте от шестнадцати до восемнадцати охотнее ходили на свидания если не со скейтерами и гитаристами, то хотя бы с одноклассниками, повседневность которых была ближе к их повседневности. Данила замечал, что девочкам быстро становится с ним скучно, и если дело было не в том, что он моряк, то в каких-то других его качествах явно. И это удручало, но стараться завести себе отношения Данила перестал уже пару лет как. Мысленно возвращаясь к тому дню, когда вылазка за сигаретами переросла в неожиданное знакомство, Данила всегда улыбался. Это был последний год его обучения в училище, и он знал, что впереди срочная служба, а затем — контракт. Его это не очень радовало, потому что было ясно, что парней, с которыми он провёл последние семь лет, — самые важные семь лет в своей жизни, заполняющие промежуток между детством и взрослением, — вот-вот раскидает в стороны буйными волнами взрослой жизни. Данила находился в яме своих ожиданий и страхов, постоянно размышляя о том, что готовит ему день грядущий, как скажутся на нём большие перемены после стольких лет стабильности, не упускает ли он нечто важное, делая выбор в пользу военного промысла. Ведь будучи мальчишкой, Данила думал мыслями своих родителей. Он гордился тем, что станет моряком. И ему было интересно одолевать трудности, которые готовила армейская доктрина. Но всё это было до момента, когда Данилу осенило, что каждый выбор является не только получением, но и лишнением. До момента, когда он начал мыслить критически и подвергать сомнениям свои планы на будущее. Быть моряком, несомненно, достойно. Но его ли это путь? Адам остудил его горячую голову. Он стал тем ветром новизны, которого Даниле не доставало долгое время. Приятным приключением, которое переросло в замечательную дружбу, не боящуюся испытаний расстоянием и временем. Не то что бы их связало что-нибудь особенное. Но для Данилы каждый обыденный момент имел огромную ценность. Поэтому даже такая странная авантюра, как слежка за, в прямом смысле этого слова, отбитым бездомным парнишкой, вылившим на Адама, вместо заслуженной благодарности, ушат говна, казалась Даниле милым делом. Вот только он уже около часа стоял смирно, высматривая человека, подходящего под имеющиеся у него приметы, и не имел в этом никакого успеха. Бросив взгляд на наручные часы, Данила примерился губами к сигарете и сделал последнюю затяжку. Уже привычно длинную и жадную. Такую, будто сейчас отнимут. Выписка пациентов происходила с восьми утра до полудня. Адам сказал, что поинтересовался у медсестры, во сколько очередь дойдёт до Трофима Пекарева, и она даже не плюнула ему на ботинки вместо вразумительного ответа. Но Данила сомневался, что на сегодня они доберутся до него именно в то время, какое было названо вчера. Это было бы просто сказочно. Поэтому весь этот час он пытался убедить себя в том, что не зря тратит драгоценное свободное время на ожидание человека, которого, возможно, выставили за порог сразу после каши и компота. Когда на часах стукнуло двенадцать-пятнадцать, Данила уже всей душой верил в то, что так и случилось. Он уже представлял, как скажет Адаму, что никакую блондинистую мумию не дождался, как Адам расстроится и как Данила будет ещё лет пять винить себя в том, что разочаровал близкого друга. Но при этом он продолжал стоять и ждать чего-то вроде чуда. На удивление, ровно через шесть минут из дверей больницы вышел высокий худощавый юноша с торчащими из-под куртки бинтами. Данила прищурился, сравнивая его с заданным описанием, чтобы наверняка убедиться в том, что перед ним никто иной как Трофим Пекарев. У него была такая возможность, потому что этот человек, как только за ним захлопнулась дверь, встал посреди крыльца и трагично уставился в пустоту. Данила спустил секунд пятнадцать на ветер, но