Где небо горит

Сигарета тлела, слабо потрескивая у его губ. Последняя. Горький дым царапал горло, и всё же был ближе и роднее, чем весь этот новый мир. Люк сидел на холодной земле у стены, облокотившись на камень, и смотрел в одну точку. Взгляд стеклянный. Пальцы слегка дрожали, но не от страха — от злости. От абсурда. От невозможности. Он хотел бы просто проснуться. Вернуться в палатку, где воняет потом и гарью. Где автомат под боком, и рядом свои. Где враг понятен, а смерть честна. Но вместо этого — вот. Он. Здесь. Скрипнула дверь. К нему подошёл старик, всё такой же угрюмый, с прищуром хищника и сутулой, но крепкой спиной. Киг. Люк уже начал различать в его голосе металл, узнавал по походке: тот тоже прошёл через грязь. — Хватит тут сопли распускать, — рявкнул старик, не вдаваясь в тонкости душевных терзаний. — Пойдём в дом. Раны бы тебе обработать, пока не загноились. Люк фыркнул, стряхивая пепел с пальцев. — Да я и не распускал… — пробормотал с привычной глухой угрюмостью, но послушно встал. Он уважал силу. А в Киге чувствовалась именно она — молчаливая, выбитая годами, вросшая в кости. Дом встретил тишиной. Столовая была почти пуста. За длинным деревянным столом сидели только Зуки и та самая девушка, что приносила еду. Мила, как позже назвал её Киг. На столе перед ней стояли банки и миски — мутные, керамические, с плотными крышками. Пахло… травой, пеплом, сушёным ладаном. — Садись, — буркнул Киг, указывая на скамью. — Мила промоет тебе порез на боку. А потом смажет. Не дёргайся. Люк сел. Напротив — Зуки. Он кивнул, как ни в чём не бывало, и широко улыбнулся. — Я в этом доме плотник. Вырезаю, чиню, строю. Ну и вообще по хозяйству помогаю. — А я помощница Кига, — сказала Мила, мягко, но не без достоинства. — Снадобья, перевязки, больные. Всё, что требует терпения. — А я, чтоб ты знал, тут управляющий, — проворчал Киг, открывая одну из банок. Оттуда повеяло чем-то пряным, чуть вяжущим. — Дом принадлежит Дэйту. Главнокомандующий армии королевства, если ты вдруг не знал. Я его с пелёнок растил. Вместо отца, считай. — А дети у вас… — Люк чуть помедлил, — …это как? — Да никак, — хмыкнул Киг. — Не завёл, не встретил своего омегу, да и не до этого было, я больше по мечу. А Дэйт… ну, он у меня один. Наступила тишина. Мила осторожно промокала рану, Зуки разглядывал Люка с живым интересом, а сам Люк вдруг тихо сказал: — Я у себя был старшим лейтенантом. Все трое уставились на него. — В армии? — переспросил Зуки. — В боевой части, — подтвердил Люк, не отводя взгляда. — Дагестан. Чечня. Спецоперации. Я командовал отрядом. Мужиками. На мне были жизни. — Но… — Киг нахмурился. — Ты же омега? — У нас нет этого, — жёстко сказал Люк. — Только мужчины и женщины. Женщины — да, они рожают. Мужчины — воюют. Оплодотворяют. Идут на смерть. Всё просто. Мы не делимся на… на касты. Мы равны. На войне точно. Зуки медленно приоткрыл рот, будто осознал масштабы пропасти между их мирами. — Получается… ты у себя был как альфа? — спросил он осторожно. Люк кивнул, сухо. — У нас нет альф. Но если по вашим меркам, то да. Сильный. Боевой. Ответственный. Я кровь видел не на картинках. Зуки, кажется, наконец всё понял. Медленно откинулся назад, будто что-то щёлкнуло у него внутри. — Теперь понятно, — пробормотал он. — Почему ты так взбесился, когда услышал, что ты омега. Люк усмехнулся криво, безрадостно. — Это не злость. Это… непринятие. Я всю жизнь был тем, кто держит оружие. Кто защищает. Кто идёт первым. А теперь мне говорят… что я должен под кого-то лечь? Быть чьей-то “парой”? — он почти выплюнул это последнее слово. Киг молчал. Только смотрел. Очень внимательно. И что-то, возможно, узнавал. В этих стиснутых зубах. В голосе, где сталь дрожала на краю срыва. — Ты пока не понимаешь, — сказал он наконец. — Здесь всё по-другому. Но боль, она везде одна и та же. Мила приложила к ране тряпицу с мазью. Люк не шелохнулся. Не поморщился. Он не боялся боли. Он и не чувствовал её больше. Он просто сидел — в этом чужом доме, в этом чужом теле, в этом чужом мире — и пытался не сломаться. Пальцы Милы были тёплыми и осторожными. Она работала молча, с вниманием, свойственным тем, кто