Реабилитация

Представь ситуацию. Ты идёшь по улице — совершенно один, вокруг ни души — как вдруг видишь бесхозное золото. Целый мешок! Вероятно, кто-то его потерял… Только подумай: на эти деньги ты сможешь до старости лет жить припеваючи, не работая ни дня. Ну же! За тобой никто не смотрит, никто не осудит. Неужели бы ты не захотел украсть его? Конечно, я не утверждаю, что ты собираешься его украсть! Исповедоваться будешь в церкви, не здесь. Просто ответь на поставленный вопрос: да или нет?

Ты не хочешь отвечать. Но все хоть раз, да задумывались о краже. Ведь если за ней не воспоследует наказания…

Что же тебя остановило? То, что это «неправильно»? Что это — не твоё? Что это будет несправедливо? Моральные принципы оказались сильнее? Или это ты — слишком хорош для того, чтобы даже думать о краже?

Я спросил не просто так. Даже не укради ты это золото… важно то, что ты об этом подумал. Глубоко внутри… глубоко внутри ты задумался о том, чтобы прибрать чужое к своим рукам и поступить «плохо». На мгновение представил себя, пересчитывающим «прибыль», поддался искушению момента; но тут же отдернул самого себя от этих мыслей. Но как факт: даже если ты и не позволяешь себе этого, даже если ты и следуешь установленным в обществе правилам — глубоко-глубоко внутри ты задумывался над тем, чтобы их нарушить. Чтобы забрать золото. Чтобы поступить «плохо».

Добро и Зло — два близнеца, за древностию лет обитающие в душе человека. Каждый день они вынуждены сражаться друг с другом во имя морали и чести, за возможность повлиять на сделанный выбор — однако нормальной для них считается жизнь в балансе и равновесии, когда никто из них не принижен и не подавлен.

Должна быть золотая середина. Отказаться от одного из таких близнецов — значит отказаться от части своей души, а вместе с ней и половины всего своего существования: то тут же потеряет краски, потускнеет и выжжется до тла — не то ослепительным блеском возведенного фасада «доброты», не то вязкостью, смрадом и гнилью «злого».

Подумай об этом.»