более щёлкать клювом не стал и уверенно направился к нему. — Трофим Пекарев? — сходу зарядил Данила, остановившись напротив него так бойко и грозно, словно собирается арестовать. Парень удивлённо взмахнул бровями. Всего секунду назад он явно был в глубоких душевных муках и раздумьях, а сейчас на его лице хороводом кружились всевозможные эмоции, определённые в категорию недовольства. — Нет. — собрав всё своё мужество в каменное безразличие, ответил он враждебно и тут же инертно вильнул вбок, рассчитывая поскорее уйти от странного человека, который ни с того, ни с сего пристал к нему. Трофим, вероятно, понимал, что видит перед собой знакомого Адама, но вся эта ситуация его вполне объяснимо пугала. — Стоять, — оборвал Данила резко и шагнул в сторону, загожаривая Трофиму дорогу. — Вопрос был риторическим. Я Данила, друг Адама, и я здесь по его просьбе. Не знаю, какое в твоей больной голове сложилось восприятие всей ситуации, но я — не он, и нянчиться с тобой не буду… — Я и не прошу. Отвались. Эти попытки помочь выглядят как вражеский захват, не смекаешь? — плюнул Трофим озлоблено, не спеша теперь избегать разговора и с удовольствием вступая в спор. Для этого он остановился и отступил назад, чтобы было полное и комфортное погружение в конфликт. — Вам что, заняться нечем? Караулить случайного парня на улице. Скажи, вы сектанты с кармической миссией или просто идиоты? — Повторюсь. Я здесь по просьбе Адама, — проговорил Данила вкрадчиво, глядя в глаза Трофиму так сурово, что у того аж дыхание перехватило. — Никто не собирается тебя захватывать, но и любезности ты не заслужил. Я искренне считаю, что ты повёл себя как мудло в ответ на милосердие. Это печально, что ты не можешь в полной мере ощутить благодарность, потому что не знаешь, куда тебе теперь идти — как считает Адам, или потому что ты такой долбоёб — как считаю я. Но Адам готов позволить тебе пожить у него, пока твои воспоминания не вернутся, или пока вы с ним, — Собака, вслушайся: с ним, с человеком, который не обязан тебе жопу подтирать, но будет это делать, — не найдёте твою родню. — Как мило с вашей стороны. Идите-ка вы нахуй дружно. — прорычал Трофим, обомлевший от такой оскорбительной речи, и пихнул Данилу плечом, отдаляясь от него. Не появись здесь Данила, Трофим стоял бы на крыльце ещё часа полтора, но теперь он торопился уйти куда-нибудь подальше. Адам явно не хотел бы, чтобы Данила общался с Трофимом так, но и листочком с заготовленной речью с Громовым не поделился. Поэтому выбор слов для пламенной речи он оставил на себя и искренне не считал, что сказал что-то не так. — Молодец, урыл! Только я пойду сейчас к себе домой. И Адам пойдёт к себе домой. А единственный, кто отправится «нахуй» — это ты, Трофим. Потому что ты немного не в том положении, чтобы выпячивать свою гордость, — небрежно кинул Данила ему вслед. — Может, я не подкатил на лимузине, не расстелил ковровую дорожку и не объявил Его Величество со всем уважением. Но, насколько мне известно, это ты начал грубить с пустого места, когда тебе предложили кров и еду, не требуя ничего взамен. Если ты хочешь до конца зажариться в своей ненависти, то иди, куда глаза глядят, посиди в ближайшем Макдональдсе до закрытия, а потом возвращайся на мороз с осознанием того, что твоё мнимое достоинство стоило тебе жизни. Умереть проще всего, знаешь ли. Что тебя и ждёт в скором времени. Или можно просто забыть эту нелепую стычку, сказать Адаму «спасибо» и жить как человек. Сдаётся мне, в борьбе за жизнь побольше чести, чем в трусливых попытках убежать от реальности. С каждым новым шагом смелость Трофима растворялась в сомнениях. Похоже, Даниле удалось пустить трещину в его нерушимой на вид стене. Одолевавший лестницу, Трофим остановился на середине и стыдливо поджал губы. Ему