«А что ты сделала для меня?»

Лондон. Оксфордшир. Улверкот. 1890 г. Я была совсем маленькой, когда впервые узнала о ней. Моя мать умерла во время родов, но я не осталась одна, лишь благодарю отцу. Затерянная в сердце мрачных лесов и гор деревня — мой дом… и проклятье нескольких тысяч простых смертных. Кособокие избы, скорчившиеся от вечного холода, существуют на этих землях множество лет. Деревянные стены давно почернели от сырости, обнажая гнилую плоть древесины, а на крышах, заросших мхом и лишайником, вороны каркают зловещие предзнаменования. Это место пахнет смертью. Кто-то звал её не чистым духом, кто-то наоборот — кличал спасительницей, но никто не осмеливался возразить очевидному — мы живём благодаря ей и ради неё. Лес, окружающий деревню, в вперемешку с каменными стражами, возвышающимися над бескрайними просторами, всегда казался мне необъятным. Что зайди я туда — никогда не смогу вернуться, и сгину в лапах оголодавших волков или другого зверья, а может, умру от голода, или попаду в ловушку природы — увязну в грязи, свалюсь в обрыв. Наша жизнь складывалась одинаково бедно, не настолько, чтобы оставить деревню в забвении, но настолько, чтобы бесконечно много работать. У лесов и в полях, мёртвых огородах и грязных водах. Отец с детства приучал меня к труду, а если я и капризничала, строго приговаривал: «Графиня не терпит лени». Улицы, заполненные сырой грязью, больными, скупыми и злыми, всегда отвращали меня. Будучи маленькой, я без устали интересовалась у отца: почему наша жизнь складывается именно так, и почему мы не знаем ничего, кроме работы? И что это в конце концов за замок, горделиво возвышающийся над нашей деревней среди гор, почему вдруг мы не живём там, кто же им владеет и почему пропадают люди? Ответить на все мои вопросы отец решил после моего восемнадцатилетия. Он совсем захворал — болезнь мучила его и раньше, но на всю деревню не было ни одного лекаря. Его страшно мучало сердце, порой он едва мог двинуться с места, хватаясь за грудь, тяжело дыша. Быть может, если бы он не тратил каждый день с утра до ночи за просиживание по локоть в чёрствой, едва способной родить на свет хоть самый простой овощ земле, он смог бы прожить ещё пару лет, но увы. Его смерть не заставила ждать. Смерть была предначертана каждому. Оставшись в этом пустом и бездушном месте одна, я помнила главный его наказ: «Если Графиня велит забрать тебя, будь ей слугой, не смей ослушаться». Его похоронили в братской могиле, где хоронили других больных или умерших мирно от старости. Я не чувствовала ничего, кроме тупого уныния. Замок, что всё чаще привлекал мой взор, не пугал меня, как остальных. Он носил на себе печать упадка и величия. Остроконечные башни, словно когти, царапали низкое, свинцовое небо, а витражные окна, словно застывшие слёзы, отражали бледный свет угасающего дня. Здешние никогда не говорили вслух о его хозяйке, для них это — скверна. Жизнь без отца ни капли не изменилась, пока не настал судный день… В этот день к вечеру все прятались по домам и загораживали окна, соблюдая одно негласное правило — дверь должна быть не заперта. Я никогда не следила за частотой их появления и никогда не боялась как другие, даже окна не закрывала. И в этот вечер они пришли именно за мной… Вот в чём дело: Графиня отбирала, но и щедро награждала. Раз в неделю, а иногда чаще, к нам приезжала повозка с едой и одеждой. Все расхватывали, как могли, порой доходило до криков и кулаков, но мужчины в тёмных одеяниях с плотно закрытыми масками лицами слезая с коней, скоро растаскивали толпу, а затем раздавали всем поровну… Этот день считался праздником. Каждый получал свежего хлеба, рыбы, мяса, фруктов, овощей, новые одежды… К сожалению, из-за собственной жадности они тратили рассчитанное на долгое время — едва не за сутки, возвращая себя к изнурительным трудам и голоду. Отец приучил меня не быть такой, как они, и мы справлялись, пожалуй, почти лучше всех. Кроме того, он научил меня делиться, но лишь с нуждающимися… детьми, стариками, глубоко больными. Отнимала же Графиня — людей. Она забирала лишь молодых и крепких. В судный день приходили всё те же мужчины, крепко сложённые и высокие, выглядящие совсем по-другому, словно из другого мира, где нет труда и забот человеческих. Они могли заглянуть в любой дом и без препятствий забрать юношу и юнца. Никто не знал, зачем их увозят в замок, и