Где небо горит

Лековского куда-то везли. Он висел, связанный, как труп, перекинутый через мощную, странного вида тварь — наполовину лошадь, наполовину нечто, покрытое грубой серо-чёрной чешуёй, что блестела в солнечном свете, как влажная кожа змеи. Под кожей пульсировали тяжёлые жилы, и дыхание зверя вибрацией отзывалось в его груди. Сознание вернулось не сразу. Сначала — глухо стучало в висках, потом — тяжёлый запах чужой плоти, крови, пыли. Солдат молчал. Он не двигался, не подавал виду, что очнулся. Просто слушал и впитывал — глазами, ушами, шкурой. Он знал, что это не его мир. Здесь не было запаха мазута, ни вони крови, пропитавшей песок. Здесь не было гари, разрывающей гортань. Не было звуков «своих» автоматов — ни «вальтеров», ни «калашей». А значит — это не его война. Не его земля. Значит — плен. Значит — надо выжить. Чуть приоткрыв глаза, он медленно рассматривал окрестности. Земля была рыже-серая, выжженная, словно насквозь прошитая солнцем. Вместо деревьев — какие-то изогнутые колонны из камня, будто проросшие из земли. Где-то на горизонте — чёрные силуэты гигантских созданий, медленно передвигающихся по долине. Воздух был плотный, будто подогретый, и в нём не чувствовалось привычного ветра. Даже небо — чужое. Фиолетово-серое, с тяжелыми, почти металлическими облаками. Не Земля, — подумал Лековский. — Значит, всё по-честному: я умер. А может, и нет. Всё равно — жив. Значит, играем дальше. Он навострил слух. — Генерал, а этот-то… похоже, омежка. Может, поразвлекаемся? — голос был мерзкий, склизкий, как руки дешёвого гопника. Вопрос прозвучал неприкрыто, с похабной усмешкой, и обращался к всаднику впереди. — Торен, — отозвался генерал — холодно, глухо, как выстрел в затылок, — он в первую очередь пленник. И, возможно, шпион. Сначала я свяжусь с Наследником. Узнаю, что этот… — он резко обернулся, и Лековский почувствовал, как взгляд прожёг его спину, — …ублюдок делал на нашей земле. А потом можете делать с ним всё, что угодно. Тот, кого назвали Тореном, довольно фыркнул и ускакал прочь. Лековский напрягся. Он знал, что они имели в виду. Он видел, как озверевшие солдаты на войне, не дождавшись баб, теряли человеческое лицо. В его отряде такого не было — он бы выжег такое железом. Но в соседних? О да. Он знал, что есть звери, которым война — только повод срывать с людей кожу. Жеребец шёл, не сбавляя темпа. Лековский тихо поворачивал голову, разглядывая всё, что мог — тип местности, количество солдат, их оружие, язык. Всё чужое. Абсолютно всё. Но главное — он чувствовал: тело не его. Легче. Быстрее откликается. Внутри — непонятный жар, как будто в нём просыпалось что-то иное. Плевать. Главное — не показывать страх. Когда устроили привал, Лековского спихнули с жеребца, будто мешок с гнилым мясом. Он приземлился жёстко, но не издал ни звука. Он привык. Падать, вставать, идти — всё было частью службы. Он не хныкал даже когда пуля прошила бок в Джалалабаде, тогда он перевязался ремнём и пошёл дальше, пока не добрался до точки. Его грубо потащили к дереву — тёмному, жёсткому, больше похожему на обсидиановый столб, чем на растение. Пристегнули. Верёвки впились в запястья, он даже не поморщился. Войны у костра улюлюкали, переговариваясь, поглядывали в его сторону. Похабно шутили, тыкали пальцами, кто-то плевал в его сторону. Он молчал. Смотрел на них, как будто уже хоронил каждого по отдельности. Презрительно, спокойно. Сломать — не получится. Я на войне умер раз десять. А вы даже не начали. Через какое-то время к нему подошёл генерал. Перекинул лепёшку — жёсткую, каменную, как армейский сухпай. И флягу. Лековский смерил его взглядом. — Руки, блядь, у меня, не видел? — хотел сказать, но не стал. Лишь усмехнулся уголком рта. — Только посмей рыпнуться, — процедил генерал, развязывая ему руки. — Переломаю. И жрать не сможешь, омежка ты, хренов. Запястья были в крови, но Лековский лишь поморщился, потер их, втирая кровь в кожу. Осторожно взял флягу, понюхал. Чисто. Вода. Выпил жадно, сдержанно. Пить хотелось до боли в горле. Затем — лепёшка. Он ел медленно, молча. Смотрел в огонь, будто