White Olive

«посвящается Алану Блэку и Майклу Тёрнеру

в благодарность за нетерпение»

«Воспоминания»

… Все наши воспоминания в той или иной мере искажены и могут отличаться от того, что было в действительности. Память — не блокнот, в который можно что-то записать, а потом возвращаться и перечитывать эту запись сколько угодно раз. Память — не статична, воспоминания могут искажаться и дополняться со временем. Когда мы прокручиваем в голове воспоминание, мы будто проживаем его снова и, даже не сознательно, можем присвоить ему какие-то новые детали, которые на самом деле не происходили. И в таком, изменённом, виде воспоминание записывается в памяти как единственное верное… Лив Уайтли знала, что одним осенним днём в послеобеденное время, утомленная садовыми работами, будет окликнута мальчишкой-почтальоном, машущим ей рукой с зажатым в ней конвертом. И уж точно знала, что прочитанные ею уже поздно вечером в тишине гостиной строки заставят губы дрогнуть. Знала, что джентльмены первыми идут туда, где может поджидать опасность, а Алан Блэк, несомненно, оставался им до самого конца. Ей плохо помнились школьные времена, а годы, подобно ливням, вымывающим из почвы все питательные вещества, истощили её острую память, и даже исходивший от тех редких тёплых воспоминаний трепет уступил место безразличию. Их безумные вечеринки в старшей школе постепенно померкли и, в конце концов, покрылись пылью в альбоме, забытом при переезде в одной из многочисленных картонных коробок. Освобождённое же место заняло воспоминание, как трёхлетняя дочь задувала свечи на торте, приготовленном самой Лив. А в прошлом году и она покинула дом, отправившись изучать археологию в Лос-Анджелес, успешно проигнорировав слабые попытки отца отговорить её. И сколько бы они с мужем не рассуждали и не пытались отыскать природу столь нетипичного выбора, мисс Уайтли не могла взять в толк, как у них получилось воспитать человека, столь яро желающего копаться в земле. Первоначальноe удивление было настолько безмерно, что буквально перевернуло мир, подобно самой Беатрис, однажды по возвращению со школы буквально сбившей с ног объятиями мать, перепачканную мукой. Лив отлично запомнила, что в тот день в очередной раз пыталась приручить кондитерское мастерство и готовила торт по случаю дня рождения среднего сына — Тео. Ему исполнялось пятнадцать, и, на удивление, он был самым спокойным подростком, которого ей приходилось встречать. И это было отнюдь не голословным утверждением: проработав преподавателем в Академии изобразительных искусств не один год, женщина повидала невообразимое количество детей и подростков и могла без зазрения совести хвастаться своими. Старшая — Беатрис, которую чаще называли «Беа», — собрала на себе прорву ошибок и попыток, вырастая как полуприручённый дикий цветок, то ластясь и ведя себя образцово-показательно, то отвергая все возможные правила и ограничения. Лив видела в дочери желание быть яркой и заниматься всем, что приходило на ум. И тут Беа опять отличалась от сверстников: заприметив в десять лет у соседских мальчиков новый скейтборд, конечно же, захотела такой же, но с приобретённым пятью минутами ранее желанием не пошла ни к матери, ни к отцу. А, потуже затянув бантик на волосах, решительно направилась к соседскому дому, улыбаясь самой ослепительной из всех имеющихся у неё улыбкой. Та почему-то подействовала так обезоруживающе, что выглянувший из окна отец застал занимательную картину: Сэм и Люк, братья-близнецы Роджерсы, сидели на ступеньках своего дома, о чём-то увлеченно болтая, пока Беатрис разъезжала по тротуару, заливисто смеясь. Впрочем, восторг, как и новое увлечение, не продлились долго — ровно до случившегося через двадцать минут падения. Но, по довольному взгляду было понятно, что полный отцовского внимания, направленного только на неё, вечер того стоил. Такой была Беа: одновременно до умиления похожей на мать своими светлыми волосами и аристократическими чертами лица, но в то же время — так кардинально от неё отличавшейся из-за строгого взгляда и прямого носа, унаследованного от отца. Средним был Тео, также когда-то названный полным и гордым именем Теодор, что со временем мягко обтесалось до лаконичной версии в три буквы. При всей своей меланхоличности, он был лёгок как на придумку авантюр, так и на участие в них. Пожалуй, спокойствия добавлял лишь тот факт, что судьба его была кристально ясна и определена — раньше, чем заговорить, мальчишка взял в руки материнские кисти для рисования и измазал оставшимися в ворсе красками светло-бежевые стены. Он ли занимался искусством или искусство им? Лив периодически задавалась этим вопросом. Настолько гармонично в нём всё сочеталось: приятная мягкая улыбка и ясные голубые глаза (от девчонок не раз было суждено услышать опасения в них утонуть), творческий взгляд на жизнь, поиск и нахождение практической пользы во всём. Кроме того, Теодор согласился обучаться у матери, и в будущем из всех детей именно он виделся с ней чаще всего. Самый младший ребёнок и второй сын — Нико, — родился в последний день уходящего двадцатого века. И вобрал в себя всю душевную консервативность и принципиальную нужду дискутировать со всем новым и обо всём новом. Повзрослев, он мог подолгу спорить со старшим братом о катящемся в бездну современном искусстве, его злокачественности и бесполезности существования современных художников в целом. На этом моменте он обычно кидал: «мам, это не про тебя» — и вновь с головой нырял в спор. Нико вообще был едва ли не полной противоположностью старшей сестры — с годами из мрачного ребёнка он превратился в фаталистически отрицающего реальность подростка. Но не успела Лив со вздохом принять тот факт, что, вопреки распространенному мнению о младших детях и их отрадности для родителей, сын скрасит будни трудностями, жизнь преподнесла им всем подарок. Нико