было тяжело. Что это такое — подселиться в дом к незнакомцу, который вытащил тебя из снега поздним вечером и выслушал вдовесок парочку гадких обвинений? Звучало отвратительно. Но только не в том случае, если единственной альтернативой этому варианту был сценарий, описанный Данилой. Данила сразу не понравился Трофиму. Адам был пообходительнее, и глаза у него не были такими суровыми. Хотя Данила обосновал свою грубость, Трофиму это не показалось убедительным. Он считал, что их разговор с Адамом не имеет к нему никакого отношения. Соответственно, и Данила не имел прав разбрасываться колкостями как человек, не общавшийся с Трофимом ни минуты. Вся эта ситуация была безумной. Неужели Трофим действительно должен был просто следовать за этим неприятным лысым парнем, будто это совершенно нормально? — Ты мне не нравишься. — предупредил Трофим, всем своим видом дав знать, что это действие — единственный символ смирения с неизбежным, которого Данила мог от него дождаться. — Ты мне тоже, — хмыкнул Данила, изумившись тому, насколько этот Трофим Пекарев неумолим в искусстве неуместного бравирования. — Через два часа у Адама закончатся пары. Я уйду не раньше, чем услышу, как ты извиняешься перед ним за своё хамство. — Тоже будешь жить с нами? — бессовестно выдал Трофим, намекая на то, что Даниле придётся ждать этого очень долго. — Я не хамил ему. — Если это называется «не хамил», то что в твоём понимании вообще хамство? — фыркнул Данила себе под нос, пихнув руки в карманы джинсов.

10 декабря 2013 года, 17:03

«Злодейский рок или Дивный новый мир»

За окном уже давно стемнело. Трофим сидел на кресле с потемневшей от старости сидушкой и неспокойно смотрел в окно. Во мраке особенно выделялась трансформаторная будка с неприличными граффити и политые светом жёлтых фонарей сугробы. У Трофима внутри что-то обрывалось. Теперь и жёлтые фонари, и высокие сугробы вызывали в нём панику. Этот двор хорошо отложился в его памяти. В отличие от предыстории, которая привела его сюда. Он явно был неместным, иначе Адам знал бы хотя бы его лицо. Со всеми своими соседями он здоровался хотя бы кивком головы, с некоторыми мог даже поболтать возле подъезда. Трофим всё смотрел в этот гадкий пейзаж и вспоминал себя лежащим в снегу. Вспоминал чувство умиротворения, которое испытывал от осознания скорой встречи со смертью. Но не мог вспомнить того, что измотало его до такой степени, чтобы приближение смерти стало казаться приятным знамением. — Слушай, как тебе идея прогуляться до копировального центра? Сфотографируем тебя, распечатаем объявления, расклеим по району… — предложил Адам, сливая воду из кастрюли, в которой варил картофель. — Как ты себе это представляешь вообще? — по лицу и тону Трофима стало ясно, что эта идея ему совершенно не улыбнулась. — Я что, кот пропавший? — Было бы проще, будь ты котом… — хмыкнул Адам тихонько. — Как насчёт… «Вы знаете этого человека?». — Херово, как… — в смешанных чувствах крякнул Трофим. — «Вы знаете этого человека? Я его в сугробе увидел». Просто пиздец! — Ну знаешь, ты утрируешь… К тому же, может, не будем ждать, пока этим займутся твои близкие? — настоял Адам, оперируя чувствами незнакомых им обоим людей, которые должны были быть жутко испуганы тем, что член их семьи уже пару дней как бесследно исчез. — Что если… Что если у меня нет близких? — спросил Трофим категорически, и вопросом своим заставил Адама вполовину обернуться. — Трофим, а что, если есть? Мой вариант всяко лучше бездействия. И он рабочий. Есть у тебя близкие или нет — мы поймём очень скоро, если расклеим хотя бы сотню объявлений по всему району. Ты же явно жил недалеко отсюда, максимум в радиусе одной-двух станций метро. Так что люди, знающие тебя, быстро найдутся. Хотя бы какие-нибудь соседи. — рассуждал Адам