      Ночь прошла быстро, даже слишком: Догдэю казалось, что он даже глаз сомкнуть не успел, как наступило утро — и он уже стоял у плиты, причесанный, одетый и накрашенный. Было странно осознавать, что он встал, собрался, припарадился — и все ради чего? Чтобы накормить кота, который прямо сейчас сидел за столом и уплетал сваренную им же кашу. Овсянка, сэр.       Ещё страннее было осознание того, что эта каша была сварена специально для него — сам Догдэй практически никогда не ел по утрам, ограничиваясь лишь чашечкой чая или кофе — и сегодня выбор пал именно на первое.       В кухне стояла тишина. Пёс всё ещё был недоволен Кэтнапом — он был недоволен его поведением, был недоволен развязностью и легкомысленностью. Казалось, тот вообще не переживал относительно своего положения в обществе, беспечно радуясь минуте сообственной слабос ти. Впрочем, «минута» немного затянулась — даже на завтрак тот спустился в своей новообретенной накидке, отныне с которой не расставался ни на минуту, кутаясь и греясь; Догдэй же вновь был недоволен.       Был недоволен его счастьем.       — Ничего не хочешь мне сказать? — Спросил он невзначай, поднося чашку к губам.       — Насчёт чего?       — Насчёт вчерашнего.       — Нет.       — Право же, в самом деле? — Спросил вдруг он с холодной иронией, резко ставя кружку на стол; температура в комнате тут же словно упала градусов на десять. — Что это было, Кэтнап? Я говорил с тобой относительно требуемого поведения. Изволь объясниться.       Кот молчал, ибо не совсем до конца понимал, что от него вообще требовалось — и видя его растерянный взгляд, Догдэй продолжил тем же тоном:       — Вчера ты вновь доказал, что не только не способен себя контролировать, но и не считаешь нужным прислушиваться ко мне. Я говорил тебе не терять голову. Я предупреждал тебя насчёт того, что может произойти. Ты был обо всем осведомлён, однако счел мои слова ненужными, и сам в итоге наговорил лишнего. Зачем ты согласился на её авантюру? Чего ты этим добился?       Пёс встал со стула, сверху вниз смотря на теребящего накидку кота. Привычно заложив руки за спину, он подошёл к нему — а Кэтнап тут же опустил взгляд в пол.       — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.       Кот поднял голову, и их взгляды встретились, однако в глазах Догдэя он не увидел абсолютно ничего помимо холода и отголосков раздражения.        — Кому-то действительно стоит научиться держать язык за зубами и не соглашаться на все подряд, верно?       Что вчерашний вечер, что сегодняшнее утро, Кэтнап пребывал в приподнятом настроении, вообще не задумываясь относительно «правильности» своих действий в тот день — и тут же потупил взгляд, резко осознав, что вновь прокололся. Догдэй недовольно поджал губы, поняв, что ответа от кота не дождётся, и вышел из кухни, напоследок бросив:       — Жди меня здесь.       Спустя пару минут он вернулся, и на этот раз не с пустыми руками: в лапе пёс держал что-то белое и прямоугольное. Стоило ему подойти ближе, Кэтнап догадался, что то был небольшой брусок мыла.       — Если не понимаешь по-нормальному, будем так. Открой рот. — Сказал Догдэй, встав напротив. Это звучало скорее приказом, нежели просьбой — и, боязливо косясь на кусок мыла, кот медленно помотал головой из стороны в сторону.       — Я сказал, открой рот. Почему ты такой упрямый?       Пересилив себя, Кэтнап всё же выполнил требуемое — и следующий приказ не заставил себя долго ждать:       — Высуни язык.       Кот догадался, к чему идёт дело. Сколько он себя помнил, никто и никогда не мыл ему рот с мылом. «Боже, как же это стыдно!»       Пёс со всех сторон смочил кусочек его слюной — и пускай кот едва ли не наморщился — это было не так ужасно, как тот представлял себе поначалу. Ощущался лишь легкий горьковато-соленый вкус мыла, ибо то было сухим — и намного больше дискомфорта приносило осознание происходящей ситуации, нежели сама она.       — Прикуси.       Он взял в рот скользкое мыло, откусив кусочек, и тогда пёс убрал остальной брусок куда-то в сторону, демонстративно держа то двумя пальцами.       — А теперь поговорим насчёт твоего непослушания, — серьезно начал он, вновь встав лицом к коту.       Небольшие кусочки мыла прилипли к зубам, в то время как основная его часть наконец размокла — и вот теперь вкус раскрылся целиком: едкий, щелочной и невыносимо горький, он охватил всю его ротовую полость и словно обжигал её; коту нестерпимо хотелось выплюнуть эту мыльную смесь, однако такой возможности не предоставлялось — поскольку в полуметре от него стоял Догдэй, и так настроенный крайне негативно.       — Как я упоминал ранее, пока ты находишься у меня дома, ты обязан слушаться меня во всём. Ты должен делать так, как говорю я, и никак иначе, причем сказанное исполнять непрекословно. Торговаться и спорить со мной бесполезно. Этот момент ясен?       Кэтнап кивнул. Его глаза слезились от омерзительного привкуса, а слюна скапливалась во рту, создавая мыльный бульон.       — Хорошо. Тогда перейдем к следующей части. Всё, что происходит с тобой сейчас — в первую очередь моя прерогатива, не твоя. Опять же, возращаемся к предыдущей теме. Я могу разрешить тебе жить у меня — могу выгнать на улицу. Могу разрешить пойти к той же Бобби — могу посадить под замок, и, учитывая события прошлых лет, данное решение будет более чем резонным. Однако, я так не поступаю. Ты должен быть благодарен мне за оказанную доброту.       Горькая мыльная пена невыносимо обжигала язык и полость рта. Его начало тошнить, но кот изо всех сил заставлял себя успокоиться — и кивнул.       — Если понятно, идем дальше. Теперь непосредственно насчёт твоего поведения у Бобби. Начнем с того, что помимо меня о тебе тут вообще никто не заботится. Ей ты нужен был лишь по причине зелий — и, конечно же, помимо ваших разговоров она не упустила шанса протестировать их на тебе. Теперь относительно наших «друзей» — ты должен постоянно держать в памяти факт своей ничтожно низкой репутации, и любое твое действие, даже если ты не имел под ним ничего плохого, может быть рассмотрено с негативной стороны. Причины этого тебе прекрасно известны. Что, если бы Хоппи узнала о вашем с Бобби времяпровождении? Как думаешь, во что что наша боец за справедливость поверит охотнее — в то, что Бобби неимоверно добра к тебе, или в то, что это ты негативно влияешь на неё? Бобби не знает ни о Прототипе, ни о другой грязной изнанке происходящего в стенах фабрики. Ей было бы легко манипулировать, не так ли, Кэтнап? К слову о репутации: стоит тебе сделать что-то не то, тут же разразится скандал невиданной силы, и если подобное все же случится — в это буду впутан и я сам, поскольку когда-то проявил благосклонность и взял тебя под свою опеку, а это обозначает еще больше нервов и бессонных ночей. Мне и так хватает проблем, Кэтнап, я не хочу выяснять с Хоппи отношения из-за тебя. Думаешь, мне это нравится? Поначалу я позволил тебе остаться здесь, однако не имею никакого желания ни тратить время на пустые скандалы, ни держать рядом с собой грязного, строптивого кота. Всё станет намного проще, если ты будешь паинькой, докажешь, что изменился — и отныне можешь контролировать себя и свои поступки. Сделаем так: либо ты признаешь, что, не послушав меня, был совершенно неправ, и тебе за это неимоверно жаль — а вечером мы садимся и на равных разговариваем, обсуждаем все интересующие тебя темы и решаем разногласия, либо оставляем все, как есть на данный момент — однако из комнаты без моего сопровождения ты больше не выйдешь. Сейчас я даю тебе пять минут, чтобы всё обдумать и привести себя в порядок — можешь смыть мыло, прополоскать рот и сделать все, что тебе нужно — а затем ты вернёшься и скажешь мне о своём выборе. Ты меня понял?       