был безбожно сообразителен. В его речи, о чём бы он ни говорил, сохранялась тактичность и способность найти подход к каждому. Открытость делала его неуязвимым. Потому у людей возникало чувство странного притяжения к Нико, а вкупе с его притягательными светлыми кудрявыми волосами и серыми глазами, хоть и наполненными некоторым безразличием, их брала в плен и обезоруживала его прямолинейность. Во многом Нико всё же был до мелочей похож на отца. И они оба тянулись друг к другу, словно разлученные картины диптиха*. Этому не помешал ни развод родителей, ни переезд в другой город — Нико как магнитом влекло в далекий Сентфор, место, откуда родом были все те многочисленные легенды, на которых росли они с братом и сестрой с подачи отца. Поэтому раз в полгода Лив писала три длинных объяснительных письма в школу, собирала четыре чемодана разных размеров и наполнения, и отвозила Черри, их увесистого персидского кота, к старшему брату в пригород. На это приходилось тратить добрых три часа, но Лою не нужно было по крайней мере компенсировать издержки содержания любившего как поесть, так и наглотаться шерсти кота.

***

Лив Уайтли с годами была вынуждена смириться с наличием в жизни некоторой цикличности. Семья её матери поколениями жила в Нью-Йорке, укрепившись там настолько прочно, что городской совет любого временного периода нельзя было представить без хотя бы одного члена семейства Грин. Но единственным парнем, понравившимся девятнадцатилетней Маргарет тем вечером в баре, оказался сбежавший из Сентфора светловолосый байкер с забавным чувством юмора и абсолютным неумением пить. И три года спустя она вложила свою руку в его, чтобы выйти за Адама Уайтли на цветочном лугу, взяв в свидетели пожилого пастора и окружавший их бескрайний лес. Маргарет доставало и смелости, и внутренней силы, чтобы отстроить свой новый мир, суметь подняться по карьерной лестнице, воспитать детей и не дать мужу скатиться по дорожке азартных игр и гонок. Хотя, в его оправдание она всегда лаконично добавляла, покачивая головой: — Сентфор… Лив нравилась история родителей. От неё веяло свободой, какой-то юной горячностью и… судьбой? Будто эти Маргарет и Адам не могли не встретиться. Им всё равно было суждено увидеть друг друга, пусть через года, в других городах и при других обстоятельствах. Но им повезло найти друг друга раньше и передать свой отчаянно-смелый нрав двум детям — Лою и Лив. И, будучи ещё подростком, мисс Уайтли находила занимательным то, как в жизни каждого человека приоритеты могут измениться со скоростью света. Обстоятельства просто вынуждали верить в то, что судьба преподнесет ей однажды подарок, и она с пылким нетерпением ребёнка откроет его. Свежесть, исходящая от хрустящей обёртки и неизведанных чувств, заставят сиять. И если бы в далёком две тысячи сорок шестом Лив попросили придумать синоним к слову «свобода», она всё равно вернулась бы к самому началу своего пути, назвав лишь имя — Алан Блэк. В предпоследний год обучения, проходя мимо привычного скопления людей за углом школы, Уайтли не уставала с довольной улыбкой отворачиваться от подмигивающего ей каждый божий день Блэка. Их двоих вполне устраивал ритуал, в котором он каждую среду после совместной физики подвозил её до дома, а раз в неделю обязательно оставлял скрупулезно собранный букетик синих полевых цветов в школьном шкафчике. И Лив была безразлична неисправность замка и возможная кража хранимых вещей, ведь если бы кто-то и осмелился… О, Алан Блэк нашёлся бы с ответом. Он вообще был крайне находчив и, кажется, до мельчайших тонкостей знал, как покорять девичьи сердца, просто оставаясь самим собой. И однажды, провожая Лив в художественную школу, по обыкновению вскинул бровь и кивнул на выглядывавший из сумки лист: — Портреты проходите? Кажется, на ней тогда было светло-серое пальто, которое после особо рьяного порыва ветра пришлось запахнуть посильнее, и только тогда утвердительно качнуть головой. Завывавший дождями конец сентября загонял в помещения сильнее обычного, но Уайтли упорно продолжала настаивать на пеших прогулках. Блэк на это лишь закатывал глаза и укутывал её посильнее в шарф. — Хочешь нарисовать меня? — он повёл плечами, а в отражении прищуренных голубых глаз вспыхнула искра озорства. Тогда хрипловатый голос Блэка заглушила проезжающая мимо машина, визгливо затормозив у поворота, но воспоминания того осеннего дня преследовали, всплывая в непрерывном потоке сознания каждый раз, когда Лив, обознавшись в гомоне толпы, едва успевала вовремя опомниться и одёрнуть себя, не позволяя вырваться надтреснутому «Алан?». Конечно же, она сделала это. Нарисовала его портрет, потратив на это всю необыкновенно тёплую зиму восемьдесят шестого года. И Лив не знала, было ли это обманом памяти, но ни одному жителю Сентфора зима такой не запомнилась. Видимо, в тепле её спальни на втором этаже, в той мягкой полутьме, зима проскальзывала мимо них, едва заметно поскрипывая снегом под подошвой спешившего каждую пятницу на Вест-Дивижен тринадцать Алана. Все те многочисленные часы работы, позирования и сотни исправлений, что они провели вместе, было суждено сохранить в себе картине. Ни людям, ни её милому Алану, ни пожилому мистеру Грэю — преподавателю из художественной школы, ни самой Лив. И она когда-нибудь уйдёт, а сотни картин останутся, и жить продолжат они — двое влюблённых — восемнадцатилетний Алан Блэк и нарисовавшая его Лив Уайтли. Но эта работа… Однозначно, самое потрясающее, что когда-либо удавалось творить её рукам. Именно так она годами позже скажет в интервью, хитро улыбаясь журналисту. Цепкий взгляд юноши сразу же найдёт полотно на стенах мастерской, но едва тот успеет раскрыть рот, как будет смешливо перебит: — Но, мистер Тёрнер… Прошу, не пытайтесь его описать или, не дай бог, зарисовать. Этот человек был другом вашего отца, не забывайте об этом.