логически, впрочем, понимая, почему Трофим подвергает сомнениям каждую буковку. Он ведь не знал о своей прежней жизни ничего. И далеко не факт, что там у него всё было прекрасно. Быть может, он вовсе оказался в том сугробе потому, что бежал от чего-то страшного? — Хотя бы сотню?! До сих пор не пойму, зачем тебе прикладывать столько усилий? Хотя… Да, наверное, для того, чтобы я поскорее выселился из твоего дома… — спросил сперва Трофим, а затем уже и сам домыслил. Адам снова многозначительно обернулся к нему, удивляясь к тому, как каждая сказанная его гостем фраза поражает воображение. Трофим перестал глядеть в окно, как только это стало совершенно невыносимо. Он пресытился этим источником жалости к себе и сразу же перешёл к следующему. Теперь Трофим смотрел на грустную белую настенную плитку, на грозно рычащий пожелтевший низкий холодильник, на уставшую газовую плиту советских времён и на шелушащиеся кухонные тумбочки. Адам жил очень скромно; в его кухне было тесно, в спальне — сыро до плесени на узких покрытых слезающей эмалью подоконниках, в ванной устрашающе мигала лампочка, одиноко болтающаяся на проводе как повешенник. Вероятно, крепкий и мускулистый Адам высокого притом роста сам себе мешал временами, пытаясь развернуться в этих крохотных комнатах скученной пятиэтажки. И при этом взял к себе домой незнакомого человека с улицы, вызвавшись помочь ему найти себя и своё прошлое. Трофим полагал, что Адам испытывает навязанное им чувство вины и потому ведёт себя очень вежливо, но втайне непременно надеется поскорее избавиться от соседа. — Не для этого. Ты мне пока что не мешаешь. Я просто не люблю, когда людям вокруг меня плохо, — объяснился Адам и снова отвернулся к плите, где в томатном соусе томились сочные тефтели. — Разве ты сам не хочешь вернуть себе свои воспоминания? Тебе нужно увидеть что-нибудь, что имело для тебя значение в прошлом. Но перебирать можно очень долго; ясно только то, что ты никак не связан с силовой активностью… Я, то есть, не говорю, что ты дрыщ!.. Но ты, друг, правда дрыщ… — И после этого ты говоришь, что я тебе не мешаю? — выслушав о себе немного неприятные наблюдения, Трофим, конечно, расстроился, хотя это и было правдой. По его телосложению можно было понять, что к спорту он не предрасположен. — Так!.. Я говорю о том, что, если ты увидишь кого-то из своих знакомых, к тебе может вернуться хотя бы какая-то часть твоих воспоминаний… А, может, даже и все сразу! — быстренько перевёл тему Адам. — Не говоря уже о том, что твои знакомые наверняка нам что-нибудь о тебе расскажут. Хотя бы твоё настоящее имя и возраст. Имя ведь ты назвал не потому, что резко вспомнил, да? — Я умоляю3500 тебя. Конечно, нет, я его от балды ляпнул, — открестился Трофим. — И на вряд ли я угадал. Во всяком случае, я лучше бы реально сдох, если меня зовут Трофим Пекарев. Адам тяжело вздохнул и обратно накрыл тефтели взмокшей крышкой, решив, что им не помешает ещё немного постоять на огне. С ними, с тефтелями, ничего бы не случилось. Они были куда самостоятельнее и независимее Трофима Пекарева. По крайней мере, сейчас Адама куда больше волновало то, что при малейшей неприятности Трофим собирается уходить умирать. — Не повезло. Это имя к тебе уже здорово прицепилось. Трофим Пекарев. — беззлобно поиздевался Адам. Трофиму, ожидаемо, это не понравилось, но и возмущаться вслух он не стал. — Плевать. — фыркнул Трофим, немного погодя, и между ними воцарилась какая-то недосказанная тишина. До той поры, пока Адам не заговорил про расклейку объявлений, они провели бок-о-бок пару часов, и за это время не сказали друг другу ровным счётом ничего. Если не считать формальностей вроде приветствия и сухой благодарности, которую Данила практически выдавил из Трофима. Единственное, что за это время сделал