Кэтнап быстро кивнул, желая поскорее избавиться от омерзительного вкуса — а Догдэй повернулся спиной, обьявляя, что монолог окончен — и махнул рукой в сторону выхода:       — Тогда иди.       Кот пулей вылетел из кухни. К тому моменту он уже запомнил планировку дома, так что направился к ванной комнате так быстро, как только мог — и уже вскоре, оказавшись у раковины, с омерзением выплюнул подразмокший кусок мыла. Он тут же стал полоскать рот водой, что после едкости мыла казалась неожиданно сладкой — однако те небольшие ошметки, что прилипли к зубам, от взаимодействия с водой лишь сильнее размылились — и все стало еще хуже, чем было до этого. Он думал насчёт того, что сказал ему пёс. Слова «либо ты признаешь, что был неправ, и мы нормально разговариваем, либо оставляем все, как есть сейчас, но из комнаты ты без меня больше не выйдешь» засели в голове особенно крепко, и, размышляя об этом, он бы предпочёл первый вариант. В конце концов, пёс был прав — тот высказывал чистые факты, пусть и немного преувеличенные — и сейчас Кэтнап это понял. Думая об этом, вина вновь подкатывала к горлу кота — и он не знал, кому верить: медведице, что советовала ему просто расслабиться, но при этом не знала настоящей картинки, или Догдэю, который даже не то, чтобы знал — а самолично присутствовал на месте событий. Бобби говорила, что он хороший; однако кот не знал, может ли ей доверять — особенно после того, как та подмешала ему что-то в напиток — и выбор становился… едва ли не очевидным, а вместе с тем — весьма неприятным.       Кэтнап постарался когтем убрать кусочки мыла с зубов, а затем вновь усердно прополоскал рот — и на сей раз ситуация улучшилась, однако на слизистой и гортани все ещё остался ужасный привкус; а вскоре раздался требовательный стук в дверь, объявляющий, что его время вышло.       С перекошенным лицом Кэтнап спустился обратно на кухню. Там его уже ждал Догдэй: элегантно выпрямившись, он попивал из кружки чай — однако, увидя вошедшего, лёгкая улыбка тут же пропала. Он издевательски сладко поинтересовался:       — Стало лучше?       — Нет, — честно признался кот.       — Хорошо. — Пёс поставил чашку и указал на стул напротив. — Присаживайся. Итак, что же ты выбрал?       В этот раз его слова звучали не приказом, а скорее приглашением — однако Кэтнап не спешил принимать его, стоя напротив. Он все ещё ощущал мыльный привкус.       — Первое.       Поняв, что садиться кот не собирается, Догдэй встал и сам, дабы находиться с ним на одном уровне и не позволять смотреть на себя сверху вниз.       — Тебе есть, что сказать на этот счёт?       — Да.       — Тогда я слушаю, кот.       Он сложил руки за спиной, готовясь к разговору. У Кэтнапа же в голове вновь всплыли слова Бобби о том, что не стоит во всем потакать Догдэю — однако поступить иначе сейчас кот попросту не мог. Чтобы жить нормальной жизнью, ему было необходимо сказать то, что тот хотел услышать — пусть для этого и придётся немного приукрасить реальность, чисто технически, это даже не будет являться ложью. Так что, переступив через себя, он начал:       — Мне жаль, что я пропустил твои слова мимо ушей. Мне жаль, что я тебя ослушался. Нужно было изначально придерживаться твоих советов. — Он говорил односложными высказываниями, через силу и не вдаваясь в подробности. — Надо было отнестись серьёзнее к твоим предупреждениям.       — И, конечно же, тебе неимоверно стыдно за своё поведение у Бобби?       — Да.       — Да — что?       — Мне очень стыдно за свое поведение у Бобби.       В большей степени стыдно коту было лишь за этот разговор — он ощущал себя семилетним ребёнком, которого воспитатели стыдят за какую-то глупость.       — …и ты так больше не будешь.       Это уже не было вопросом.       — И я так больше не буду.       — Впредь ты будешь всегда прислушиваться к тому, что я говорю тебе.       — Я буду прислушаться к тому, что ты мне говоришь.       — Ты будешь делать так, как скажу я.       — Я буду делать так, как ты скажешь.       — И почему же?       — Потому что тебе лучше знать, — выдавил из себя кот. Он понимал, что по факту Догдэй был прав — однако происходящее явно переходило за рамки ожидаемого и скорее напоминало допрос с пристрастием.       — Ты осознаешь и понимаешь, что вина за случившееся лишь на тебе, поскольку ты позволил этому случиться.       — Я все понимаю.       — Ты признаешь, что вёл себя неподобающим образом.       — Я признаю.       — Ты плохой кот. Грязный и непослушный.       — Я... — его брови возмущённо поползли вверх; Кэтнап понимал, что отчасти это действительно являлось правдой, однако такое говорить вслух желанием не горел — а Догдэй же, смотря за его безмолвными перепалками с самим собой, внешне оставался абсолютно серьёзным — а внутри злорадствовал. Сказать, что ему не нравилось стыдить и понукать кота подобным образом, означало бы соврать; но ему не хотелось и сильно заигрываться со всем этим, и вскоре пёс решил, что хватит с товарища подобных разговоров. Взрослые люди, в конце-то концов. Серьёзные. Не до игр.       — Ладно, Кэтнап, довольно. Я рад, что ты смог признать свою неправоту. — Сказал он наконец. — Молодец.       Похвала от Догдэя по большей степени казалась чем-то инородным и неправильным. Кот выдохнул, благодаря судьбу за то, что ему не пришлось говорить совсем уж унизительные вещи. «Спасибо и на этом…»       — Как мы договаривались, вечером я жду тебя в гостиной, в восемь часов. Попрошу без опозданий. До этого времени можешь обдумать темы, которые хочешь обсудить. Иди к себе в комнату. — Сказал он напоследок, развернувшись к выходу; а затем, приосанившись и привычно заложив руки за спину, вышел из кухни, подзывая Кэтнап за собой.       — Пойдём, кот.       На этом их «утро» и закончилось. Стоило Кэтнапу переступить порог комнаты, как дверь тут же захлопнулась за ним — и он услышал шкворчание ключа в скважине. Он вновь был один, наедине с тишиной и своми мыслями.       Догдэй же времени зря не терял — заперев кота, он отправился к себе в комнату и быстро собрался, после всего вышел из дома — наверстывать зря потраченное время. Вчерашнее событие не только абсолютно выбило его из колеи, но и заставило напрасно потерять целый день, который пёс мог потратить на более полезные дела: сначала он бегал по этажам из-за кота, которого нужно было отвести-забрать (я ему что, нянькой нанимался?) — а затем… что же было потом, Догдэй предпочитал не вспоминать. Временами ему казалось, что в шерсти все ещё остались крупицы соли.       А впрочем, сейчас это было неважно. Работа не ждала — а он уже и так значительно отбился от своего расписания — так что сейчас направлялся в изолятор. Переговорить с «бунтовщиками». Неформалами.