***

Многих одноклассников Лив забыла в тот момент, когда уехала из Сентфора дождливым августом восемьдесят седьмого. Люди, которых она видела каждый день на протяжении многих лет, теперь превратились в искривлённые временем миражи, о чьих судьбах ей никогда не суждено было узнать. Были те, чьи имена сами собой всплывали в разговорах, да и благодаря Адель, удавалось иметь представление, пускай и вряд ли близкое к реальности, о Тёрнерах, Оуэнсах, и так и не состоявшихся вместе Харлотри. Но помимо бывшей мисс Моринг, нашёлся еще один человек, который остался в её жизни редкими встречами, отдающими запахом бренди и цитруса. Он не был близким другом, да и особой роли почти что не сыграл в её жизни, но со школьных времён запомнился ярко-жёлтым, как его знаменитый костюм, пятном. Таким был Джейкоб Харлотри, слева от которого Лив сидела в старшей школе на математике и литературе. Их странный тандем зародился ещё, кажется, до того, как Джейк повстречал Роуз, и просуществовал странным образом почти всю жизнь. Он время от времени заказывал у неё картины в жанре неоимпрессионизма, непременно выкладывая за них кругленькую сумму и лично забирая каждую из них по приезде в Нью-Йорк, а раз в год — портреты, женщины на которых ни разу не повторялись. И что особенно Уайтли ценила в старом друге, так это что тот никогда не задавал избитых вопросов про развод и бывшего мужа, да и про сменявших друг друга молодых натурщиков из её галереи. С одним из них Харлотри даже как-то познакомился и годами позже посодействовал его устройству в Национальную Галерею Искусств в Вашингтоне, где тот построил вполне сносную карьеру и, кажется, был счастлив. По крайней мере, таковым он выглядел в их встречу этим летом в открытом ею арт-пространстве в Чикаго. Уже давно растерявшая навыки стеснения, Лив тогда против воли оглянулась на резное зеркало, игравшее роль объекта выставки, а от того всё чем-то замотанное и разрисованное, и тряхнула головой, сдерживаясь, чтобы не запустить в идеальные локоны пальцы. Пожалуй, вот оно, главное испытание отношений с разницей в возрасте: наблюдать, как молодой партнёр находится в самом расцвете человеческой силы и красоты, когда твоя — на безжалостно быстром бегу угасает, осыпаясь пеплом прожитых десятилетий. Лестеру Бёрнсу было двадцать четыре, когда она впервые встретила его на пороге своей мастерской, и двадцать пять, когда он, вопреки всему, поцеловал её и, не смущаясь, выдохнул ей куда-то в ключицы тихое, но ошеломительное: — Хочу тебя в каждом углу этой мастерской. Может, миссис Уайтли и понимала, что быть друг для друга они могли лишь любовниками. Но Лив было всё равно: она вообще впервые после рождения второго ребёнка чувствовала себя желанной и интересной. Муж не смотрел на неё так, он не трахался с ней у чёртового зеркала так, не говорил, что её грудь и бедра, кожа на которых в последнюю беременность всё-таки покрылась растяжками, прекрасны и способны возбуждать даже того, кто младше её на десять лет. И кому она вообще, по идее, не должна быть нужной. И Лив чувствовала, как вся нереализованная в браке страсть и внимание уходили Лестеру. Лестеру, который помогал ей с галереей, всё чаще оставался у неё и так поразительно быстро нашел общий язык с её детьми. И даже скептически настроенные Беатрис и Тео постепенно к нему привязались, а младший Нико едва ли не вырос у того на руках и всё порывался называть того папой. Когда это случилось, Лив готовила ужин, вполголоса подпевая солисту Scorpions, что недавно выступали с концертом в их городе. С долей сожаления она вспоминала билеты, которые пришлось сдать из-за перенесённого на тот вторник дня открытых дверей в Академии, где она третий год работала старшим преподавателем. Заставил опомниться хлопок входной двери и последовавший за ним радостный крик Нико: — Папа пришёл! И слова обожгли сильнее раскалённого масла, брызнувшего на руку, заставляя отшатнуться и замереть. Он всегда предупреждал о приезде заранее. Но в обладателе раздавшегося в ответ непривычно