Трофим — полтора часа пролежал в ванной, до тех пор, пока вода совсем не остыла, и истратил целую пачку бинтов из аптечки Адама. Выяснилось также, что Трофим страдает от заложенности носа и боли в горле. И выяснилось только по приходу домой; видимо, до сих пор имунная система Трофима упорно противостояла простуде, и вот, наконец, проиграла. Так что аптечка Адама потерпела двойной удар. Сам он имел довольно крепкий иммунитет и к лекарствам не притрагивался вообще, но на всякий случай держал в шкафчике запас медикаментов. Который, по правде говоря, пригодился ему сегодня впервые. Чему Адам в каком-то смысле был рад. Наконец, он разложил по тарелкам ужин. Ужинали они в такой же напряжённой тишине; только позвякивали вилки и глухо стучали чайные чашки. Трофим испытывал странное чувство. Ещё сегодня утром он стоял на крыльце больницы, не зная, какие пустоты ожидают его в бескрайнем мире, где ему больше нет места. А сейчас вот сидел на кухне у хмурого на вид парня, который приютил его у себя едва ли не насильственным путём. У парня, который готовил замечательные тефтели. — Агент у тебя, конечно, ебанутый на всю голову, — не мог не заметить Трофим. — Я про парня, который меня сюда притащил за шкирку. — Нормальный он, — заступился Адам. — Просто суровый на первый взгляд. Ты тоже, конечно, исполнил славно. Ему пакетом мусорным укрываться, а он ещё выкабенивается. Может, если бы Гром на тебя не гремел, ты бы сейчас опять где-нибудь замерзал. — Вероятно. — бросил Трофим небрежно, не став отрицать очевидного. И кухня снова погрузилась в молчание. Адам не знал, о чём стоит говорить с человеком, который ничего про себя не может рассказать. Болтать о себе, пока не спросили, тоже было бы не очень тактично. Можно было бы завести разговор на нейтральную тему, но Адам не хотел надоедать. Он готов был дать Трофиму время на то, чтобы освоиться в чужом доме. Глядя на него, Адам видел утопающего в море беспокойства и страха. Трофим не переставал нервничать и о чём-то размышлять. Но было заметно, что ему не удаётся прийти к какому-нибудь удовлетворительному умозаключению. А о чём думал Трофим, Адам мог только догадываться. Пустота медленно сменилась неотчётливыми видами грязно-синего неба, вальсирующего под жёлтыми фонарями снега. Протянутых между серыми кирпичными домами проводов. Конечности охватила колючая боль. Холод невидимым паразитом впитался в кожу, добравшись до мышц и костей. Трофима чуть потряхивало, что могло сигнализировать о поднимающейся температуре тела. На воспалённое горло и текущие с носа сопли можно было бы наплевать. Он был как не в себе из-за прилегающих к телу бинтов. Но без них было ещё хуже. Кожа была поражена. С трудом поднявшись на локтях, светловолосый парень болезненно замычал и полуслепо огляделся по сторонам. Его лицо было прожёвано морозом. Голова налилась такой ноющей тяжестью, будто в затылок повтыкали мешок гвоздей. Дышать было тяжело, холод на вдохе проникал в лёгкие, раздвигая их, облизывая своим колючим языком. Он смотрел себе в тарелку, в которой автоматично перемешивал комочки картофеля с томатным соусом. Это было безумно вкусно, но Трофим быстро потерял аппетит, когда обнаружил, что в его голове всё больше снега. Было бы здорово привести свою голову в порядок. Встать на ноги, добрести до ближайшей круглосуточной забегаловки. Немного согреть свои кости. Попытка подняться привела в исходное положение. И вот он снова лёг на спину, на заметённый метелью асфальт, с полным осознанием того, что сил не хватит на решительный рывок. Его судьба предрешена, и он ещё в чувствах лишь для того, чтобы с этим примириться. Вскоре его вновь укроет собой эта страшная беспробудная тьма, и больше ничего не будет.

…И больше ничего не будет.

Ничего не будет. Ничего. Не. Будет.