***

      С утреннего «разговора» прошло около двух-трех часов — а кот все так же лежал на кровати у себя в комнате. Меньше всего он любил моменты, когда Догдэй уходил из дома, ведь если обычно он мог ходить в гостиную, где стоял шкаф с книгами, то сейчас был вынужден сидеть под замком — а заняться здесь было нечем от слова совсем, и скука все больше и больше захватывала его.       Смотря в потолок, Кэтнап невольно задумывался о том, что сегодня услышал от товарища пса. Придумать темы для разговора? Да проще пареной репы! — мысли словно сами собой лезли в голову, не требуя приглашений — однако, в большинстве своем, были лишь деструктивными.       Кот перевернулся на живот, устав сверлить взглядом потолок. Конечно, он был согласен со словами Догдэя — то было безоговорочно — но, прокручивая его монолог в голове снова и снова, находил в том все больше и больше несостыковок — а вместе с ними проскальзывали и его соответственные мысли, не связанные с темой самокопания.       В конце-то концов. Что плохого в том, что ему было хорошо?       Да, возможно, в прошлом он сотворил много ошибок. Да, причинил много боли. Да, верил не тому. Да, не доверял тем, кому нужно…       Но ведь все то — в прошлом. Он раскаялся. Он понял, что именно делал не так — и отныне был готов стараться изо всех сил, дабы не допустить ошибок былых лет. В этом он был уверен. Кот знал, что его будущее более, чем туманно, знал, что будет тяжело — но ещё он знал, что ни за что не опустит рук, пока не сделает все возможное.       Догдэй говорил ему о некой репутации — «ничтожно низкая». Но ведь её можно исправить, не так ли? Общаясь с Бобби, она не раз назвала его хорошим. Опять же, можно ли было ей верить? — разумеется, что нет, — однако это уже было хорошим знаком. Знаком возможности. Знаком целеустремленности. Знаком надежды. Вторым шансом.

***

      Догдэй вышел из здания изолятора, мысленно устало вздохнув. Такие разговоры с людьми всегда выматывали его, не принося никакого удовольствия от слова совсем: приходилось быть добрым и понимающим лидером, для которого священная цель — наставить товарищей-граждан на путь истинный, действуя исключительно в их интересах — но с учётом того, что никто его, казалось, попросту не слышал, делать это становилось все сложнее и сложнее — и временами ему хотелось взять и грубой силой вдолбить им в головы то, что должно быть там по умолчанию. Лидер старается изо всех сил, а они, неблагодарные мрази, так и продолжают стоять на своём, стряхивая челку на усталые, но тем не менее наглые глаза. Челку длинную, неряшливую и косматую — неформальную.       Радовало лишь осознание, что нескольким позже он встретится с подругой — однако ситуацию тут же омрачнял факт того, что вечером ему ещё предстоит разговаривать с Кэтнапом, а насчёт кота у него был сообственный пунктик. Тот знатно надоел ему ещё вчера, как своим поведением, так и вопиющей наглостью, присущей, пожалуй, лишь существу вроде него: после всего того, что тот натворил — причём, не так уж и давно — Кэтнап все ещё имел смелость… быть счастливым.       Ему становилось тошно, когда он видел улыбку на его лице; он чувствовал, что с каждой искоркой, мелькнувшей в кошачьих глазах, его буквально выворачивало наизнанку, а заместо органов внутри все сильнее и сильнее разгоралось ревущее и беснующееся пламя, которое пёс изо всех сил тушил: перекрывал доступ к кислороду, топтал каблуками туфель, словно червяка, и все сильнее давил, задвигая куда-то далеко и надолго — в долгий ящик, на самую подкорку сознания — туда, где никто не увидит его неприемлимых чувств.       Догдэй все больше и больше склонялся к мысли о том, что мир никогда не был справедлив. Ещё со вчерашнего дня обида, гнев, желчь и зависть скопились в нем жёсткой пружиной, обжигающе скрутившись в районе диафрагмы, в любой момент готовые выскочить наружу — однако он умолял их посидеть ещё немного, пока дела не уймутся, пока он не погуляет с Крафтикорн, пока не поговорит с… Кэтнапом — и его снова передернуло от упоминания кота.

***

      Причина беспокойства пса же сейчас самозабвенно лежала на кровати, размышляя о чем-то отдаленном. Кэтнап уже практически заснул, когда вдруг услышал, как хлопнула входная дверь, но не придал этому особого значения и лишь улегся поудобнее, намереваясь хорошенько выспаться. Однако, менее чем через час он вновь подскочил — но уже от того, что дверь в его комнату распахнулась, застав кота врасплох:       Как было ни странно ожидать, в дверях стоял Догдэй, и казалось, что выглядел он ещё идеальнее, чем утром: Кэтнап понятия не имел, к чему такой маскарад, однако то вполне было в духе товарища пса, так что вопросов не возникло. Было видно, что тот куда-то собрался, и это событие было для него действительно важно, ибо при всем желании кота, во внешнем виде Догдэя придраться было не к чему.       — Как я выгляжу? — Спросил он, поправляя лацканы пальто.       — Нормально, — ответил кот, не задумываясь; он выдал первое, что пришло в голову.       — Лишь нормально?       — Нет-нет, хорошо, очень даже отлично, — быстро среагировал Кэтнап, поняв, что сказал что-то не то.       Догдэй поднял одну бровь, заподозрив неискренность и чрезмерную суетливость в словах кота — однако в целом ответ его устроил, так что:       — Спасибо. — Кратко отозвался пёс и тут же вышел из комнаты, не удосужив Кэтнапа даже лишним взглядом. Впрочем, не сказать, что того это сильно расстроило: он все ещё помнил как про цветы, так и про мыло. Казалось, пропадать мерзкий привкус даже не собирался…