все боялись одного, правды, что никому не известна — они не вернутся. Одни говорили: «Графиня держит их в рабстве и мучает, использует как личную утеху от скуки», другие же верили: «Оставляя эту деревню, они попадают в лучший мир, в мир столь же чистый, как и одеяния тех, кто их забирает.» Со мной не разговаривали, войдя в мой дом, и я ничего не боялась, лишь притуплённо смотрела на чёрные маски, ожидая наконец узнать правду. Дорога была недолгой, и уже на пороге огромного, чёрного, как смоль, замка, излучающего уныние и боль, я поняла — здесь меня ничего не страшит. Войдя внутрь, моему взору открылся совсем не тот замок, который я представляла. Он был хуже обыденного, совсем не чист, сожраный временем настолько, что вокруг лежат одеяла из пыли и всякая тварь дохлых насекомых, но второй этаж, на который меня провели по хрустящей от усталости и тяжести дней деревянной лестнице, оказался гораздо лучше. Едва пахнет воском и сыростью камня, а вокруг… Атмосфера, которой раньше я не встречала: высокие стрельчатые окна, словно глаза древнего великана, пропускают скудный свет, окрашивая всё вокруг в оттенки серого и лилового. Лучи, пробиваясь сквозь витражи с изображением грозных гербов и святых, отбрасывают на каменные плиты пола причудливые, танцующие тени. Своды потолков, словно переплетённые кости гигантского чудовища, украшены невероятной резьбой, изображающей горгулий и химер. Вдоль стен высятся доспехи рыцарей, чьи стальные фигуры, кажется, застыли в вечном молчании, храня память о былых сражениях. А на стенах красуются величественные громоздкие портреты неизвестных мне лиц, блаженных и юных, красивых донельзя. Лишь одного не хватало интерьеру и мебели — живости. Словно здесь никто и не жил никогда… «Ты меня не боишься?» — услышала я, стоя один на один перед той, о ком слагали легенды как о злой, обиженной всем белым светом жестокой ведьме. Это была она. Графиня. Во мне попросту не было сил ответить на её вопрос, всё внутри меня всколыхнулось, а сердце бешено застучало, словно моей шеи вот-вот коснётся гильотина. Но это был вовсе не страх, а иное, не менее сильное чувство. Кожа графини казалась почти белесой, словно фарфоровой. Коснись — и та затрещит, разрушаясь на мелкие куски. Мантия с капюшоном, точно из самого мягкого бархата, создавали притягивающий контраст — она словно светилась. В её лице не было неверных или неправильных черт, чистота голубизны глаз одурманивала и вводила в ступор, блеск чёрных как сама тьма волос казался неестественным, будто она только что сошла из-под руки лучшего художника. Я была до глубины души очарована этой девушкой, мысль о которой у многих вызывает не человеческий ужас. Мне показалось, что Графиня не намного старше меня — около пары лет разницы, и мне никак не удавалось понять, почему же в таком юном возрасте она… Графиня, и почему от неё исходит такая энергия, словно из сосуда, в котором заключена бесконечная сила. Мной была ожидаема смерть, но со мной ничего не случилось. После её вопроса я лишь молча склонилась в половину тела, в знак признания своего положения — совершенно ничего не стоящего. Этим жестом я вспомнила слово отца: быть слугой. Прошло много времени после того, как я попала к ней, и со мной так и не случилось ужасного. Графиня оказалась… заботливой? Мне подобрали приличные вещи, привели в порядок, и всё, что мне было велено — быть рядом с ней. Я лишь помогала разного рода мелочами, не смея проронить ни слова. Молчаливой была не только я. Графине было достаточно задержать на мне взгляд лишь на пару секунд, чтобы я поняла, что от меня требуется. Так прошло несколько недель, прежде чем в её покоях она решила поделиться со мной мраком, окутывающим её семью и её саму. — Моя семья обладает этими землями несколько веков, — тихо пояснял мягкий голос, — обладала, по крайней мере. Ненависть и страх, которые пожирают твой народ, имеют обоснования. Когда мой отец возвёл этот замок, всё вокруг гибло. Ваша деревня не всегда была такой одинокой… Но жестокость моего отца губила всё на своём пути. Наша фамилия не носит проклятий, но мой отец не был простым человеком — будет проще, если назову это вирусом. Этот вирус… — Она выдержала паузу, развернулась ко мне всем телом, сидя на краю кресла, и демонстративно коснулась своего лица кончиками пальцев — дарит вечную жизнь и молодость… Раны, даже самые тяжёлые, затягиваются