«А что ты сделала для меня?»

Теперь мне предельно понятно нежелание Евы что-либо рассказывать. Артём, например, не зная, насколько важным она стала для меня человеком, без задней мысли шутил бы: «Элитная шлюха, хотя и не шлюха вовсе, раз не даёт». И я уверена, Ева боялась получить от меня подобной реакции, но моё мнение на этот счёт двояко. Я такие дела не уважаю, но в силу отношения к Еве как к близкому человеку вынуждена проникнуться и терпеливо выжидать истории о том, почему, как я поняла, при необходимости легко и «без проблем» зарабатывать — её потянуло в эту сферу. — И сейчас всё гораздо сложнее: Пётр хочет вышвырнуть меня, как ненужную вещь… Потому что я стала слишком часто отказывать ему в совместных вечерах, порой и в деловых встречах… В день, когда я опоздала на нашу с тобой встречу, я опоздала из-за ссоры с ним… — тихо всхлипывая, рассказала Ева у меня на плече. — И что ты собираешься делать? — мой вопрос звучал спокойно, но Ева всё равно, будто от собственных волнений, обняла мои плечи покрепче, носом утыкаясь в плечо. — У меня есть некоторые накопления, и я, наверное, сниму в ближайшее время квартиру где-то неподалёку… А дальше… Не знаю, наверное, постараюсь вернуться к обычной жизни. Твоё появление — как толчок к чему-то «новому»… Если раньше мне приходилось опасаться быть загнанной где-то в переулке очередными «мстителями», то теперь я переживаю и о тебе… Не хочу, чтобы ты пострадала из-за меня ещё раз, — снова раскиснув, тихо захныкала она. «Так вот оно что… Значит, не я одна с ума сошла, вдруг поняв, что ты для меня не весь мир, но явно значимая его часть…» — подумала я про себя. — И это ещё не всё. Спасибо, что не настаиваешь на больших подробностях, но пока я здесь и пока у меня есть время, чтобы быть с тобой близкой настолько, насколько возможно, — словно набравшись сил и уняв силком слёзы, более серьёзно заговорила девушка, — я расскажу тебе всё… И… Ты сама решишь, нужно тебе это или нет. Поняв, что Еве снова предстоит излить душу, я ничего не ответила, лишь аккуратно пристроилась к ней на плечо и прикрыла глаза. Странно это. Не её рассказы, не то, что меня не мучат тревоги или мысленные рассуждения, а то, что я чувствую себя в этот момент словно нахожусь на другой планете, в уединении и покое. Может, доверие, которое оказывается со стороны, меня так «успокаивает»… Может, чувство комфорта и удовлетворённое сверх меры чувство быть «нужной» так сказываются. В этом просто нет излишков: я нахожусь там, где должна быть, с тем, кто мне дорог. — Моя семья… В общем… Я часть более осознанного детства, а потом и всю свою юность мечтала любым способом оказаться в другой семье. Мои родители были не просто плохи, они были ужасны. Да, я знаю, какие бы они ни были, они всё ещё родители, люди, подарившие мне жизнь, но будучи подростком, я была готова сорвать голос в ссорах с матерью, выбрасывая фразы по типу: «А кто вас вообще просил меня заводить?». Первое: соединение, оно же и открытость, — это путь к подлинной близости. Когда люди делятся своими сокровенными мыслями и чувствами, они устанавливают более глубокую связь друг с другом. Это создаёт ощущение единства и понимания. — Мой отец до моего рождения, кажется, не был таким уебком, каким стал после моего появления на свет. Он работал на заводе, а то мать подрабатывала в кафе… Всё бы ничего, но отец спускал все деньги на алкоголь, заливался как не в себя, и если мать не хотела отдавать ему честно заработанную получку, он бил её, жестоко и почти всегда при мне. Вслед за матерью и я получала просто так или потому, что лезла в слезах защищать… В общем, почти типичная неблагополучная семья, но я даже… Любила отца, когда он не пил, а будучи совсем крохой, души в нём не чаяла… Второе: самопринятие — рассказывая о чём-то сокровенном, человек как бы принимает эту часть себя. Он перестаёт скрывать её от мира, признаёт её существование и, возможно, начинает принимать себя таким, какой он есть. — День, когда я пошла в первый класс, я ненавижу до сих пор. Из-за трудного финансового положения мать не могла позволить мне хорошую форму или даже половину от нужного набора школьных принадлежностей, а отцу было глубоко насрать. Он, помню, часто говорил: «Да никому нет дела, у всех забот полон рот». И когда мать забрала меня из школы в слезах, после того как меня весь класс закидал всем чем только можно за внешний вид и дырявый рюкзак, он избил меня дома за то, что я не попыталась дать отпор ребятам… — Ева на минуту затихла, не то размышляя, стоит ли рассказывать всё в таких деталях, подвергая своего внутреннего ребёнка круговороту страданий прошлого, не то закончить рассказ с холодной головой, не позволяя себе утонуть в этих травмирующих событиях. — В общем… Стоило мне подрасти, всё только