серьёзного голоса Миссис Уайтли узнала не бывшего мужа, который сейчас, конечно же, был на работе, за сотни километров отсюда, а Бёрнса, растерянно обнимавшего подбежавшего ребёнка. — Нико, твой папа А… — она отвела взгляд от мужчины, стараясь придать голосу лёгкости и уверенности. Но сын в ответ нахмурился, сильнее прильнув к ноге Лестера, словно боясь, что сейчас уйдет и он. — Но его нет с нами! А все папы должны быть рядом! Лив зажмурилась, не находясь с ответом, который смогла бы произнести так, будто и сама верила. Ей тоже хотелось плакать, выкрикивая вопрос за вопросом в вечно непоколебимое лицо бывшего мужа, чтобы найти в глубине души и вытащить на свет хоть одну яркую эмоцию. Но ему не до этого, так ведь он закончил прошлый телефонный разговор? И Лестер, не обязанный вообще что-либо делать для неё и её семьи, встряхнув за плечи Лив, тихо проговорил: — Я поговорю с ним. Тихий голос Бёрнса, перебиваемый поющим «Still loving you» Клаусом Майне и шкворчанием овощей на сковороде, навсегда врезался в память той простотой и оглушительностью слов: — Нико, послушай, у тебя есть замечательные мама и папа. Они оба тебя любят. Папа тебя любит. Не обязательно всегда быть рядом, чтобы любить. — Значит, папа и маму любит? — Твою маму невозможно не любить, — он, кажется, улыбался.

***

В восемнадцать она была уверена, что все сделанные выборы были верны, а жизненный путь тщательно прополот и защищён от грубых и неотёсанных сорняков, с которыми за её спиной неведомыми способами разбирались Алан и Лой с драконами. Жизнь до растянутых в ослепительную улыбку тридцати двух была идеальна, расставлена по полочкам и приведена хозяйкой-коллекционером в почти что библиотечный порядок. А может, так казалось сейчас, по прошествии почти что десяти тысяч рассветов и закатов, отделивших от той тихой осени, навсегда застывшей в фотоплёнке и исказившемся смехе. Более трёх сотен оборотов луны назад они все были погружены в предэкзаменационную суету выпускного класса и самым частым собеседником Лив была Адель Моринг. Она, как и никто другой, не могла знать о том, что произойдет тёмной февральской ночью, когда весь город проснётся от вспыхнувшего за окнами зарева пожара. Та ночь тихим снегопадом заберёт с собой Мистера и Миссис Моринг — Лив отчего-то будет приходить на их могилу, оставляя пару белых лилий. Блёклую и выцветшую раньше времени могилу Люка она так никогда и не заметит, как не замечала и в школе низковатого светловолосого мальчика. У-К-З. В этих трёх буквах было столько живого: весёлых пятниц и прогулянных понедельников, футбольных матчей с их неугомонными девичьими криками с трибун и выкуренных за углами красных Мальборо. Она начала болеть за нападающего под номером «93» задолго до того, как узнала, кем тот был. Лукавый и темноволосый, он в её глазах затмевал и знаменитого Тёрнера, и её соседа по улице — Эвана. В тайне она представляла, что и с какой интонацией скажет ему, когда тот позовёт ее на бал в день Колумба. Какой улыбкой ответит — весёлой и непосредственной или, закусив губу, пожмёт плечами, чтобы ответить согласием ровно за двадцать часов до бала. Непременно подарит ему галстук в тон платью, ведь ненавидит посредственные бабочки. Алан Блэк четырежды позовёт её на бал в восемьдесят пятом, но так и не получит ни одной из улыбок. Вместо этого украдёт поцелуй в дверях старшей Сентфорской школы, а потом и её саму. Адель тогда откровенно скучала, сидя за одним из столов. И ей, успевшей устать от шпилек едва ли по прошествии четверти часа от начала бала, приходилось довольствоваться гипнотизированием зала. Майкл не спешил появляться, а она сама пока что была недостаточно пьяна, чтобы решиться выбрать себе жертву для танца или даже на весь вечер. Лив же не оставалось ничего другого, кроме как, облокотившись о колонну, цедить пунш, пропуская мимо ушей трёп одноклассниц неподалёку и редкие смешки в их с Моринг сторону. — Да в конце-то концов, Уайтли, пойдём покурим уже! — сверкнув подведёнными глазами, прошипела Адель, нетерпеливо