***

      Догдэй же, принарядившись и как следует припудрив носик, направился на этаж Жадности. Они с Крафтикорн уже давно хотели встретиться и погулять, но всё никак не могли найти время, когда оба будут свободны — однако в этот раз судьба оказалась благосклонна, и этот момент наконец настал. Дорога показалась совершенно незначительной — пёс пришел немного раньше назначенного времени, нашел затемнённое местечко под фасадом близлежащего здания, а затем принялся ждать. Дама не заставила долго себя ждать, и его сердце пропустило удар, когда он увидел её:       Милейшее создание, что носило объёмную каркасную юбку с многочисленными подкладами и потайными карманами, лоскуты верхнего слоя которой были богато расшиты пайетками и драгоценными камнями; та же участь не обошла стороной и тугой корсет с французским кружевом по верху, подчеркивающий осиную, иногда даже кажущуюся чрезмерно узкой талию его обладательницы. На плечах она носила полупрозрачную вуаль с розовым меховым воротничком, не забыв и про свою неизменную сумку, все также обвешанную всеразличными значками и брошками, а завершало образ великое множество золотых и серебряных украшений с чистейшими бриллиантами, сапфирами и изумрудами, добытыми честными трудягами с этажа Гордыни (что на самом деле являлись жителями Жадности, отправленными заграницу на «заработки»), красный шёлковый бант за спиной, и, наконец, дамской шляпкой на манер тех, что вышли из моды ещё в девятнадцатом веке — отличия заключали лишь ленточки, завязанные бантиком у неё под подбородком таким образом, чтобы держать шляпку на голове, и два разноцветных пера, крепящихся к ней сверху. Магией она держала рядом с собой бело-голубой зонтик от солнца, выполненный из французского кружева и шелковой тафты, дабы сохранить аристократичную бледность, а в хвост и гриву были вплетены атласные ленты, по цвету подходящие к многочисленным заколкам и фенечками — и Догдэй сказал бы, что то была полная безвкусица — ведь она надевала бриллианты днем, когда по этикету эти камни считались сугубо вечерними! — однако Крафтикорн, нежная, хрупкая и пленящая, была прекрасна во всем: ветер играл с её гривой, еле заметно вскидывая нежные завитки голубых волос, приглушенное зонтом солнце отражалось в многочисленных драгоценных камнях и блестках, отчего вся она буквально сверкала, как снаружи, так и изнутри — тёплая улыбка играла на её губах, и Догдэю казалось, словно такое колоссальное количество вещей единорожку только украшало, даря той какой-то особый, неповторимый шарм и очарование.       — Догдэй! Какая встреча! — Поприветствовала его Крафти, немного отведя свой зонтик назад. Лучи солнца упали на её лицо, и то тут же расцвело ясной улыбкой, от которой не сдержался и он сам:       — Рад видеть тебя, — галантно склонился перед подругой пёс, — однако право же, мы не виделись едва ли больше недели, а ты реагируешь так, словно прошла целая вечность.       — Что бы ты не говорил, неделя — тоже долгий срок. — Она склонила голову вбок. — За это время я успеваю сменить семь нарядов, больше десяти пар сережек и четырнадцать шляпок. Ах, знал бы ты, какой чудный лебедь на одной из них! Жаль лишь, что ты её не видел…       — В таком случае, обязательно надень её на следующую встречу, — сдержанно улыбнулся пёс, на что Крафти ответила тем же:       — Обязательно. — Подтвердила она. — Ну что же, а теперь извольте-с прогуляться, — и жестом пригласила друга встать под зонтик, зная, что ему тоже не нравится солнце. Догдэй принял приглашение, взяв её под руку — и те отправились в сторону небольшого сквера, уже излюбленного местечка для прогулок.       Большую часть пути они шли рядом, взявшись под руки и под одним зонтиком — однако, молча, а на лицах обоих было написано не то смятение, не то простая отвлеченность от совместного времяпровождения. Пёс всё никак не решался завести диалог, сомневаясь, вдруг скажет что-то не то — а Крафти, хоть и ненарочно, была едва ли не полностью вовлечена в свои мысли, и выглядела так, словно чем-то озабочена; можно было с уверенностью сказать, что со времен прошлого собрания это состояние успело стать привычным для нее, поскольку (насколько знал Догдэй) её инициатива введения валюты на своем этаже успехом не блистала — и то было серьёзным переживанием для единорога.       — Итак… что нового? — Спросил наконец пёс, оторвав взгляд от дороги и переведя тот на подругу. Несмотря на то, что в целом она выглядела (как и обычно) спокойной, нежной и воздушной, наслаждаясь прогулкой и хорошей компанией, в её глазах то и дело проскакивали встревоженные искорки, а её ушки, торчащие сквозь специальные отверстия в шляпе, были пермонентно повернуты назад, словно та чего-то остерегалась.       — Потихоньку, — ответила Крафти, как вдруг вздрогнула и нахмурилась: — подожди-ка минутку, будь добр…       В ту же секунду она резко выхватила зонт, доныне спокойно левитирующий между ними — облачко магии лопнуло, разлетевшись на голубые искры — сложила его и с размаху ударила кого-то, стоящего за их спинами; Догдэй, не ожидающий такого резкого и внезапного движения, инстинктивно пригнулся и развернулся через плечо, дабы посмотреть, что происходит — однако увидел он лишь человека в заношенной одежде, лежащего на дороге. В то же мгновение Крафти крепко схватила его под руку, и в следующий же момент Догдэй услышал громкий хлопок; появившаяся с ним вспышка света белой пеленой закрыла ему взор, ослепив на мгновение, а в кожу словно разом вонзились сотни крошечных игл, морозящих своей остротой — те словно затерялись под её верхним слоем, разрывая тело изнутри — но спустя пару секунд все ощущения прошли, словно их никогда и не бывало: пёс вновь ощутил почву под ногами, тепло вернулось, и он оглянулся: Крафти, что стояла от него на расстоянии вытянутой руки, с обыденным видом поправляла бантик от шляпки, и следуя её примеру, Догдэй достал из кармана зеркальце. Быстро убедившись, что все в порядке, он огляделся: местность была ему знакома, но отличалась от той, где они гуляли ранее — и пёс понял, что Крафти магией перенесла их на пару кварталов дальше.       — Ты в порядке? Что только что случилось? — Спросил он, повернувшись к подруге.       — Ах… Именно так я и лишаюсь большей части своих украшений… и значков. — Понуро ответила она, поправив ремень сумки. Догдэй взглянул на неё и понял, что тех действительно стало раза в два меньше. — Люди так и норовят украсть у меня что-либо. Совсем уже от рук отбились…       Пёс подал Крафти руку и они продолжили прогулку, попутно обсуждая только что произошедшую ситуацию:       — Это ужасно. Ты предпринимаешь какие либо меры по устранению неподчинения среди людей? Ведь немыслимая наглость — иметь смелость средь бела дня воровать вещи лидера этажа!       — Да, но… — замявшись, она отвела взгляд в пол, всем своим видом показывая, что не настроена на более подробное обсуждение этой темы, — это неважно. Прости, я переведу разговор в немного другое русло — к тебе у меня есть ответный вопрос: не мог бы ты рассказать мне, как обстоят дела с твоими подопечными? Я слышала, что все они словно шёлковые, ходят по струночке и внемлят каждому слову их лидера — то есть, тебя — и была бы очень благодарна за возможность услышать несколько советов по поводу их «воспитания». Ты сам видел, как у меня с этим обстоят дела…       Теперь уже пришла его пора отводить взгляд — поскольку буквально несколькими часами ранее он впустую разговаривал с бунтовщиками, пытаясь переубедить их принять его точку зрения — но всё безрезультатно. В добавок ко всему, теперь ему стало интересно, кто его обсуждал.       — Это верно. Однако позволь спросить, кто рассказал тебе об этом?       — Ты сам несколько раз упоминал об этом в разговорах, однако сегодня с утра, когда солнце только-только взошло, мы встречались с Бобби. Она вскольз подняла эту тему, и мне тотчас стало интересно послушать об этом более подробно… Мне бы действительно не помешала помощь от того, кто разбирается в теме.       «С Бобби?!»       Насчёт неё у Догдэя были чрезмерно смешанные чувства, причём по большей части негативные — он всё ещё помнил, через что ему вчера пришлось пройти ради её желания увидеться с Кэтнапом, и в целом весь её образ развязной и беспечной девушки вызывал лишь отвращение — однако факт того, что такая, как она, говорила о нем в положительном ключе, действительно удивил пса:       — Вы встречались с Бобби?       — Да, насчёт зелий. Мы обсуждали новый состав — как раз таки тот, для которого нам нужен был кот и его газ — и она упомянула тебя, поскольку ты приходил вместе с ним. Кстати… Все хорошо? Как ты? Как он? Ничего не натворил? — Осторожно спросила она, пытаясь аккуратно нащупать почву.       «Просто ужасно!»       — Сказать по правде, не очень, однако уже лучше, чем было в первые дни. — Сказал он, машинально улыбнувшись, словно находил ситуацию забавной. — Тем не менее, это не кот, это дикое животное! Иногда он действительно действует на нервы, однако, слава всевышнему, мне удалось его приструнить.       «Не слишком ли я переусердствовал с этим?» — Проскочила вдруг в голове внезапная мысль.       — А что случилось? — Поинтересовалась Крафти, поправляя шляпку.       — Как ты знаешь, вчера я по известным причинам отводил кота к Бобби, и если до этого визита он вёл себя относительно нормально — то после него кота словно подменили.       — В каком смысле?       — Опять же, Бобби пригласила его ради конкретной цели, а именно — поговорить насчёт тех самых зелий, однако все зашло значимо дальше, нежели предполагалось. Кот стал вести себя чрезмерно развязно, совершенно не отдавая отчёта своим действиям — думаю, несложно догадаться, что произошло — он наговорил лишнего, а затем поимел наглость принести на мой этаж букет цветов!       — Цветы? Откуда он мог взять цветы?       — Вероятно, Бобби подарила ему их просто так, без повода. Она слишком добра к нему…       — Ах, будь добр, обожди минутку. Не для него ли предназначалась чёрная накидка с серебряной звёздой?       — Да. Он вернулся в ней от Бобби, а затем не расставался ни на минуту. Вынужден признаться, ему идёт. А что?       «Она шилась на заказ в одной из моих ателье!» — осознала вдруг Крафти.       — Нет-нет, ничего. Просто нужно было уточнить кое-что…       Он кивнул, не придав этой ситуации особого значения, и аккуратно накрыл её копытце рукой. Прогулка продолжалилась — однако Крафти на той словно отсутствовала, полностью уйдя в свои мысли… что сплошь были посвящены медведице:       «Я и не думала, что она потратила время и силы на то, чтобы сшить накидку… для этого кота. Подарив её с цветами, вероятно, она хотела, чтобы тот чувствовал себя хоть немного получше… пусть и не заслуживал этого. Тем не менее, она всегда так добра, так отзывчива и легка на подъем по отношению ко всем, независимо от статуса и репутации… Ох, да что же это такое!» — Внезапно отдернула она сама себя, зная, что не должна думать о подобном.