усугубилось. Мать ходила налево, часто и только когда отец пьяный в усмерть спит перед телевизором. Я об этом знала, но хуже было от того, что об этом случайно узнал отец. И, как будто этого было мало, он бил её до тех пор, пока у неё не случился выкидыш. Ни я, ни отец не знали, что она беременна от другого мужчины, но, кажется, только мне было от этого не по себе. А потом, спустя время, мать прихворала. Работать столько времени каждый день на износ в её возрасте — уже достижение, а сверху ещё и прилипли алкоголизм, как под копирку отцу, и гуляния на «панель»… Я была классе в 9, когда у матери обнаружили рак, в этот же год умер отец, всё неминуемо катилось в бездну. Я бы так и смотрела за тем, как всё разрушается, но моя знакомая из параллели по школе, зная по слухам, что происходит в моей жизни, рассказала про всю эту чушь с эскортом… Она говорила: «У тебя хорошие внешние данные, глядишь, получится чё. Ха.» Я тогда не поняла, что это просто злая шутка, чтобы потом распускать ещё больше гнили обо мне, но было слишком поздно. Да, около недели после этого псевдо-предложения выхода из ситуации я мялась, но мать, что уже не вставала самостоятельно — это худшее, что я могла наблюдать. Какой бы хуевой она не была — мне рвало сердце на куски, когда она жалобно просила помочь хотя бы сесть на месте, даже не встать… Может, ты и сама догадалась — я не успела накопить ровным счётом почти ни на что, но… Дико прозвучит: один из первых клиентов отличался особым добродушием. Помог мне с документами родителей и сильно постарался, чтобы меня никуда не сдали, наверное, всё проплатил кому нужно… Восемнадцати же мне ещё не было… Он же чуть позже продал нашу квартиру, ту, что отошла бы мне после отца с матерью по наследству, отдал мне, дай бог 3% от стоимости и сильно ожесточился. Почти как Пётр, кличил своей собственностью, не ограничивал только в покупках и «растил» под себя. Я сбежала, в один из дней, поняв, что лучше никогда не будет, просто сбежала, прямо на одной из встреч. Наплела ему, что мне нужно отойти «носик припудрить», и понеслась куда глаза глядят, как только вышла из поля зрения чужих глаз. Помню, как нервничала, когда снимала всё со второй предназначенной лично для меня карты; как не могла места себе найти и в страхе быть пойманной утопила телефон, часы и карту в речке; как заговаривала зубы молодому незнакомому парню, что подошёл поинтересоваться, чего я реву среди парка, сидя на лавке, чтобы приютил хоть на ночь и как у него же я искала по сайтам следующего своего спонсора, даже не думая вернуться к более «подобающему образу жизни». Думаю… Ты и без меня поняла. Я даже школу не закончила, просто кочевала от одного спонсора к другому почти всю свою жизнь… Я никогда это никому не рассказывала… Может, малые части и то совсем незнакомым… Третье: исповедь — это в каком-то смысле очищение души. Высказывая то, что долго держал в себе, человек освобождается от негативных эмоций, связанных с этим. Это как выпустить пар из котла, чтобы он не взорвался. И пусть голос девушки за весь рассказ и не дрогнул, я всем телом ощущала, как сильно Еву пробивает дрожь. Это не иначе страх, до боли очевидный: быть не принятой, не понятой, осужденной или вовсе прогнанной. И я молчала, чувствуя, словно и в себе этот страх. Я не знала, что должна ответить, как правильно среагировать, именно правильно, потому как-то, что я чувствую — не более тишины. Нет, не от моей алчности или скупости на чувства, просто от опустошения. Как правило: видеть — значит пережить, но то столь большое количество деталей, то количество картинок, что я представляла по мере рассказа, не дают нормально сформулировать простое, подходящее или нужное Еве. И Ева разделяла моё молчание, оставаясь со мной, в моих руках, объятиях, но наедине с собой, будто закрывая вновь эти воспоминания железной дверью и не позволяя им больше ранить. — Я очень устала… — отстраняясь, но не выпутываясь из объятий, вдруг спустя почти десять минут тихо заговорила Ева. — Тогда… Давай ляжем спать? — почти шёпотом начала я. — Только я, наверное, немного поработаю, много всего накопилось, но я буду рядом, — почти без колебаний соврала я. Даже если и скопилось, мне не хотелось работать, просто я понимала: начну я хорошо обдумывать всё, что узнала — глаз не сомкну, а эти размышления ой как нужны. Ева не просто оказала мне доверие, она отдала себя целиком, точно не за тем, чтобы я просто, как дура, молчала. — Хорошо, надеюсь, ты ляжешь к утру… — Ева, вероятно, хотела поцеловать меня прежде, чем совсем отстраниться, но не сделала этого. Я видела, как она осеклась от неясной мне мысли. Этот короткий и формально не важный жест был как большое напоминание: большое доверие легче всего потерять, если не разделить его с доверяющим.