потянув подругу за собой к выходу из зала. — Тоже мне, нашлись курицы модельные, — раздражённо припечатала она, захлопывая за ними дверь и еле успевая одернуть подол своего красного платья, привезённого родителями из очередной командировки. — Ты о чём? — чиркая зажигалкой, растерянно мотнула головой Лив. В холодном октябрьском воздухе было по-зимнему свежо и, из-за всех этих развешанных украшений и шаров, до жути празднично, заставляя чувствовать нечто близкое к досаде. Вот-вот в художественной школе они должны будут приступить к написанию портретов, выбрав себе в модели того человека, которого действительно хотели бы увековечить, чьи черты доводить до идеала тысячей мазков зимними ночами. Лив знала, кого хочет нарисовать, с тринадцати лет, чёрт подери. Когда-то они даже шутливо договорились об этом, но она бы не решилась появиться на пороге казино или его квартиры. Давно не решилась бы. — Боже, Олив, послушай. Если для тебя важно… — налетевший порыв ветра заново растрепывает его отросшие и чуть выгоревшие за месяц волосы, пытается задрать её выцветшее платье. Она, покраснев, отводит взгляд в сторону озера, сонно раскинувшемуся перед ними в коконе утреннего тумана. — Нет-нет, это ерунда, ты лишь время потратишь. Это ведь так нескоро… — Уайтли, не глядя, откидывается назад, и случайно накрывает чужую ладонь своей. Она даже не сразу это понимает, чувствует, лишь когда его тёплая и шершавая рука тянет её на себя, заставляя упасть на спину. — Боишься, я успею состариться? — с наигранной серьёзностью хмурится, слегка толкая её плечом. — Признаться, да. Ты уже даже не рыбачишь, — она не может сдержаться и всё-таки хохочет, пряча взгляд в густой кроне нависающего над ними дерева. — Моя очередь завтра, Олив… Так и кого же ты тогда нарисуешь? — снова оборачивается к ней, приподнимая бровь. — Эй, Ливи, чего вы там застряли, пора завтракать! — горланит во всё горло Лой, поднимающийся от воды к дому с сачком, полным мелкой рыбы. Это даёт ей шанс найтись с ответом, нехотя вставая с нагретого солнцем склона, застеленного старым клетчатым пледом, и отряхивая юбку от песчинок, пожать плечами: — Хмм, может быть, одноклассника. — Если они не дорастут до портрета, ты всегда знаешь, где найти меня, — он щурится, козырьком из ладоней прикрывая глаза от бьющего солнца. — Дом престарелых под названием «Седые драконы». Она сбегает вниз, к дому, под его неугасающий смех и, обернувшись, навсегда сохраняет в памяти эту картину: откинувшийся на спину парень, согретый ореолом летних красок и запахом цветочного луга неподалёку. Почему она вообще о нём вспоминала? О том августе из лета восемьдесят четвертого и друзьях Лоя, поехавших с их семьёй в летний домик за несколько десятков километров от Сентфора. В настоящем, октябре восемьдесят пятого было холодно, почти что зубодробительно, и в тишине раннего вечера приходилось кутаться в пиджак Харлотри, никак не выразившему несогласие с тем, чтобы Лив одолжила у него одежду. От чёрной ткани пахло девушками, пряным алкогольным морсом и насмерть въевшимся запахом Мальборо. Сам Джейк давно был не в состоянии выражать на что-то своё мнение, чем его подруга с удовольствием предпочла воспользоваться. — Ну конечно, витаешь в своих голубоглазых облаках? — прокручивая в руках помаду, беззлобно хмыкнула Адель, оборачиваясь. — А они между прочим весь вечер нас с тобой обсуждают. И ладно бы меня… Но у вас с Блэком действительно есть шанс на это чёртово «долго и счастливо», я же вижу. — Но пока что оно так же не спешит наступать, — поджимая губы, стряхнула пепел с сигареты Лив. Не хотелось и пытаться скрыть испортившееся настроение — это она должна была заставить его ждать и нервничать. Но выходило, конечно же, всё боком, заставляя зябнуть в сигаретном дыму и пиджаке, принадлежащем совсем не тому, кому так хотелось. — Если он тебя кинул, поверь, он пожалеет, — безапелляционно отрезала Моринг, несильно сжав рукой её плечо. — Ясно? — и только после нерешительного кивка, отпустила, туша сигарету о железный бак.