11 декабря 2013 года, 02:06

Трофим сделал несколько неосторожных движений, пытаясь развернуться на старой скрипучей раскладушке, проваливающейся глубоко в пол. Раскладушка издала ужасающие звуки, похожие на хоровое пение демонов в преисподней. Трофима это смутило. Он несколько часов лежал неподвижно, глядя в холодную стену. А теперь вдруг решил перевернуться и посмотреть в темноту, чтобы найти в том конце комнаты своего соседа. Изножье кровати, стоящей перпендикулярно к раскладушке, помешало Трофиму увидеть Адама хотя бы частично. Да и зачем? Судя по циферблату настенных часов, бликующему от влезающего в окно света фонаря, время было неприлично поздним. — Да… Надо бы поспрашивать у знакомых, есть ли у кого раскладушка потише или матрас какой. — Мне страшно. Я совсем не знаю, что мне делать и ради чего жить. По комнате распространилось молчание. Адам был не меньше, чем удивлён, тем, что именно сейчас Трофим решил заговорить о том, что у него на душе. Глубокая ночь — подходящее время для разговоров по душам и сокровенных секретов. Но мысль проснувшегося от шума Адама была такой материальной и практичной, что он явно не ждал в ответ никаких откровений. — Мне это знакомо. С тех самых пор, как я попал в детский дом в свои двенадцать, я чувствовал то же, что и ты. Я боялся, злился, затем апатия тянула меня к земле. Я отворачивался от всего мира, потому что был убеждён, что весь мир отвернулся от меня, — признался Адам, посчитав, что настал подходящий момент. Для него, впрочем, в разговорах о детском доме не было ничего болезненного, но собеседников это обычно смущало, поэтому он не особенно любил начинать эту тему. — Было рановато для таких сложных чувств, но мне пришлось испытать всё это в первый год. Я переживал все свои трудности наедине с собой и никому не позволял к ним притронуться или даже посмотреть. И знаешь, что хочу сказать? В конце концов, я понял, что смысл жить дальше есть до тех пор, пока ты не парализован и не гадишь под себя. Что бы ни случилось. Если ты имеешь хотя бы какую-то возможность двигаться, которая позволяет тебе делать то, что ты любишь. Тем более, если ты здоров, и все твои конечности на нужном месте. Смысл есть. Он есть хотя бы в том, чтобы найти другие смыслы, сделать своей целью их поиски. — …В чём твой смысл, Адам?.. — внимательно выслушав его проникновенную мотивирующую речь, спросил Трофим. От признания о жизни в детском доме он не выглядел сбитым с толку или скорбящим. Адаму это в какой-то степени понравилось. Многие, кто узнавал о его статусе сироты, начинали смотреть с сожалением или теряться в словах, боясь ляпнуть лишнего. И это ставило Адама в неловкое положение сильнее, чем безразличие или невежливые вопросы. Мартусевич понимал, что Трофим не из той группы людей, которая превращается в сдутый шарик, услышав трагический эпизод его биографии. И понимал, что Трофим куда больше сконцентрирован на себе и своих волнения. До чужих ему было по боку. Даже вопрос, заданный Трофимом, обладал определённым подтекстом в оттенке эгоизма. Ему не было интересно, ради чего живёт Адам. Он хотел понять, ради чего жить ему. — В том, чтобы наслаждаться пробежкой каждое утро. В горячих бутербродах с колбасой и сыром… В больших романах и маленьких рассказах. В улыбках, которые случаются у людей, когда я говорю что-нибудь забавное. Есть столько крохотных вещей, которые имеют огромное значение, Трофим… — немного подумав, поэтично рассудил Адам. — Попробуй подумать о любых предметах и занятиях, которые существуют в мире. Ты, скорее всего, знаешь нравятся ли они тебе или нет. Как насчёт… Чая или кофе? — Срать я хотел на чай и на кофе. Я не такой, как ты, Адам, — с болезненной усмешкой отозвался Трофим. На миг Адаму, невзирая на всю его сдержанность к чужим менталитетам, показалось, что в комнате темно не от ночи, а только от рожи его вредного соседа. — Я не хочу жить ради такой незначительной ерунды. Я не могу