слишком часто видел кровь. Её ладонь задержалась на лице Люка, когда она наклонилась ближе, чтобы рассмотреть криво сросшийся нос — след от удара Дэйта. — Потерпи, — шепнула она почти извиняющимся тоном. Он не отреагировал. Просто сидел, как скала, смотря куда-то сквозь стол, через плечо времени. Но когда Мила провела мазью по крылу носа, где ткань всё ещё ныла под кожей, Люк всё же дёрнулся — инстинктивно, как от резкого звука на поле боя. Мила мягко улыбнулась: — Эта мазь вытягивает боль. Ускоряет срастание. Мы ею воинов обрабатываем… после походов. Вот увидишь, завтра нос будет как новый, как будто и не ломали.. Люк смотрел на неё с прищуром, будто пытался решить — верить или нет. Потом кивнул, резко, по-военному. И позволил — лечить. Касаться. Он позволил впервые. Когда всё было закончено — мази впитались, бинты закреплены, кожа снова пахла травами и какой-то горькой смолой — они остались за столом. — Говоришь, ты был на войне у себя? — спросил вдруг Зуки, запуская пальцы в чашу с орешками. — У нас сейчас тоже не тишь. — Мм, — коротко хмыкнул Люк. — Это где вы тут воюете? Киг положил на стол ладони — широкие, с мозолями, как у плотника. — С западом. Западное королевство. С этими уродами мы уже десятилетие грыземся. Они оккупировали Грессу, Альмар, Файрос… — голос старого альфы был мрачным, спокойным. — А мы держим рубеж и отсылаем помощь тем, кто ещё дышит. Зейден не сдался. И не сдастся. Люк провёл языком по зубам. Слишком знакомо. Слишком близко. — Хм… Вы, выходит, как… союзники? — спросил он, устало, но с интересом. — Сопротивление? — Выходит, так, — кивнул Зуки. — Снабжаем, принимаем беженцев, иногда засылаем отряды за линию. Чтобы… помочь. — У нас тоже была такая хрень, — пробормотал Люк. Его голос стал грубее, низкий, словно из глубины глотки. — Только называлось по-другому. Но смысл тот же. Люди гибнут. Ради тех, кто сидит в зале с флагами. Повисла тишина. В этой тишине Мила взглянула на него с каким-то новым пониманием. Не как на омегу. Как на того, кто знает цену боли. — Ты бы… смог снова? — спросил вдруг Киг. Не как приказ. Как вызов. Люк чуть склонил голову, а в глазах блеснуло: не страх, а готовность. — Я не забыл, как держать оружие, — ответил он. Слова повисли в воздухе. Глухо, как выстрел. — Ладно, — буркнул Киг и поднялся. — На сегодня хватит. Иди спать, Люк. Комната твоя — вторая справа, вверх по лестнице. — Не возражаю, — устало бросил Люк. Он поднялся. Плечи всё ещё болели, тело тянуло вниз, но он двигался уверенно, без колебаний. Шёл, как солдат, знающий, что отдых — тоже часть боя. Комната была тёмной и тихой. Окно чуть приоткрыто — ночной воздух напоминал о чужом мире. Люк подошёл к кровати, не раздеваясь, лишь стянул сапоги. Опустился на постель тяжело, по-стариковски, будто кости его помнили больше, чем душа. Голова коснулась подушки — и всё. Провал. Сон пришёл не мягко. Он налетел, как артиллерийский удар. Резкий. Тотальный. Впервые за долгое время Люк заснул, не держась за воображаемое оружие. И, возможно, впервые — не чувствуя страха. Проснулся Люк, как всегда, до рассвета — по солдатской привычке, вбитой в подкорку ещё на первой командировке. Мир был в полусумраке, за окном стояла мягкая тишина, не та, что в городах, а та, что бывает перед боем — плотная, недвижимая, настороженная. Ветер шевелил занавеску, пахло сырой древесиной и чем-то сладким, непривычным. Он поднялся с койки, тяжело, будто не спал вовсе. Но тело отзывалось легче, чем обычно — ни ломоты, ни боли. Шрамы будто выцвели. Пошёл в умывальню — деревянную, холодную, с широким каменным умывальником и зеркалом, натянутым в раму из необработанного металла. В углу кто-то оставил палочки — вроде бамбуковых. Мила еще вчера сказала, что этим они чистят ими зубы. Он молча взял одну, поднёс ко рту. Не привычный скрежет, терпкий вкус трав — нечто в этих палочках было действенным, но чужим. Он привёл себя в порядок, как мог, а потом поднял взгляд на зеркало — и замер. Нос. Прямой. Как будто и не ломался. Ни отёка, ни следа. Бровь — гладкая. Губа больше не болела. Но было что-то ещё. В отражении он всё ещё видел себя — Лековского, люто пережившего и обвала в