***

      Время пролетело быстро — он не успел и глазом моргнуть, как уже нужно было возвращаться домой. Сторонние планы на день были не только у пса, но и у самой Крафтикорн — так что пришла пора прощаться:       — Спасибо, что оказала мне честь этой прогулкой. — Произнёс Догдэй, слегка склонившись перед подругой. Голос пса звучал ровно, практически безупречно, однако сердце колотилось как безумное, словно птица в клетке. Легкая улыбка Крафти, мелькнувшая ему в ответ, едва ли не заставила окончательно позабыть о назубок выученных правилах светского этикета.       — Полно тебе, Догдэй, — сказала она приглушенно, — я была лишь рада. Надеюсь, это наша не последняя встреча в скором времени? Учитывая столь плотный график… твой, в особенности. Не представляю, как ты это выносишь!       Он хотел ответить, сказать что-то столь же прекрасное, столь же трепетное, но слова застревали в горле, и он едва ли не задыхался от чувств, так внезапно накативших, накрывших его с головой; сохранять внешнее спокойствие с каждой секундой было все сложнее и сложнее, однако удивительным образом ему это всё же удавалось:       — Всей душой надеюсь, что нет. — Размеренно ответил Догдэй, со сдержанной улыбкой склонив голову набок.       Внезапно, на мгновение отведя взгляд в пол, Крафти подалась вперёд… и обняла его.       То было лёгкое, нежное прикосновение, подобное взмаху крыла бабочки — но в этот миг его маска равнодушия практически растаяла, содрогнувшись где-то внутри, у самого основания; откуда растут корни, куда из легких поступает обогащенная кислородом кровь и что столь трепетно содрогается на протяжении всей их прогулки. Догдэй ответил на объятия, крепко, но осторожно прижимая к себе возлюбленную, словно боялся разрушить хрупкую магию момента — чувствуя, как волна тепла разливается по всему его телу, кипящей кровью проходя по капиллярам и артериям прямиком к сердцу, бурля под кожей и краской ударяя в щеки. Между ними повисло молчание, сладкое и наполненное невысказанными признаниями. Наконец, спустя неопределённый промежуток времени, Крафти отстранилась:       — К сожалению, у меня для тебя ничего нет… — тихо произнесла она, намекая на какой-то традиционный подарок после свидания.       Догдэй издал такой же тихий смешок, мысленно удивившись низкой и бархатистой интонации сообственного голоса:       — Не переживай, — ответил он с непривычным для себя теплом в голосе, — ты подарила мне прекрасную улыбку.

***

      Домой он возвращался в удивительно приподнятом настроении — Крафти самым восхитительным образом спасла этот день, разбавив череду отрицательных событий, и отныне пёс был уверен, что испортить остаток дня не могло ничто.       Впервые за временной промежуток с появления Кэтнапа в его жизни, он чувствовал себя действительно счастливым. Крафти обняла его, Крафти выслушала, Крафти попросила о помощи — а помочь ей мог лишь тот, кто действительно разбирается в контроле людей и общества — и Догдэй чуствовал себя как никогда значимым, поскольку понимал, что был действительно нужен ей, поскольку понимал, что в кои-то веки особенный — понимал, что выше, что достойнее, что лучше.       Уже на своём этаже, около входной двери его ждал ещё один сюрприз — там стоял какой-то странный бумажный пакет, которого явно не было раньше. Пёс подошёл ближе, наклонился и поднял его, после чего заглянул внутрь — там оказалось бутылка хорошего, явно дорогого белого полусладкого вина и коробка каких-то конфет. Сверху всего этого лежала записка, которую он тут же прочитал, зайдя домой и повесив пальто в прихожей:

      «Прости за вчерашнее. Это казалось мне смешным. Я так больше не буду

— П.П.»

      «Немногословно. И она не поставила точку в конце предложения.»       Видимо, Пикки приходила во время его отсутствия и, не найдя владельца этажа, просто оставила пакет под дверью. Он снисходительно поджал губы. Конечно, кто бы мог сомневаться, что в качестве извинения выпивку ему принес бы кто-то другой помимо неё?       «За кого она меня принимает?» — Думал Догдэй, убирая подарок в кухонный шкафчик. Он не собирался опускаться до её уровня и искать что-то звенящее на донышке бутылки — однако конфеты были очень даже кстати: к приятному удивлению пса, они оказались с его любимым марципаном — и могли послужить хорошей закуской на вечер.       Хорошей. Подобно ему самому.       Хорошие люди всегда всех выслушивают. Даже неприятелей.       Так он и собирался поступить, заведомо готовый натягивать масочку доброжелательного собеседника.