наслаждаться бутербродами, пока нахожусь в эпицентре взрыва ядерного оружия. Это бестолковый бред. — Тогда и жить ради чего-то грандиозного не выйдет, друг, — бескомпромиссно заявил Адам, потому что ему было замечательно ясно, что желейные конфеты и зефир не отрезвят собеседника. — Твой компас сбился с курса, и я сказал, что замечательно это понимаю. А я, друг, не говорю подобного, когда рискую соврать. Но только маленькие, ничтожные шаги воспитают к тебе терпимость, которая приведёт к умиротворению и счастью. Трофим замолчал, а Адам вдруг поднялся на кровати и зажёг прикроватную тумбочку. Через мгновение Трофим заскрипел раскладушкой и тоже поднялся. Они смотрели друг на друга с разных концов холодной комнаты, каждый думал о своём. — Расскажи мне, кто ты, — попросил Трофим тихо, едва шевеля сухими губами. — Я потерпел самое страшное. Я не знаю, кто я. И я хочу, чтобы хотя бы один человек, находящийся в комнате, для меня прояснился. Пусть это будешь ты. — Что именно ты хочешь знать? — заблаговременно уточнил Адам, рассеявшись при таком абстрактном вопросе как любой приличный человек. — Откуда ты родом с таким библейским именем? Как попал в детский дом и почему оказался здесь? Сколько тебе лет? На кого учишься? — стал расспрашивать Трофим как из пулемёта. — Я хочу знать как можно больше. — Что ж, я… Из Латвии. Попал в детский дом, потому что Бонни и Клайда в лице обоих моих родителей упекли за решётку. Да, они были бандитами из девяностых, которые не смогли приучиться к букве закона, когда полиция встала на ноги после кризиса. Здесь мы с ними жили, и сюда я вернулся, когда мне исполнилось восемнадцать. То есть… Чуть больше года назад, — стал повествовать Адам, охотно утоляя интерес Трофима. — Учусь на конфликтолога. Здесь, в университете Профсоюзов, может, знаешь такой? — Впервые слышу… Стой, на кого? — Трофим озадаченно почесал макушку, когда попытался вспомнить что-нибудь о названном Адамом учебном заведении, и ввиду вопросительной интонации даже не сразу осмыслил то, что прозвучало до этого. — На конфликтолога?! Это что за специальность такая? Может, у меня и какие базовые знания о мире отвалились. Но звучит так, будто ты это только что выдумал. — Да… Это основная из причин, почему я выбрал этот факультет, — усмехнулся Адам смущённо и затем продолжил говорить, не позволяя Трофиму тут же заявить, что конфликтология — это полнейшая глупость. — Слушай, не смотри на меня, как идиота. Это частный университет. Они пытались набрать побольше баллов репутации и выделили парочку льготных мест для детей из детского дома. Но выбор предложенных ими направлений, мягко говоря… Если кратко, для пользы собственному будущему я хотел поступить на кафедру звукорежиссуры, но выбирать мне позволили только из конфликтологии и психологии. Полагаю, потому что там больше бюджетных мест и меньше стоимость обучения за год. Меньше убытков для них. — А других университетов… В этом городе типа нет или что? — укоризненно поинтересовался Трофим, изгибая брови в явном осуждении. — В этом городе есть, а вот мой университет находится в соседнем дворе. И это его явное преимущество. Не считая ещё и того, что я не самый одарённый выпускник, — пояснял Адам терпеливо, углубляясь во все тонкости. — Я вообще не очень хотел учиться, не созрел на тот момент, глупый был… К счастью, моя воспитательница была взволнована моей судьбой больше меня, и не позволила отлынивать от поступления даже с моими низкими экзаменационными баллами. Если бы не пошёл учиться сюда, по достижении восемнадцати лет меня бы лишили пенсии по потере кормильца. Она релевантна для совершеннолетнего меня только в том случае, если я продолжаю образовываться. — Почему не выбрал психологию? Это посерьёзнее. — допытывался Трофим, не унимаясь. Стараясь залезть в каждый уголок, где находилась неизведанная информация. — Жизнь и так сделала из меня психолога. К тому же, это схожие в чём-то