***

Стоило им вернуться, как вихрем из сигаретного дыма и терпкого одеколона перед ними появился Тёрнер, подхватывая Адель под руку: — Детка, не меня потеряла? — на его губах играла донельзя нахальная ухмылка, и Майкл даже не скрывал наслаждения от того, как вспыхнула румянцем в цвет своим волосам девушка в его руках. — Потанцуем? Оказываясь дезориентированной от внезапного одиночества посреди зала, Лив замерла, вглядываясь в удаляющиеся силуэты друзей. Стянув уже ненужный пиджак, она оглянулась на едва различимый в темноте столик, за которым, кажется, сидел Джейк, и, неспешно лавируя между людьми, направилась туда. Музыка с оглушительной за время их отсутствия успела смениться на спокойную и мелодичную, уколом сибазона впуская досаду в кровеносную систему, в очередной раз заставляя закатить глаза. За столом не оказалось ни друга, ни хоть отчасти знакомых лиц, лишь не пойми откуда взявшаяся парочка, поглощённая друг другом глубже, чем следовало бы. Не в силах оставаться на месте, Лив вновь влилась в толпу, разыскивая глазами Кристалл или Линду. Конечно же, танцующих сейчас в самой гуще. Столкнувшись с кем-то, она даже не сразу обернулась, поглощенная мыслями о сигаретах и необходимости выпить что-нибудь покрепче пунша. — Эй, мисс. Мисс Уайтли! Примите это в качестве извинений, хоть и неравноценных? Этот голос она узнала бы, даже если бы он раздался с противоположного конца планеты. Хриплый, искренний, красивый… Господи, какой он красивый — хотелось закричать во всё горло Лив, стоило ей обернуться и почти уткнуться носом в букет голубых пионов, выставленный Аланом Блэком. И не ясно, к кому бы именно это относилось: к букету или Алану, одетому в чёрный костюм-тройку, белоснежную рубашку и… галстук светло-оливкового оттенка. Он, по-мальчишески теряясь, растрепал пятернёй свои угольные волосы, не находя сегодня привычных слов, чтобы иронично отшутиться в ответ. По правде говоря, Блэку шутить расхотелось, когда он увидел её в куче веселящихся одноклассников, сердитую и тихую, но такую обворожительную. Растерявшись, Уайтли машинально раскрыла руки, опуская голову и ныряя в облако до одури приятного аромата. — Алан, господи…? Где ты их достал? — неверяще выдохнула Лив, чувствуя, как губы сами по себе растягиваются в улыбку, глупую и переполненную почти что детским восторгом. — Как ты вообще узнал? — Неважно, Лив, всё неважно. Лучше потанцуй со мной, — одними губами прошептал Блэк, протягивая руку, в которую с готовностью легла рука чуть поменьше. Единственным желанием теперь было притянуть Уайтли к себе так близко, чтобы не осталось места для расспросов и оправданий. Тёрнера придушить тоже хотелось, но раздражение на него под этим искрящимся взглядом небесно-голубых глаз отшибало вместе с последними крохами холодного разума. Может, глаза у Лив и были холодными, но всё остальное — до жути горячим. — Кажется, у тебя помада смазалась, — опустив взгляд на её губы, добавил Алан, успевая остановить Лив, потянувшуюся к клатчу. — Вот тут… — ведя большим пальцем по подбородку, он замер, перед тем как остановиться у контура губ и обхватить голову Лив обеими руками. И не давая той ни секунды опомниться, впился поцелуем, чувствуя, как тонет в ликёрной сладости её губ. Они и вправду чувствовали себя счастливыми, пьяными и молодыми. Влюблёнными до онемевших кончиков пальцев, покрасневших губ и потери счёта времени. «Сегодня» длилось долго и, кажется, не собиралось отступать, давая им шанс насладиться друг другом, танцами и первой любовью, повисшей в воздухе. Блэк танцевал уверенно, чему уступала Лив, несколько раз наступив ему на ноги, в ответ на что он отмахивался и смеялся, не отводя взгляда от её мерцающих калейдоскопом огней глаз. Леди Лив и бродяга Блэк. Её счастье стоило любых стараний — он понял это тем вечером и так и не забыл. Лив Уайтли была необыкновенной девушкой — язвительной, но доброй, смелой и взбалмошной, и нельзя было просто забыть её, услышав заразительный смех ещё тогда — с трибун футбольного поля в восемьдесят четвёртом.

***

Сразу после того, как Лив чуть не упала, запутавшись в платье, в ногах или во всём сразу, стоило им только выйти из машины, Алан подхватил её на руки и нёс так до самой спальни, не замолкая ни на миг, успев рассказать ей о том, как ездил в горы с двоюродными братьями прошлым летом, почему любил Лос-Анджелес, но болел за «Бостон Селтикс». А Лив… Она была в плену крепких объятий и зашедшегося в горячке юношеского сердца вблизи её собственного; рук, уверенно обвивающих её неприкрытые сатиновой тканью спину и ноги. Тёплые шершавые пальцы, сжимая нежную кожу, распространяли волнами, импульс за импульсом чистое, безудержное и потаённое желание, с едва ощутимым привкусом ночного осеннего дождя, только что пробежавшегося по улицам Сентфора, а ещё пары бокалов виски на кончике языка. От Алана Блэка пахло мятой, когда он, стоя на коленях, снимал с сидящей на краю кровати Лив Уайтли туфли на тонких шпильках. Собираясь смахнуть упавшую прядь чернильных волос, она, чуть наклонившись, подалась вперед, но… так и не коснулась, когда чужие пальцы, пройдясь по тонким щиколоткам, замерли, едва