вспоминая — как однажды жрал снег под обстрелом, потому что воды не было четыре дня. Генерал — тот самый, как он успел услышать, по имени Дэйт — присел напротив, изучая его, будто пытался что-то вычитать в лице. Денис дернул плечом. — Чё, клоуна увидел? — буркнул он, глядя исподлобья. Дэйт не ответил. Лишь лёгкая усмешка, тень надменности. — Хватит жевать, — выдернув лепёшку из рук, он тут же связал его обратно, снова пригвоздив к дереву. Лековский даже не вздохнул. Всё это уже было. Это просто ещё одна зона. Только более экзотическая. Дэйт смотрел на него, и в его взгляде читалась настороженность. Этот омега, этот чужак, был слишком крепким. Слишком спокойным. Он не визжал, не умолял, не плакал. Он дрался, и дрался жёстко. Как альфа, как волк, как воин, прошедший чистилище. Приходилось следить за ним, как за зверем. Связывать. Смотреть в оба. Спустя час они снова тронулись в путь. Солнце начало клониться к краю горизонта, багровея в небе. Лековского снова перекинули через жеребца, его тело, несмотря на побои, подчинялось без вопросов. Он терпел. Он всегда терпел. Он научился терпеть в тех горах, под артобстрелами. Его не пронять. А в голове всё звенело одно: Жив. Значит — воюем дальше. Добрались к вечеру — караваном теней, вытянутых на серо-фиолетовой земле. Город вырос из равнины внезапно: не крепость — целый каменный океан. Высокие стены, гладкие, как полированный обсидиан, без единой щели; над ними — башни, будто срезанные ветром, укрытые тёмными черепичными «шкурами». По стенам тянулись узкие полосы светящихся знаков, и в этом свете камень казался живым. Врата — двустворчатые, с накладками из чёрного металла; на них — хищные узоры, напоминающие то ли когти, то ли листья. Над городом висел густой, сладковатый запах смолы и жареного мяса, а из глубины кварталов доносился гортанный гул — как у войскового лагеря перед ночёвкой. Лековского привезли прямо к сердцу этой каменной пасти. Двор был выстлан плитами, словно огромной шахматной доской, по углам — факелы в коронах из кованого железа, колышущиеся от ветра, которого, казалось, не было. Здание, куда его доставили, напоминало казарму: вытянутый корпус с редкими окнами-щелями, тяжёлая дверь, от которой пахло маслом, гарью и потом. Внутри — коридор, прохладный и узкий, стены — грубый камень с вкраплениями чёрного стекла, в котором плясали отсветы факелов. Металлические двери с перекладинами, кольца на стенах, верёвки, кожаные ремни. Всё сделано не для красоты — для удержания. Его швырнули в коморку — квадратную, без мебели, с низким потолком и маленьким оконцем под самым сводом, затянутым чёрной решёткой. Пол — камень, тёплый от запёкшейся за день жары. Перед тем, как дверь захлопнулась, ему наконец-то сдёрнули верёвки: руки и ноги взвыло болью, кровь хлынула в пальцы, иглами укусив онемевшие суставы. Денис только выдохнул, коротко, упруго, и окинул взглядом помещение. Проверил инстинктом — углы, щели, высоту, что можно открутить, чем можно драться. Ничего. Даже кривой гвоздь — роскошь. Он опустился на пол, прислонился спиной к стене и закрыл глаза лишь наполовину — так, чтобы любой шорох брал на мушку. Сон пришёл рывком — как после многосуточного марша. Ему снилась война: жар пустыни, звон железа в зубах, короткая команда в рации и тяжесть чужого тела на плечах. Снился хрип друга, «оставь меня», и его ответ — «ну ни хуя». Снилась чёрная коробка с торчащими проводами, секунды, улетающие в бездну, и собственное тело, закрывающее заряд. Свет ударил — белый, как выстрел в небо. Тишина. И чья-то мамина фраза: «Вставай, ты дома, милый…» Он проснулся от железного скрежета. Дверь распахнулась. За порогом уже легла ночь — густая, смоляная. Вошёл Дэйт, генерал, и ещё один мужчина — ниже ростом, но плечистый, как бык, с тяжёлой шеей и густыми, огненно-красными волосами, собранными в тугую перевязь. За ними — воин с коротким копьём. Жест головы — и Лековского подняли, грубо, но без лишних слов. Вывели во двор. Посадили на деревянный стул, высокий и узкий, как пыточный; кисти рук снова обожгло верёвкой, перекладины впились в запястья. Он сидел