направления… Конфликтолог… Пусть и звучит смешно — это человек, который занимается урегулированием разногласий между сотрудниками коммерческих компаний. Это можно назвать корпоратиной психологией, она сейчас набирает популярность. — Адам выглядел немного скучающим, перечисляя всё это. Очевидно, он не был нацелен на то, чтобы стать громоотводом для белых воротничков. Это была непыльная, достойная работа, пахнущая кофе и бумагой, только вышедшей из принтера. Пахнущая осенним дождём, чей стук смешивался с гулом машин, проезжающих по улице. Где-то там, за окном тёплого офиса, в котором постоянно звонил телефон и ходили люди в галстуках. Но даже Трофим имел неосторожность заметить, что Адама это не слишком интересует. Поэтому он задал следующий вопрос. — Что же это… Учишься там ради меньших денег, чем мог бы получать, если бы пошёл работать, и совсем не знаешь, кем хотел бы стать? — Учусь там, потому что интересно провожу время на занятиях, завожу приятные знакомства и держусь какой-то дисциплины, — поправил Адам со снисходительной улыбкой. — Я уже начинаю привыкать к тому, что ты видишь только пятна. А мне нравятся эти ритуалы, знаешь ли. К тому же, у меня есть стипендия, и она удвоенная. А ещё я подрабатываю помощником библиотекаря, и вуаля, моя стипендия становится утроенной. Деньги гребу лопатой. — Что-то не видно… — буркнул Трофим саркастично, с артистизмом осмотрев захудалые хоромы Адама. — А как же! — посмеялся тот незамысловато. — В общем-то, я прекрасно знаю, чем хочу заниматься. Говорил же, метил на звукорежиссуру, но приходится расти в этой области самостоятельно, без посторонней помощи. Поэтому мне удобно пока не работать полный день, оставляя в расписании пустоты для шагов к своей мечте. Так что не надо менять жалеть, у меня всё схвачено, и я всего добьюсь. А вот откуда ты такой суровый и жадный до высшего образования — это задачка со звёздочкой. Я понимаю твою критическую позицию всё и всех осуждать. Но такой допрос с пристрастием меня изумляет. Говоришь как отец. Трофим задумчиво надул щёки и уставился в пол. В поцарапанный линолеум, по цвету напоминающий заплесневелый кисель. На его лице едва различимо подёргивались нервы, он то мял губы, то щурил брови. И он долго что-то обдумывал, оставляя слова Адама без ответа растворяться в воздухе. — Эй, друг… Вспомнил что? Или плохо тебе? — весёлая журящая улыбка сползла с лица Адама, и он стал выглядывать в полумраке скрюченный силуэт Трофима, который продолжал покойно молчать. — Нет… Ничего, — слабо вытолкнул Трофим из своих губ, которые затем облизнул, поднимая глаза на Адама. — Продолжай говорить… Ты хочешь быть звукорежиссёром? — Типа того. Но знаешь… Это же обширная профессия, — Адам немного смутился, но придерживался просьбы Трофима и продолжал говорить так, будто не обеспокоен его бледным видом. Охрипший и перебинтованный он выглядел ещё более жалостливо, и это было тяжело. — …И первым делом на ум приходит звуковое оформление фильмов. Но я хотел бы режиссировать артистов. Знаешь, принимать участие в создании песен… И я даже немного углубляюсь в композиторство, если это можно так назвать. Балуюсь, пишу минусовки для песен. Начал этим заниматься, углубляясь в звукорежиссуру как в понятие, и меня жутко зацепило… — Господи… — Трофим вдруг схватил подушку и заткнул ею уши, ничком повалившись на раскладушку спиной к Адаму. Тот сразу подскочил, не зная, что и думать, когда Трофим его болезненно осадил. — Ну и бред! Всего тебе наилучшего. — О как… Ну и ладно, Трофим Пекарев. Уверен, твои стремления получше моих. Доброй ночи. — Адам плюхнулся обратно на кровать, мгновенно отменив свою попытку броситься на помощь гнусному соседу, который на самом деле всего лишь хотел осудить его интересы… Далее продолжать разговор он не стал бы даже по требованию. Мартусевич многое мог стерпеть, но чтобы прожевать такую оскорбительную наглость, ему нужно было как минимум хорошенько выспаться.