ощутимым дуновением сквозняка сжав их. Сапфировая радужка глаз почти погрязла в трясине зрачков — затуманенным, неподвижным взглядом, упавшим ей на обкусанные губы, растерявшие за вечер всю помаду. — Если бы ты не пришел сегодня… — еле справляясь с комком нервного предвкушения в горле, тихо и с напускной серьёзностью начала Лив. — То… — Я бы сам себя придушил, а еще и Тёрнера в придачу, — отводя взгляд в сторону, чертыхнулся Блэк, опираясь о кровать по обе стороны от колен, которые та инстинктивно свела. Металось сознание, разрываясь от желания прильнуть к телу, чьё тепло еще пульсировало фантомными соприкосновениями кожи с кожей и стыдливым планом бегства вверх по кровати — к изголовью, где нет этого жара, разрастающегося в тепле камина. Треск дров в нём, ещё чуть-чуть, и смог бы заглушить их голоса, но Алан склонился к её коленям, и его подбородок теперь умещался между коленными чашечками. По коже рябью пробежала дрожь, когда Блэк сглотнул. — Боже… Давай не будем о Майкле. Знаешь, я не хочу думать о нём сейчас, — попытка привычно усмехнуться вышла безуспешной, вместо этого Уайтли снова прикусила губу, чувствуя, как предательски пересохло во рту. Рука потянулась к молочно белой коже, остро вырезанным скулам, что сейчас казались мягче, теплее, и растрёпанным чёрной бездной волосам. Алан отозвался на прикосновение с нетерпением и преданностью изголодавшегося по нежности кота, пройдясь кончиком носа по внутренней стороне ладони и задерживаясь на запястье, не спеша вдыхая воздух с прикрытыми глазами: — О ком тогда хочешь, м? На выдохе мазнув губами по ребру ладони и за этим тягуче медленным касанием пряча прерывистое дыхание и осколками упавшее к ногам Лив оглохшее сердце. Его лихорадило. Почти что вводил в гипноз этот пристальный взгляд из-под полуопущенных ресниц и приоткрытые губы. Лихорадила вся Лив, его Лив. — Об идиоте с растрёпанным оливковым галстуком, — и рука, секундой раньше гладившая нежную кожу шеи, царапнув проступающую артерию, дотянулась до галстука. Замершая картина отмерла, когда Лив с неожиданным для себя нетерпением потянула Алана на себя за край галстука. Удивление во взгляде, едва разгоревшись, сменилось решительностью, и Блэк, поднявшись, теперь опирался ногой о кровать, ей же разводя в стороны колени, из-за чего разрез платья съехал в сторону, призывно оголяя кожу. — Тогда забери эту херь у него, потому что она душит его похлеще… твоих духов… — почти что скороговоркой выдал Алан, ощущая, как дыхание снова перехватило от того, что Лив прижалась к нему всем телом. Ногти Уайтли, проходясь по загривку, заставили выпустить гортанный полустон-полувыдох в ключицы, который потух в концентрирующемся внизу живота возбуждении. Внутри всё горело от того, как они синхронно подавились воздухом, едва Лив приподнялась на локтях, чтобы дать упасть с плеч пиджаку, накинутому Блэком пару часов назад, и инстинктивно качнуть бёдрами вперёд. — Тебе что… не нравятся мои духи? — голос звучал с надрывом, словно вот-вот она захнычет от досады, когда Блэк отстранился на несколько секунд, чтобы наконец скинуть галстук в темноту комнаты за их спинами. Туда, где потухший камин замолк под оглушающий шёпот Алана: — Да, потому что я хотел бы, чтобы ты пахла мной, Лив. Едва смысл сказанного дошёл до них обоих, как они сорвались с цепи стеснения, впиваясь губами в друг друга. Лив наконец задрала его белоснежную рубашку и нырнула под неё руками, жадно сжимая пальцами и царапая ногтями широкую спину, чувствуя от этого какое-то болезненно сильное желание, заставляющее толкаться навстречу чужому возбуждению. — Кажется, платье тебе больше не понадобится, — приподнимая вслед за собой Лив, прошептал Алан, зеркаля лукавую улыбку, когда, найдя на спине молнию, порывисто потянул ту вниз. Это оливковое платье начало нравиться ему ещё больше, когда шёлковой лужицей стекло на пол прямиком к его рубашке и пиджаку. Уайтли ощутила, как смущение холодном прокралось между их телами, когда на ней ничего не осталось, и руки сами по себе потянулись прикрыть грудь. В сапфировых глазах мелькнуло понимание, и Алан мягко отвёл руки, оглаживая угол её челюсти большим пальцем. — Нервничать — это нормально. Если ты захочешь остановиться, Лив, скажи. Или если тебе станет некомфортно, больно. Хорошо? — Хорошо. Но я… Не хочу останавливаться. И я уверена в тебе. Алан кивнул и улыбнулся, на мгновение прислоняясь к её лбу своим, пока не почувствовал, как юркие пальцы скользнули вниз, вслепую борясь с молнией брюк. Несдержанный стон воодушевил Лив подобно самому дорогому призу и помог обуздать дрожь. Борясь с безумным искушением податься навстречу прохладной ладони, Алан слегка отстранился, но лишь затем, чтобы горячими губами пройтись по плечам и оголённой груди, впалому животу, оставляя за собой влажную дорожку. Уже казалось невозможным сдержать вскрики, и приходилось безуспешно топить их в измятой подушке, ещё сильнее задыхаясь от переизбытка ощущений и сжимая волосы Алана побелевшими от напряжения пальцами. Лив не разбирала ни касаний, ни плотоядных покусываний, градом прошедших по внутренней части бедра — это всё сплелось в гамму