ровно, не сутулясь — как на построении: спина как доска, взгляд холодный, челюсть сцеплена. Красноволосый склонился, рассматривая его, как вещдок. — Это он раскидал твоих Войнов? — спросил, в голосе тянущаяся недоверчивость. — Угу, — отрезал генерал, не отводя взгляда от Дениса. В этом «угу» было и раздражение, и признание факта. Красноволосый фыркнул и расхохотался — низко, с хрипотцой. — Ничего себе… Солдат твоих надо бы натренировать нормально! — откинул голову, довольный собственной остротой. Денис слушал — слово к слову складывалось в картину, но смысла не прибавлялось. «Омега», «пленник», «Наследник» — чужие звёзды на чужом погоне. Хер с ним. Сначала пусть говорят. Я — послушаю. — Кто ты и откуда? — ровно, без нажима произнёс Дэйт. Денис молчал. Смотрел прямо. Усмешка кривая, едва заметная. Удар пришёл, как всегда, — правильный, поставленный. Сначала в скулу, потом в солнечное сплетение. Воздух вывалился из груди, но он лишь коротко втянул его обратно и усмехнулся шире, с усталой злостью. — Я же говорил, — выдохнул, качнув головой и опустив её, чтобы кровь не лезла в глаза. — Старший лейтенант Лековский. Отряд «Ворон», 3-й отдельный разведбатальон. Красноволосый прищурился. — И что ты забыл на нашей земле? — Дэйт шагнул ближе, схватил его за светлые волосы и подтянул голову вверх, заставляя смотреть в глаза. — А я ебу… — хрипло рассмеялся Денис, прикрывая веки, как будто ему в лицо светили прожектором. Смех вышел коротким, сухим, но настоящим. Генерал резко отпустил, голова откинулась на спинку стула. Он выпрямился и зло втянул воздух, будто сдерживал желание добить. — Надо к Геру его вести, — протянул красноволосый, уже без насмешки, задумчиво. — Он сразу увидит. — Угу, — Дэйт коротко потер переносицу двумя пальцами, как человек, которому надоело жить среди идиотов. — Завтра отправимся. Отправь вестку. — Хорошо, — кивнул тот. — Этого обратно затащим? — Пусть тут сидит. Меньше рыпаться будет, — с презрением бросил генерал. Они ушли без обиняков, шаги растворились в дворе, остался только ветер — если это вообще был ветер. Факелы потрескивали. Где-то за стенами глухо стучали молоты, звенел металл, в ночи гудели незнакомые звери. Денис усмехнулся — чуть, почти невидимо. Плечи по-солдатски расслабил, голову опустил на грудь, будто просто пытается понять, как отсюда выйти. Сон подкрался незаметно — тот самый, который бывает после многодневной операции, когда тело отключается раньше, чем мозг успевает дать «отбой». Он провалился в тьму без шагов, без страхов. Лишь одна мысль ещё мигнула и погасла: жив — значит, воюем дальше. Утро выдрало Лековского из полудрёмы грубо и беспощадно — холодной водой, вылитой прямо в лицо. Солдат мотнул головой, выдохнул сквозь стиснутые зубы и зарычал тихо, не открывая глаз. Его снова потащили — на улицу, где рассвет ещё только разрывал небо кровавыми краями. Воздух был непривычный, влажный, с горьковато-сладким ароматом пыльной травы и чужой земли. Всё внутри него знало — это не Россия, это вообще не его мир. Его снова закинули на жеребца. Та же гладкая, тёплая чешуя под щекой, та же непонятная смесь зверя и ящерицы. Лековский не сопротивлялся — ждал момента. Краем глаза он заметил, что в этот раз его связывал не сам Дэйт, а один из молодых воинов. Верёвка была затянута небрежно, а ноги и вовсе остались свободными. Ошибка. Среди сопровождающих — всё тот же генерал, угрюмый и молчаливый, ехал рядом, а сбоку от него — новый человек, красноволосый, с прищуром вожака и усмешкой человека, к которому привыкли прислушиваться. Позже Лековский узнал его имя — Шин. И понял: туда, куда они его везут, скорее всего, никто не возвращается. Если уж Дэйт не смог добиться нужного, то тот, кому они везут пленника, — не будет задавать вопросов дважды. Город вдалеке вырастал из земли, как замершее воспоминание из средневековых книг. Башни, каменные стены, узкие арки. Крыши — глиняные, красновато-бурые, широкие площади, тонкие флаги, трепещущие на ветру. Красиво. И зловеще. Собравшись, Лековский изогнулся, дернул запястьем, и верёвка легко поддалась — не привыкли тут