Где небо горит

Когда Дэйт наконец распорядился, чтобы солдаты отдохнули, Люк кивнул. Без возражений. Он понимал — измотанный отряд, каким бы дисциплинированным ни был, должен хотя бы раз в сутки выдохнуть. Иначе люди ломаются. А он, Лейтенант Лековский, это знал лучше всех — его бойцы гибли не от пуль, а от усталости, от невидимых трещин внутри. Он сел у костра рядом с солдатами, развёл огонь, закурил сигарету, позволив себе редкий момент тишины. Затянулся глубоко, по-взрослому, с медленным выдохом — дым, как всегда, щипал глаза и словно обтягивал его изнутри, успокаивая. И только он начал мысленно проваливаться в безмятежность, как тишину прорезали струны — тёплые, тягучие, мягкие, как в детстве радиоприёмник на кухне. Люк приоткрыл один глаз и повернул голову. Один из воинов — молодой альфа — устроился поодаль, положив на колени странный инструмент. Узкий, вытянутый, с блестящими струнами. По звуку — почти гитара. По виду — инопланетный артефакт. — Что это? — лениво спросил Люк, не вынимая сигарету из губ, но подняв бровь. Дым поднимался к небу, как воспоминание. Воин тут же оживился. В голосе зазвенела гордость, в глазах — пламя. Остальные косились злобно, с завистью: кому-то повезло привлечь внимание самого Лековского. — Это шайпуш, господин, — довольно отозвался альфа. — Хочешь, сыграю для тебя? Сказал это мурлычаще, с почти кошачьей грацией, и ухмылка у него была такая, будто он знал, как подойти к омеге. Особенно к такому, как Люк. Но Лековский только сощурился. Сигарету он аккуратно вынул изо рта и, не моргнув, придавил её к собственной ладони — жест простой, грубый, привычный. Хрустящий звук вызвал у воинов сдержанное аханье: больно было даже смотреть. — Не надо. Научишь играть. — Голос у Люка был холодный, хриплый, с отголоском старого фронтового радио, которое передаёт приказы на закате войны. Альфа, которого звали Вей, моргнул, словно очнулся от наваждения, но тут же подался вперёд, стараясь быть ближе, обволакивающе. Он наклонился, хотел объяснить, показать, как правильно держать шайпуш, положить руки Люка на струны — но не успел. Люк перехватил инструмент с отточенной уверенностью. Пальцы не дрожали. Он поднёс шайпуш под мышку, как гитару, а не уложил на колени, как было принято в этом мире. Над костром пролетел короткий смешок — солдаты оценили странную манеру, но усмехнулись снисходительно. И тут… Люк провёл по струнам. Неуверенно, машинально, будто проверяя — дышит ли это дерево. Но в следующую секунду его пальцы зажили своей жизнью. Мелодия, сначала робкая, выстроилась, как построение. Звук лёгкий, щемящий, развернулся в воздухе, словно возвращая солдатам что-то забытое. И Люк запел. Голос был низкий, насыщенный, хрипловатый — не омежий, не человеческий даже. Такой голос слышишь не на сцене, а в окопе, когда дождь барабанит по каске, а за спиной — только тишина и смерть. Он не открывал глаз. Не глядя ни на кого, будто пел не им, а кому-то в другом времени. — твой запах свеж как после ливня улица. и мне плевать, ты сука или умница, когда целуются наши сердца, когда во мне ты будишь наглеца. и ты уснёшь на руках моих крохою, я знаю то, что ты не сломаешься… да знаешь, мне действительно похую, кому ещё ты там нравишься. Войска замерли. Даже костёр потрескивал тише, будто слушал. Тайго и Дэйт, перебрасывавшиеся ядовитыми репликами у другого конца двора, тоже вдруг умолкли. Их взгляды почти одновременно повернулись к источнику звука. Люк сидел с растрёпанным пучком — волосы выбились и спадали на лоб. Лицо — чуть в полутени. Он будто не здесь. Он будто в своей казарме, среди грязных, усталых, но живых солдат. Кто-то строчит карандашом письмо любимой. Кто-то спит с недокуренной сигаретой в зубах. И Лековский поёт, чтобы не сойти с ума. — мы с тобою прослыли культурными, когда мне кто-то чужой улыбается. а ты смешно называешь курвами — и почему-то мне это нравится. прости, что я холодна и простужена, ведь оступаться теперь уже чуждо нам, а ты со мною почти безоружная — и что внутри у тебя, то снаружи. Он не заметил, как на него уставились. Он не видел — он был там. Внутри. Между стен казармы, в звуке гитарной струны, в памяти о тех, кого больше нет. — твой запах свеж как после ливня улица, и мне плевать, ты сука