за пару часов, нет усталости и сна, но это лишь в словах звучит блаженно. — Вздознув, Графиня вновь отвернулась, буравя взглядом портрет статного мужчины с жёстким, как кремень, лицом. Не трудно понять — это её отец. — А вирусом это можно назвать… поскольку цена даров велика. Мы питаемся кровью. — Сказав это, Графиня мельком глянула на меня, выжидая страха или малейшего испуга, но я лишь вожделенно слушала, ожидая конца истории. Убедившись, что меня не спугнуло это уточнение, она вновь заговорила: — Точнее, сейчас только я. Мой отец чувствовал себя властелином мира, запугивая и убивая невинных ради шутки. Когда я родилась, ненависть всех, кто когда-либо слышал его имя, была запредельной. Этот замок горел несколько раз… Мы можем жить вечно, но это не значит, что нас нельзя убить. Отец успел передать мне вирус в двадцать четыре года, прежде чем пал в огне вместе с моей матерью. Мне помогла бежать няня, увы, она была единственной смертной в нашей семье — и лишь потому, что была верна отцу как пёс — присматривала за мной. Графиня снова вздохнула и продолжила: — Я не могла скитаться по миру, не найдя себе места, и вернулась сюда. Я пыталась замолить грехи своего рода перед невинными людьми, которые малой горстью остались жить в твоей деревушке — но они, разумеется, не захотели иметь дело с тем, чего не понимают. Они считают меня дочерью демонов, а потому свыклись с сделкой, которую я предложила без их согласия… Это жестоко, но они даже не попытались дать мне шанс. — Молчание после рассказа длилось мучительно долго, и я наконец поняла, зачем Графиня забирает девушек и парней — чтобы не умереть от голода… — Ты не испугалась меня… — обратив ко мне лицо, как в первый раз, повторила та. — Я не сделаю с тобой ничего плохого, просто будь со мной рядом. У тебя сильный дух, ты храбрая. Мы могли бы жить в добродетели вместе. Её слова не звучали как предложение, скорее как мольба, будто она искала подходящего человека для своего бесконечного одиночества, а я не могла отказать, ощущая, как меня пробирает дрожь от одного лишь взгляда. Я была готова сделать для неё что угодно, и была уверена, она ответит мне тем же. Но наша благодетель длилась недолго: я предприняла попытку снять наконец оковы страха с тех, кто оставался верен этой гнилой деревне. Моя возлюбленная — лично для меня не только Графиня, но и просто Евангелия — обратила меня тем же вирусом спустя почти два года после моего появления, давая тем самым шанс достаточно повзралеть и прочувствовать эту жизнь с удовольствием. И я решилась вернуться к людям, лишь на время. Новая форма моего духа и тела больше не тревожила и не волновала меня. Я привыкла к ощущению силы и затуманивающей разум свежести своего тела. Теперь меня волновал лишь голод, и в этом я значительно уступала своей Графине. Она питалась не для того, чтобы чувствовать себя так, как я в первые дни после обращения, а чтобы не умереть. Поэтому и людей она забирала редко. Первая неделя после моего «возрождения» была настоящим адом, и я бы не справилась, не будь рядом Графиня. Все мои шрамы и прошлые переломы исчезли, словно их и не было; слух и взгляд стали острее, кожа будто чувствовала прикосновения чётче, но голод… Из человеческих чувств мне не хотелось ранить живых, не хотелось убивать их, даже ради собственной жизни, но перебиваться скотом долго я не могла. Силы быстро покидали тело, и даже самый тусклый свет становился невыносимо неприятен для меня. Мне пришлось впервые решить — жизнь бездомного не важнее моей. По возвращению жители деревни встретили меня недоумением, а затем — испугом, которого я никогда не видала раньше. Даже представить себе не могла. Они признали не меня, а демона, которого хотели во мне разглядеть. Хотели поднять восстание, не дали даже заговорить, но мне удалось бежать. Графиня была расстроена, узнав об этом и лишь бездушно изрекла: «Они не изменятся». Следующей ночью случилось страшное. Немыслимым мне образом деревенщина, группа самых крепких ребят, прорвалась в замок — жалкие несколько человек погубили ту, что я полюбила больше всех на свете. В эту ночь, стоя с головой в руке одного из них у окна и глядя на эту жалкую деревню, я молча планировала: как медленно и мучительно я заставлю всех их захлебнуться в своей собственной крови. За неё, мою Графиню. Мою Евангелину. Раз мне не дано вселять любовь, я буду вызывать страх.