работать с пленными вроде него. В следующее мгновение его тело скользнуло с седла, и он мягко, как кошка, приземлился на землю, мгновенно рванув в сторону ближайшего переулка. — Он сбежал! — закричал кто-то. Но он не слышал. Только собственное дыхание, удары сердца и сухой хруст пыли под берцами. Черт бы с ними, с этими сапогами, сколько раз он их проклинал в своём отряде, но сейчас — они спасали ему жизнь. Он петлял меж лавок и телег, лавируя, будто рождённый в этом лабиринте. Вспоминались городские операции, зачистки, беготня по аллеям с автоматом наперевес. Он снова стал тем, кем был: машиной войны, где каждый мускул знает своё дело. Но не ушёл. Резко сбоку влетело тяжёлое тело, и Дениса впечатало в каменную стену. Дэйт. Этот чертов генерал, как тень, нагнал его. Завязалась драка. Удары летели в разные стороны, но Лековский сдерживал дыхание, просчитывал, берег силы. Он не бил ради злобы — он бил ради выживания. Удар кулака — в лицо, прямо в переносицу. Всё хрустнуло внутри. Денис упал, коротко вскрикнув, не от боли — от злости. Лежа, он помотал головой, прищурился. Нос сломан. Дэйт навис над ним, затаив дыхание, явно ожидая истерики, стона, может — слёз. Омеги ведь трясутся за свою внешность, не так ли? Но Лековский, глядя прямо в глаза генералу, спокойно взял себя за переносицу, резко щёлкнул пальцами и вправил нос обратно. Даже не застонал — только скривил губы, еле заметно. — А ты, сука, крепкий, — пробормотал Дэйт, даже не скрывая удивления. Он схватил Лековского за шкирку и, подняв с лёгкостью, снова закинул на жеребца. Путь продолжился молча. Они въехали во дворец — роскошный, как из арабской сказки, только с холодным, строгим величием. Высокие колонны из чёрного камня, зеркальные окна, своды, резные ворота. Двор был выложен белым мрамором, где на солнце играли десятки золотых и синих флагов. Внутри было прохладно и тихо. Массивные двери, бронзовые светильники на стенах, пол — как зеркало. Пахло благовониями и чем-то сладким, едва ощутимым, но тревожным. Слуги, словно тени, скользили по углам. А в центре зала уже ждали. Но Лековский не боялся. Ни чужого мира, ни боли, ни смерти. Он прошёл через ад, которого этим вылизанным залам и не снилось. Он был тем, кто стоял в грязи по колено, когда из неба сыпались мины. И пока у него есть руки, дыхание и воля — он не даст себя сломать. Зал был огромным — тёмный, выстроенный из серого камня, с высокими сводами, будто выдолблен в теле горы. Свет проникал внутрь только через витражи, окрашивая каменные плиты пола в багряные и синие пятна, похожие на кровь, разлитую по льду. Пространство будто дышало властью и древностью, давило на плечи, пригибало к земле. В центре зала, на возвышении, стояли четыре трона. Главный, вырезанный из тёмного дерева и украшенный золотом, занимал седовласый мужчина. Он был величественен, как статуя: большой, крепкий, с лицом, иссечённым временем. Его холодный взгляд скользил поверх происходящего, будто он видел суть вещей, а не только их форму. Слева от него сидел другой мужчина — высокий, худощавый, с длинными чёрными волосами, струившимися по плечам, как чёрный шёлк. Он двигался грациозно, почти изящно, будто каждое его движение было отточено веками. В нём была какая-то странная женственность, но вовсе не слабость — скорее, безупречный контроль. Это был Геру. Справа сидел мужчина, очевидно, сын короля — тот же строгий изгиб челюсти, такие же глаза. Его ладонь сжимала пальцы молодого парня, жеманного и явно лишённого мужественности, но при этом… что-то в нём было не так. Худое тело, тонкая шея, и странно выпирающий живот — неестественный, словно беременный. Генерал Дэйт приблизился к трону и с уважением склонил голову. — Ваше Величество, Господин Геру, — голос его был сух и отточен, — мы нашли его. Бродил в охотничьих лесах. Несёт чушь. Но он не поддаётся воздействию, и я… счёл нужным привести его сюда. — Посмотреть? — Геру поднял тонкую бровь, его голос звучал бархатно, но в нём сквозил лёд. — Он… другой? — Не похож на омегу, но все же омега, — кратко сказал Дэйт. — Не визжал, не упрашивал. Выдержал