или умница. когда целуются наши сердца, когда во мне ты будишь наглеца. и ты уснёшь на руках моих крохою, я так люблю, как во сне улыбаешься, да веришь, мне действительно похую, кому ещё ты там нравишься. — Люк чуть приоткрыл глаза, глядя на костер, — мы целовались на каждом этаже, ну кто для встреч не искал повода? ты расскажи мне всё то, что на душе, и я спасу тебя, слышишь, от холода. в твоих глазах отражение меня, в моих глазах тебя отражение. и ты согреешься от моего огня. и не послушаешь предупреждений. Когда песня закончилась, никто не посмел пошевелиться. И только Вей тихо выдохнул: — Он чёртов бог.. Но Люк не слышал. Он потянулся за новой сигаретой — автоматическим движением, будто глушил что-то внутри. Он снова был один. Даже среди них. Дэйт будто забыл, с чего начал. Зачем приехал. О чём вообще думал секунду назад. Всё, что занимало его разум в этот миг — это Люк. Всё такой же безразличный, сосредоточенный, с сигаретой в губах, не склоняющий головы даже перед собственным прошлым. Он закуривал с тем равнодушным видом, с каким другие делают глоток воды. Ни капли позы, ни намёка на кокетство — и именно это бесило генерала до скрежета зубов. Он хотел его. Не как трофей, не как награду, не как символ власти. Хотел так, что самому было мерзко. Захотел бы кто-то другой — он бы лично свернул шею. Словно зараза, Люк проникал под кожу, в кровь, в дыхание. Почему именно он? Почему каждый воин у костра, казалось, не мигая следит за ним? Почему этот омега, этот проклятый чужак, невозмутимо курящий и глядящий сквозь всех, притягивает взгляды так, будто в нём зашит ключ к спасению? Дэйт буквально впивался глазами в его пальцы — тонкие, жилистые, закалённые. Он представлял, как они касаются не струны, а его кожи. Мысли были не то чтобы неприличными — они были опасными. А рядом стоял Тайго, и, похоже, чувствовал всё то же самое. Только в десятикратной дозе. В его глазах горело почти религиозное стремление — раствориться в Люке, обнять, унести, удержать. Так и стояли двое сильнейших альф — стальные, уверенные, с испепеляющим взглядом, — зачарованные одним омегой, который, по иронии, даже не замечал, что вокруг давно идёт война за него. Следующие два дня для Люка выдались сущим кошмаром. Не из тех, где кишки на снегу, а из тех, где два идиота ходят за тобой по пятам, как привязанные, и делают вид, что ты — немощное создание, неспособное без них даже чихнуть. Дэйт и Тайго словно соревновались: кто из них проявит больше заботы. Заботы, от которой хотелось плеваться. Люк бесился. Внутри него кипела злость. И пусть он не привык её выплёскивать — но знал: ещё чуть-чуть, и кому-то из этих «заботливых» прилетит кулаком по горлу. Один случай особенно выбесил его. Он спокойно стоял на веранде, закуривал, наслаждаясь минутой тишины, когда вдруг из ниоткуда появился Дэйт. Как всегда — молча, как проклятие. Подошёл и… вырвал у него сигарету. Просто вырвал, с нажимом. — Тебе нельзя курить, — холодно отрезал генерал, и с ледяным выражением на лице прижал сигарету к каменной балке, туша её, будто выжигал что-то. Люк в ответ только прикрыл глаза, молча обошёл его и, не сбавляя шага, достал новую сигарету и закурил. На этот раз глубоко, демонстративно, так, будто зажигал костёр в сердце чьего-то самолюбия. А Тайго… Тайго вообще превзошёл себя. На следующее утро Люк только-только открыл глаза — ещё слипшиеся, сознание где-то в тумане, запах пороха из сна не успел рассеяться, — как в комнату вошёл Тайго. С подносом. С едой. Для него. Омеги. Люк уставился на него, как на мираж. Молча, сонно, хмуро. Ни «привет», ни «чего тебе надо». Только молчаливое «ты чё, офигел?». Он что-то пробормотал под нос — что именно, и сам не понял — и, не удостоив альфу даже слова, прошёл мимо, направляясь в умывальню. Даже не посмотрел, что там в тарелках. Эти двое дней Люк выживал, как на передовой. С трудом, но выжил. Стиснув зубы, он не понимал, чего эти двоя хотят от него и чего вообще прицепились. Он с нетерпением ждал приезда Геру и Нора. Катапульты были готовы. Десять. Стояли, как часовые, выстроенные в гордом строю, будто ждали приказа к атаке. Люк ждал. Он не знал, когда их испытают — но точно знал одно: завтра решиться его судьба, которая находиться в ладони Геру.