Дагестане, и смерть, и прорыв, и кровь — но теперь в нём было что-то иное, едва уловимое. Волосы… длиннее, чем он помнил. На войне не до стрижек, конечно, но не до такой степени. Светлые, волнистые, теперь они касались шеи, сползали в лицо. Раньше он их остригал коротко, машинкой, в полевых условиях, по братству. А теперь… Он опустил взгляд, посмотрел на тело. Всё тот же — сухой, подтянутый, мышцы отчётливо играли под кожей, плечи не утратили ширины. Конечно не качек, как например тот же Дэйт или войны, он им очень сильно в этом уступал. Но было что-то… неуловимо нежное. Кожа стала гладкой, тело все такие каким то… Гибким что ли. Ему сразу вспомнилась Анька, бывшая которая ему изменила, она занималась танцами, и вот он реально наслаждался ее изгибами и грацией, которая начала появляться и Люка. Он нахмурился. Подался вперёд и, с внезапной тревогой, стянул штаны. Увидел — и облегчённо выдохнул. Всё на месте. Ничего не отрезали, не пришили. Размер, форма — его. Пусть не гигант, но и не стыдно. Женщины никогда не жаловались. Даже наоборот. Только волосы… и там пропали. Мелочь. Главное — остался собой. Хоть как-то. «Хотя бы тут все таки есть женщины», — мелькнуло в голове. И мысль эта его немного успокоила. Он натянул рубаху — грубую, плотную, как казённое сукно — и пошёл в столовую. Деревянные половицы скрипели под босыми ступнями, дом казался ещё спящим, но внизу уже были звуки — глухие, привычные. Киг сидел у длинного стола, вырезая что-то ножом из дерева. Мила, сосредоточенная и строгая, направляла девушек, расставляющих миски и кружки. — Рано ты, — бросил Киг, не поднимая взгляда. — Привычка, — хмыкнул Люк и сел напротив. Старик на мгновение посмотрел на него, глаза в складках век блеснули. — И прям солдат, — довольно отметил он. Постепенно в помещение начали стекаться войны. Массивные, с широкими спинами, голосами, словно натянутыми струнами. Все как один кидали взгляды в его сторону — короткие, плотные, внимательные. Кто-то не скрывал интереса, кто-то похабных улыбок. Люк чувствовал эти взгляды кожей, как комья грязи на броне. Пальцы под столом сжались. Глаза сузились. Киг это заметил. — Не кипятись, — произнёс спокойно, продолжая вести резец по древесине. — В доме омег до тебя не было. А ты — первый. Да ещё какой. Вояки с поля битвы, поголодавшие… а тут ты, красивый, сильный. Голодные псы, понимаешь? Люк выдохнул. Силуэт женщины в мужском отряде — конечно. Сам бы смотрел. — А что, тут омег нет вообще? — удивлённо спросил он. Киг поднял бровь: — В этом доме? Да ты что! Тут бы тогда армия распалась. Мало того что перегрызлись бы, так потом ещё и омеги ходили бы, животы наперевес, в каждом углу. А Дэйту эта каша не сдалась. У него — дисциплина. Люк перевёл взгляд на девушек, что расставляли тарелки. Ни один из солдат даже не оборачивался на них. Спокойные, как на службе. Киг уловил этот взгляд. — Не то это, — усмехнулся. — Девушки все и всегда беты. Ну и парни слуги беты тоже. Без запаха. Без зова. Мало кому интересно. Альфам куда важнее омеги. Они дают потомство. Инстинкт, природа, всё такое. Люк нахмурился: — Альфы всё же могут с ними спать? — Могут, — пожал плечами старик. — Вопрос в том, зачем. Если выбирать между женщиной и омегой — все предпочтут омегу. Польза больше. — С какой стороны посмотреть, — буркнул Люк, косясь на солдат. Задумался. — А омеги… могут быть с женщинами? Киг перестал строгать. Поднял голову. Посмотрел на Люка, будто тот спросил, можно ли лечь с курицей. Войны тут же замолчали, Люк знал что они все слышат, оно и к лучшему. — Ну… это уже изврат какой-то, — пробормотал. — Если с бетой-мужчиной — ещё куда ни шло, хоть и не поощряется, мол, от этого толку нет. Но омега с женщиной — не слыхал такого. И слава богам. Люк сжал губы, провёл языком по нижней. «Значит, здесь всё как у нас. Только утрировано. Геев не жалуют, про лесбиянок и говорить нечего…» Он хмыкнул и, не поднимая взгляда, произнёс так, что бы все услышали: — Ну считай, я тогда извращенец. Схватил ложку и начал есть кашу. Половник звякнул о миску. В зале снова воцарилась тишина. Только Мила, не оборачиваясь, продолжала спокойно разливать отвар по кружкам.