сводящего с ума удовольствия. — Алан… Блэк мог поклясться на флаге Америки — никогда и ничто не доводило его до такого экстаза, как его имя, повторённое по ощущениям сотню раз, смешавшееся со стонами и громкими вдохами. Лив, ужом извивающаяся под ним, едва могла задержать взгляд на чём-то, и потому действовала исключительно наощупь — тянулась к его губам, сплетала языки и двигала бёдрами навстречу возвратно-поступательным движениям. Не давая телу Лив выпутаться из паутины эйфории, Алан опёрся на предплечья и начал двигаться, позволяя тонким пальцам зарыться в его волосы. Это ощущение запредельного счастья просто не могло быть законным. Всё это: вес его тела, его запах, его дыхание, вызывали истому и растущее над крохами дискомфорта удовольствие. Кажется, все их поцелуи, свидания и доконавший обоих долгий флирт, вели к этому моменту, когда они были одним целым, дышали одним воздухом, в унисон топили стоны в чужих губах. Всё это теперь потерялось, смялось под весом движений — глубоких, уверенных, быстрых. Тишину спальни всё-таки разрезал её несдержанный, но приглушённый поцелуем стон. И в этом касании губ было что-то большее, значительно превосходящее юношескую влюблённость, гормоны и возбуждение. То, как Алан Блэк смотрел на неё, она так и не смогла забыть, не уронила полароидным снимком на одном из сотен миллионов перекрестков. Как и никогда не стёрлись с кожи те поцелуи и ночь после бала в честь дня Колумба в восемьдесят пятом. И как бы отчаянно ни сжимала Лив альбом с аккуратной, хоть и выцветшей надписью «АБ-85/86», сделанную фиолетовым маркером в углу, крупицы тех лет, припорошенные изморосью, лишь продолжали безнадёжно и бесследно таять. Из памяти выцветали когда-то казавшиеся самыми яркими сапфирово-голубые глаза, становясь какими-то серыми и стеклянными, и то извечное нахальство из них тоже пропадало. Должно быть, из характера оно у него так и не ушло, с улыбкой отмечала про себя Лив, проезжая на такси мимо всё так же стоящего на Хилл-роуд двухэтажного дома, обложенного синим камнем. Не сегодня. Встреча может подождать, им не привыкать. «Здравствуй. Время: раннее воскресное утро, Лив, как ты любишь. Место: не понимаю, зачем каждый раз это писать…. Мой кабинет в квартире на Индастриал-стрит. Привет всем пережившим прошлогодний апокалипсис из две тысячи тринадцатого;) Снова в последний момент передумал, о чём писать в этот раз. Но ты же всегда говорила, что язык лучше знает, о чём ему говорить, так что… Семья. Поговорим о ней? Видел в прошлом году твоих ребят рядом с городской больницей, когда ездил проведать своих стариков. Всё собираются перебраться к нам, но не могут расстаться с домом. Я их и тороплю, но, если честно, боюсь. Знаю, что буду скучать по дому, своей комнате, там сейчас живет Джо, когда приезжает. Но ещё я знаю, что больше не вернусь в Сентфор. Забавно так получается в жизни, да? Все мы, сентфорские ребята, выросли у заброшенного магазинчика и на стреляных Мальборо, а в самом Сентфоре и осталось-то ровным счетом ни-ко-го… Тёрнеры уж сколько лет балтиморовские, я, уже десяток третий, как уехал, ты — уже второй, Роджерсы, твои соседи, Харлотри, вот уж чёрт его подери, не уследить, где он сегодня. И кому мы вообще оставили святую четверку? Блэр… Хоть она и не особо-то вписывается в понятие моей семьи, но уж ладно. Даю руку на отсечение, ты видела её личико в какой-нибудь рекламе духов лет семь назад. Она, наверное, предпочла бы, чтобы все вопринимали её профиль на Фейсбуке за реальность. Но, судя по всему, правду узнаешь ты, да какой-нибудь пронырливый журналист через пару десятков нет. Она всегда хотела быть лучше всех. Всех девчонок в черлидерской группе поддержки, всех в нашей компании. Особые счёты у неё всегда были с тобой. Но знаешь, Лив, Блэр всегда была твоей жалкой подделкой. Когда сделала себе окрашивание за уйму баксов, как у тебя, когда пыталась заставить меня полюбить её, как тебя. Когда пыталась привязать к себе. Мне с ней было неплохо, иногда даже хорошо. Но я не думал, что Блэр, её любимое «мы» — навсегда. А она взяла и залетела. Так я говорил тогда. Но стоило мне увидеть мою Джо, я напрочь забыл про то, что ещё десять месяцев назад видеть её мать не мог. Это чувство не описать ни на каком языке. Знаешь, когда я взял свою, господи, дочь на руки, тогда в роддоме — понял, что вот она, моя самая любимая женщина в жизни. Не нужны мне ни Блэр, ни секретарши из пиар-отдела, ни девчонки из клубов. Тёрнер всегда говорил, что у него это был спортивный интерес, а у меня — способ разгрузить мозг, работающий за всю нашу честную компанию. Я никого не любил так сильно, как Джо, и только ради неё готов терпеть заносчивость Блэр хоть до конца жизни. Она хорошая мать. Да, иногда у неё подтекает крыша и всякое такое, но и я уже не мальчишка, чтобы истерики бывшей, даже жены, меня волновали. Кстати, в этом году отмечаем пятнадцатилетие нашей неудавшейся ячейки общества. P.S: что-то задумался о старине Джейке. Недавно виделся с ним, выглядит, конечно, как заправский столичный денди, но несёт от него, один хер, ебучим одиночеством. Всё-таки в заднице мы с ним оказались одинаковой, да?»