допрос. Говорит странные вещи. Я подумал… если кто и увидит истину — так это вы. В этот момент Лековский стоял на коленях. Руки связаны за спиной, ладони ноют от верёвки, но спина прямая, как у солдата. Взгляд — прямой, холодный, будто ледяной штык, и в нём не было страха. Он давно выбил из себя страх. Где-то на войне, под плотиной, когда третий день подряд лил кислотный дождь, а крики раненых мешали спать. Он смотрел на всех троих без тени покорности. И именно это привлекло внимание Геру. Мужчина поднялся. Не встал — словно оторвался от трона и поплыл вперёд, плавно, почти беззвучно, как лунная вода. Подошёл. Его глаза скользили по лицу пленника. Он изучал его, не как вещь, а как редкое, непознанное существо. И чем дольше смотрел, тем больше на лбу проступали тонкие морщины — не от отвращения, а от интереса. — Хм… — задумчиво выдохнул он, склоняя голову. — Строптивый… и всё же красивый. Даже разбитая губа, рассечённая бровь и сломанный нос не испортили его. Но взгляд… — он едва заметно качнул головой, — взгляд человека, пережившего слишком многое. Денис напрягся. Этот мужчина смотрел на него слишком внимательно, слишком… глубоко. Когда тонкая рука потянулась к его лицу, он резко дёрнулся. Тут же грубая рука Дэйта вцепилась в его волосы, держа голову железной хваткой. — Не рыпайся, — процедил генерал сквозь зубы. Лёгкое прикосновение — большой палец Геру коснулся центра лба Лековского. И в тот же миг оба застыли. Их глаза распахнулись и стали белыми — без зрачков, без цвета. Они замерли, будто времени больше не существовало. Геру увидел всё. Он стоял в палате, где рожала женщина с распухшим от боли лицом, слышал голос врача: «Поздравляю, мальчик!» Увидел, как ребёнок впервые улыбнулся, сделал шаг. Как мама гладила его по голове, читала ему на ночь. Как он с разбитыми коленками катался на велосипеде по двору. Как впервые поцеловал девочку в школьном коридоре и как та потом его предала. Как вступил в армию, как умирала его мать — и он сидел возле больничной койки, сжав её холодную ладонь. Как подписал контракт. И — война. Песок. Крики. Взрывы. Геру стоял посреди огня, видел, как Лековский тащит раненого бойца, как закрывает грудью проход, как остаётся, чтобы прикрыть отступление. Видел, как тот погиб. Как земля унесла его в иной мир. Медленно Геру отнял руку. Дыхание сбилось. По щекам катились слёзы. И — к его удивлению — по щекам Лековского тоже. Он не осознавал, что плачет. Только смотрел, рот приоткрыт, глаза в Геру — полные удивления, боли, благодарности. — Бедный мальчик… — прошептал Геру. — Ты герой. Смелый воин. Ты спас своих друзей… они живы. Эти слова — как пуля, но не в сердце, а в душу. Денис, закалённый, как броня, вдруг дрогнул. Он верил. Он знал, что это правда. — Развяжи его, — мягко, но твёрдо сказал Геру. Дэйт скривил губы, но подчинился. Резко, но аккуратно срезал верёвки. Лековский не двинулся. Только выпрямил руки и покосился на Геру. — Этот мальчик… из другого мира, — сказал Геру, вскидывая рукав. Его голос разнёсся по залу, как удар гонга. Все ахнули. Даже Дэйт замер. — Он пришёл из железного мира. Но его душа — отсюда. Его отправили туда, чтобы подготовить. Его умения… — он замолчал, — понадобятся нам. Он избран. Он должен был вернуться, когда настанут тёмные времена. — Отец… — воскликнул молодой брюнет с трона, — вы хотите сказать, пророчество монахов забыто? — Оно только начало сбываться, — Геру подошёл к Лековскому и протянул руку. — Вставай. Ты — наша надежда. Ты должен исполнить своё предназначение. — Какое… предназначение? — выдохнул Денис. Он не понимал, но почему-то… верил. — Это и предстоит узнать, — мягко сказал Геру. — Ты вернулся домой. Твой путь начинается здесь. Мир качнулся. Всё вокруг словно стало зыбким, как сон. Лековский не знал, что думать. Может ли это быть правдой? Что если тот мир — лишь подготовка? И весь ужас войны, страх, смерть — не были напрасны? Что, если он… действительно отсюда? — Дэйт, — Геру повернулся к генералу. — Он переходит под твоё покровительство. Защищай его. Генерал усмехнулся. — Его-то… защитишь, — проворчал он. Но кивнул.