***

      На часах был восьмой час, когда пёс постучался в комнату кота:       — Сорок минут до встречи. Не опоздай.       — Хорошо, — ответил он, принимая вертикальное положение, — я буду вовремя.       — Очень надеюсь на это. — Сказал Догдэй напоследок и удалился, скрывшись в полумраке коридора.       Сначала ему хотелось остаться в комнате, дабы скоротать время до разговора, однако Кэтнап огляделся и понял, что делать тут больше было нечего — так что кот решил пойти в гостиную, чтобы быть на месте заранее.       Кэтнап вышел из комнаты и сквозь полумрак спустился в гостиную, еле как миновав ступени на первый этаж. Догдэй не имел обычая зажигать свет в доме, даже с учетом того, что темнело на этаже Зависти, пожалуй, даже слишком рано — но благодаря кошачьей природе эта проблема была более чем разрешима. Уже там он сразу же направился к шкафу и взял с полки книгу, которую не дочитал накануне, но стоило ему сесть на диван и открыть книгу на нужной странице… как в дверях вдруг показался товарищ пёс:       Он был без верхней одежды и галстука, в одной лишь рубашке и с закатанными рукавами, а в руках удивительным образом умещал какую-то плоскую коробку, белую ткань, две кружки с блюдцами, что принадлежали к одному сервизу, и еще гору посуды; небольшой чайник, заварник, молочник, тарелочки… Приглядевшись, кот понял, что большую часть всего этого удерживает не он сам, а что-то чёрное, полупрозрачное и словно воздушное, очертанием напоминающее руки — то было нечто вроде теней, что внезапно были осязаемыми — и Кэтнап понял, что тут не обошлось без магии.       Увидя кота, Догдэй, казалось, смутился:       — Ты… рановато, — произнес он, глядя на настенные часы, — семь часов двадцать две минуты. Твой личный рекорд. Не терпится начать разговор пораньше?       Кот неловко прикрыл книгу, не ожидавший встретиться с ним так скоро, в то время как пёс оставил предметы, что нес в руках, на небольшом кофейном столике рядом с диваном.       — Я подумал, что так будет будет лучше, нежели я опоздаю…       — Приходить раньше назначенного времени тоже неэтично, Кэтнап. Мне нужно время подготовиться. Выйди, пожалуйста. Книгу можешь взять с собой, но потом вернёшь на место.       Так кот и поступил… вновь вернувшись в комнату. Полчаса прошли незаметно, и вот он уже во второй раз вышел в корридор, надеясь, что уж теперь то сделал все правильно. В гостиной его ждал Догдэй, как обычно одетый с иголочки: в идеально белом пальто, с идеальным белым галстуком, с идеальными белыми ремнями… и чёрной рубашкой — идеально выглаженной, но контрастно не белой. Он периодически поглядывал на часы, и когда Кэтнап вошёл в комнату, пёс обернулся к нему:       — Молодец. Ровно восемь, — с этими словами он подошёл к двери на балкон и открыл её, галантно приглашая кота выйти, — прошу тебя.       Кэтнап, как и было сказано, вышел на балкончик. Там он увидел небольшой стеклянный столик, покрытый такой же небольшой белой скатертью — похожий на тот, что стоял в комнате, но в более «уличном» формате — и два стула: один под стать столу, а второй — явно принесенный с кухни. Освещалось всё вокруг лишь двумя фонарями, крепящимися к стене за ними. Стояла тишина, разбавленная лишь непрекращаюшимся отдаленным гулом заводов. Мрак медленно опускался на этаж, чернильным пятном растекаясь по поверхности плотной облачной завесы, а вокруг — поскольку дом лидера стоял на возвышении, с балкона открывался отличный обзор на жилые сектора этажа — не было ни души, помимо них двоих. Догдэй прошёл вслед за котом, однако садиться не спешил — вместо этого, он предложил сделать это коту:       — Можешь присаживаться.       Кэтнап так и сделал, а затем обратил внимание на сервированный столик: на нем, друг напротив друга, стояли два белых блюдца с аккуратными чайными ложечками, салфетки, по тону соответствующие скатерти, молочник и сахарница из белого стекла, сочитающиеся друг с другом, маленькая тарелочка с нарезанным лимоном и коробка конфет. В центре стола стояла высокая белая свеча в красивом стеклянном подсвечнике, чей огонек горел практически идеально ровно — ветра на этаже не было. Даже пламя огня казалось белым, холодным — из общей цветовой гаммы этажа выбивалась лишь рыжая шерсть пса, стоящего рядом — однако даже та, в приглушенном свете ламп и свечи, казалась тусклой.       Догдэй подошёл предельно близко к нему и поставил кружку на стоящее перед Кэтнапом блюдце. Кот услышал, что сегодня от того особенно сильно пахло ванилью, приторной и химозно-сладкой, однако не придал этому значения; пёс же взял заварник со сервировочного столика, стоящего в темном местечке около стены, и налил в кружку гостя сначала заварку, а затем и кипяток, оставив около двух сантиметров для края. Он повторил то же самое и со своей чашкой, а затем сел напротив, выпрямив спину и сомкнув колени.       — Десертные тарелки, к сожалению, отсутствуют, поскольку на столике недостаточно места. Прошу меня за это извинить, — произнёс он, поправляя галстук. — Не стесняйся, угощайся. Предпочитаешь чай с сахаром, Кэтнап?       — Не знаю, — ответил кот. Он до этого момента не то, что не был на чаепитиях — он даже чая не пробовал, не говоря уж о том, чтобы разбираться в добавках к нему. — Наверное…       Догдэй пододвинул к нему сахарницу, кивком словно разрешая воспользоваться ей — Кэтнап же открыл крышечку, и к его счастью в ней находились кубики сахара с щипцами, а не сахар-песок с ложкой — это уменьшало шанс рассыпать его на скатерть, ведь как кот знал наверняка, пса бы это не обрадовало.       Кэтнап взял один кубик… и уронил его на пол.       Он тут же поднял провинившийся взгляд на Догдэя:       — Ничего страшного, — ответил тот. — Возьми ещё один.       В этот раз все прошло гладко, и кот принялся с характерным звоном размешивать сахар, взяв ложку с блюдца:       — Нет, Кэтнап, — прервал его пёс, — ложка не должна касаться стенок кружки. Размешивать нужно бесшумно.       — Это… как?       — Вот так, — ответил пёс, тоже взяв кубик сахара и аккуратно размешав, бесшумно и недолго — а после этого, предварительно смахнув с ложки капельки напитка (ни в коем случае не стуча по чашке!), положил её там, где взял изначально — за кружкой, ручкой вправа.       Вся ситуация напоминала коту не то культурный цирк, не то хорошо спланированное и очень этичное унижение — так что он, точь-в-точь повторяя действия пса с ложкой, не спешил пить напиток, дабы не допустить ещё больше ошибок в плане этикета, которому хозяин дома беспрекословно следовал.       — Итак, — сказал пёс, взяв в руки чашку вместе с блюдцем, — что бы ты хотел обсудить? Надеюсь, ты обдумал интересующие темы, ибо времени было более, чем достаточно.       Кэтнап повторил его действие, отпив чай — тот оказался горячим, в меру сладким и на каких-то травках.       — Да. — Кот, косясь на Догдэя, убрал блюдце на стол и взял кружку в обе руки, греясь об неё. — Мы же… умерли, да? Чисто технически, это загробный мир?       — Да. А к чему вопрос?       — Я слышал про семь этажей, видел лифт, видел лично несколько из них — и то, что я на них увидел — вкупе с названиями — вгоняет в определённые размышления… Догдэй, это ад?       Пёс сделал небольшой глоток, а затем поставил чашку на стол.       — Этажей действительно семь, и их названия достаточно… сомнительны, однако никому из нас не известно достоверно, является ли это место раем или адом, так что по этому поводу ничего сказать не могу. Изучением этого мира на начальных этапах занимался Бубба, и мы действительно многим ему благодарны, ибо работа была проведена просто колоссальная, однако сейчас, после выгорания, у него так называемый «отпуск», и я сомневаюсь, что он захочет что-то рассказывать тебе по этой теме. Он в целом-то больше не хочет возвращаться к работе… ленится днями напролёт на этаже Чревоугодия.       — Ленится? Его этаж — Лени, насколько я понимаю?       — Да, все верно.       — Лени… Догдэй, когда я впервые попал сюда, ты назвал это место этажом Зависти. Также, ты зачастую упоминал этажи Чревоугодия, Гнева, Гордыни, Похоти… И, попав на последний, я действительно убедился, что тот таковыми и является. Неужели всё в этом мире соотносится с грехами, раз уж они так названы?       — Ах, Кэтнап. Ты кот неглупый, и к этому моменту уже давно должен был понять, что в этом мире к чему. — Пёс потянулся к коробке с конфетами и взял одну штуку.       — Так значит, ответ «да»?       — Да.       — Но ведь это неправильно! Сам по себе грех — нечто плохое, а тут такие…       — А что ты предлагаешь? — Спросил вдруг пёс с каплей упрёка в голосе, резким движением подняв кружку с блюдцем со стола, — все они — заложники словно греха. Не получив чего-то при жизни, бездумно компенсируют это сейчас, делая вид, что закрывают давние потребности — а на самом же деле, просто бросаются из крайности в крайность — веселятся, выпивают и смеются, танцуют и упиваются своими новообретенными способностями. Я понимаю, что это неправильно. И они понимают. Все это понимают — однако никто не в силах это превзойти, никто из них не в силах закрыть слабину сообственной души, быть лучше. Им нравится тот порочный образ жизни, которого все они придерживаются — и я не могу их за это осуждать. Каждый сам в праве строить свою судьбу.       «Хорошие люди не станут осуждать других за неподобающее поведение… Как бы им этого не хотелось.»        — Я предлагаю работать над собой. Ты сам сказал, что каждый сам в праве строить свою судьбу — так не почему бы не строить её в положительную сторону, постепенно выходя к свету? Я понимаю, что не мне судить, поскольку и я тоже выделился в этом плане, однако… да. — Он не знал, как довести свою мысль до конца, так что прервался на полуслове.       — Да, — задумчиво повторил пёс, скрестив руки на коленях, — значит ты считаешь, что способен измениться в лучшую сторону, если будешь «работать над собой»?       — Да.       — Это серьёзное заявление, Кэтнап. И что же ты собираешься делать? Показать всем, какой стал хороший? Что больше не тот, каким был раньше? Что мы должны закрыть глаза на события тех десяти лет, словно их никогда и не бывало?       — Нет. Я покажу всем, что стал лучше, однако для меня нет нужды отрицать свои, как оказалось, ошибки. Я не говорю, что вы должны попросту игнорировать их, но то действительно осталось в прошлом — и сейчас я буду лучше, чем был тогда.       Он оторвал взгляд от города вдалеке, повернул голову к Догдэю — и увидел, что тот непрерывно смотрит на него.       — Ты утверждаешь, что будешь лучше?        — Да.       — Кого?       — Что?       — Лучше кого, Кэтнап?       Кот не понял, к чему был этот внезапный вопрос, ведь ему казалось, что в своём ответе он и так всё доходчиво объяснил — Догдэй же воспринял это едва ли не как личное оскорбление, поскольку Кэтнап заявлял, что покажет всем, что он стал лучше — а лучше кого? — лучше остальных — лучше него самого; а пёс терпеть не мог, когда его принижали на фоне кого-то другого; тем более, когда «кто-то другой» — это кот, не знающий базовых правил приличия и не умеющий пользоваться сахарницей.       — Себя.       — Что?       — Я настоящий буду лучше себя прошлого.       Пламя свечи колыхнулось. С минуту они неотрывно смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, но прожигая взглядами — пока пёс наконец не отвел его, непринуждённо отпив чай из кружки:       — Хорошо. Удачи тебе в таком случае.       Держа чашку с блюдцем в руках, Догдэй, немного склонив голову набок, покровительно смотрел на свой город, освещаемый тусклыми фонарями — он выглядел расслабленно, а в его глазах мерцал огонек тепла, однако кот не мог понять, было ли то взаправду — или это просто бликовало пламя свечи. Кэтнап снова отпил из кружки, а пёс, заметив, что у гостя после этого осталось меньше трети, отточенным движением долил ему ещё чая, чтобы тот не закончился раньше времени.       — Ах, ещё кое-что…       — Слушаю тебя.       Кот скользнул лапой в карман и вытащил оттуда серебряный кулончик в виде полмесяца:       — Я нашёл его, когда только шёл сюда. Он лежал вместе с одеждой, и на нем что-то написано. Не мог бы ты прочитать?       — Да, конечно.       Кэтнап передал кулон Догдэю — тот пригляделся, ведь было достаточно сложно читать при плохом освещении — а затем поднял брови с небольшой усмешкой:       — Очень интересно, — и вернул его коту.       Тот озадаченно переводил взгляд с кулона в руке, бликующего в свете пламени, на пса, сидящего рядом:       — Так… и что там написано?       — Мне казалось, что ты просто по-дружески хотел поделиться со мной такой занимательной надписью. Неужели ты не знаешь, что она обозначает?       — Нет. Откуда мне знать?       — Очень жаль. Тебе определённо стоит выучить этот язык, если в будущем хочешь общаться с людьми.       — Почему они вообще говорят на другом языке?       — Потому что когда-то, когда мы были лишь игрушками под их управлением, они не могли услышать и понять нас. Скажи мне, Кэтнап, тебе нравилось проводить всё свое время за слежкой за детьми, питаться невесть чем и получать нагоняи, работая даже не за «спасибо»?       — Нет.       — И мне тоже. Ты заявлял об этом вслух, требуя к себе хоть каплю уважения?       — Нет…       «Ну конечно, тебе же и так всё доставалось»       — А я — да. Причём я не просил чего-то сверхъестественного. Как думаешь, меня услышали?       Кэтнап покачал головой, смотря на собеседника.       — Именно. Теперь мы их не понимаем — и это обрело буквальное значение — вот только сейчас, когда власть и право на решение оказались в наших руках, мы не опускаемся до их уровня и стараемся выходить на контакт. Хорошо, что этот язык учится очень легко. Думаю, ты справишься с его освоением, Кэтнап.       — Спасибо. А на твоём кулоне… тоже что-то написано? — Спросил кот, взяв конфету.       — У меня нет кулона. Вместо него… ошейник, а носить я его не собираюсь.       — Такое чувство, что я припоминаю нечто подобное. Ты носил его, когда мы были в приюте, верно?       Догдэй сжал челюсть, стараясь не наговорить лишнего. Эта тема ему очень не нравилась.       — Да.       — Приют… ведь ещё детьми, до экспериментов, ни у кого из нас не было семьи. Ты помнишь что-то, будучи ребёнком?       — Нет. — Отрезал пёс, рывком поднеся чашку к губам.       — У меня есть лишь одно чёткое воспоминание с того времени. Однажды мы с остальными приютскими ребятами сидели у костра…       — Ты что-то путаешь, — прервал его Догдэй, — детям бы точно не доверили ни спички, но зажигалку. Откуда в приюте мог взяться костёр?       — Не знаю, — ответил кот, теплее кутаясь в накидку, — но я отчётливо помню костёр. Мы сидели вокруг него, рассказывали истории, а одна девочка пела. Она была достаточно взрослая по сравнению с остальными, а звали её как-то на «м»… Миша, кажется?       — Миша? Может, Мишель?       — Да, точно! Ну же, неужели ты не помнишь её?       Догдэй замолчал на время, отреченно смотря прямо перед собой. Пламя свечи вновь дернулось, словно от порыва ветра, едва не потухнув — и он ответил:       — Драм-кружок вскоре распался после её ухода. И я сомневаюсь, что ухода «в семью», как нам говорили воспитатели.       — Я более чем уверен, что «семей», как таковых, никогда и не существовало. Вся система «Плейкейр» была создана не как место помощи осиротевшим детям, а скорее «загон» для расходного материала, чтобы тот всегда находился под рукой. Всё мы, так или иначе, части «Инициативы Больших Тел». Больше всего мне интересно, как им вообще удалось создать… «нас»?       Кот намекал на сложность внутреннего устройства «Больших Тел», ибо собой они представляли уникальные организмы, созданные посредством донорских органов и искусственных тканей — и Догдэй на мгновение поднял брови, не ожидая таких серьёзных изречений от такого нелепого кота. Он мог рассуждать на темы приюта и «ИБТ», однако в первые дни не был способен удержать в лапах вилку без посторонних подсказок.       — Ах, там такая запутанная история…       — А ты знаешь что-то?       — Да что я могу знать, Кэтнап. В прошлом, — его едва не передернуло, — я такая же сирота, как и ты.       А он знал.       Помнил, что требовался медицинский персонал.       Помнил, что требовались хирурги.       Догдэй поджал губы, а затем перевёл взгляд вниз — и заметил, что кулаки невольно сжались, вцепившись в брюки. Он тут же разжал руки, разгладив ткань, и посмотрел на Кэтнапа.       В отличии от него самого, сидящего на стуле идеально ровно, кот сидел полубоком, скрестив ноги; обеими руками он держал чашку с чаем и не прекращал что-то говорить, а фиолетовая шерсть в свете пламени свечи, чей отблеск периодически проскакивал в его глазах, казалась ещё ярче и гуще, местами даже лоснясь — что при полном отсутствии ухода, не считая мыла, было слишком странным.       — …И ведь все люди, что здесь находятся, причастны к «Инициативе Больших Тел», верно?       — Нет. Здесь полно людей, никак к ней не причастных, что были, например, простыми рабочими. Всё же в первую очередь «Плейтайм.ко» — компания по производству игрушек, а не новых жизненных форм.       — Ого. Действительно?       — Да. Помнишь человека в противогазе?       — Да.       — Вот он как раз таки и был простым рабочим, но умер точно также, как и остальные. Во время Часа Радости не было разбора, кто виновен, а кто — нет.       — А почему он ходит в противогазе?       — По-другому он просто не может. Противогаз — часть его лица.       Брови кота удивленно поползли наверх:       — Серьезно? Как так?       — Не знаю. Мы с ним разговаривали, но на этот вопрос он мне так и не ответил.       — А помимо него есть ещё люди, у которых… такие же особенности?       — Возможно да, однако на других этажах. На моем он такой один, но это даже к лучшему. Учитывая идеологию, что принята в моем городе, ему достаточно тяжело живётся — но я стараюсь облегчить ему жизнь, дабы ко всем было одинаковое отношение. Я стараюсь на благо всех своих жителей, и просто не могу обделить кого-то из них.       Кэтнап снова перевёл взгляд на город. В сгустившейся темноте одинаковые домики жилого сектора выглядели тихими, сонными и словно нарисованными.       — Стараешься на благо… ты так заботишься о них, даже с учетом того, что среди них ответственные за «Инициативу» люди.       Догдэй тоже посмотрел в сторону города. Их взгляды не встретились, но пересеклись.       — А я не могу иначе.       «Такова цена идеальности.»       Весь этот разговор начинал его раздражать. Кэтнап же покрепче обхватил руками кружку:       — Да и не только о них. Ты… ты заботишься обо мне, несмотря ни на что. Догдэй, почему ты вообще привёл меня к себе домой? Почему защищал на собрании? Как сказала бы Хоппи, око за око…       — …и весь мир ослепнет. — Продолжил Догдэй.       «Кем я был бы, оставив этого кота? Чем бы отличался от него в таком случае?»       — Что?       — Я сказал, что не мог поступить иначе. Я просто не мог оставить тебя там.       «Месть — удел слабых. Нельзя опускаться до такого уровня. Так поступают только плохие»       — Почему?       «Потому что я лучше. Потому что я хороший, а ты должен благодарить за проявленное милосердие»       — Потому что все заслуживают второго шанса.       Кот оторвался от картины города и заглянул ему в глаза:       — Ты… правда так считаешь?       «Должен считать.»       — Да.       Сейчас Кэтнап осознавал, что поступал неправильно, однако на протяжении тех долгих десяти лет, ослепленный фасадом божественного освобождения, попросту не видел всей глубины своей вины, свято веря, что все делает правильно, и якобы те, кто неправ — исключительно его друзья. Однако теперь, глядя в глаза тому, кого ранил, в них он видел не только холод, но и свет прощения, мерцающим огненной искоркой — «вторым шансом». Кот видел путь к искуплению, освещаемый пламенем свечи, к новой жизни, свободной от тени прошлых поступков — чувствовал, что способен на большее, чем был способен раньше. Он знал, что должен был сказать что-то, понимал, что должен был выразить благодарность псу за все, что тот для него сделал — однако все, что смог сказать:       — Спасибо тебе огромное, в самом деле. Я счастлив, что все складывается таким образом. И всё… благодаря тебе.       Догдэй выронил кружку.       Внутри что-то треснуло.       А затем еще раз. И еще. И снова — сеточкой трещин покрывая ту тонкую грань, что позволяла сдерживаться, день за днем накапливая всё больше и больше негатива. В конце концов, оно разлетелось на осколки, освобождая что-то — и мокрым, дрожащим от гнева и других сдерживающемых эмоций пятном оно растеклось по всему организму, начиная от груди и заканчивая кончиками ушей.       «Я счастлив благодаря тебе» — снова и снова повторялось в голове, словно мантра, — «я счастлив благодаря тебе»       «Он счастлив?! Благодаря мне?!»       Свеча потухла.       Боковым зрением Кэтнап заметил, что лицо пса исказилось выражением такой неописуемой ярости, что у того едва кровь в жилах не застыла, но когда кот обернулся, он увидел, что все было как прежде: Догдэй сидел, спокойно сложив ручки на коленках, а ногой непринужденно задвигал под стол осколки разбившейся кружки.       — Всё… хорошо? — Осторожно спросил он.              — Да, а в чем дело? — Как ни в чем не бывало, спросил пёс в ответ.       — Ни в чем. — Ответил Кэтнап, кутаясь в накидку. Температура на этаже вдруг словно упала градусов на десять, и кот снова стал замерзать.       Они продолжили диалог, однако тот совершенно не клеился: новые темы не шли в голову, слова путались, а атмосфера была полностью испорчена. Пёс временами либо молчал, отреченным тяжёлым взглядом смотря прямо перед собой и полностью игнорируя присутствие Кэтнапа, либо отвечал, но слишком уж холодно и грубо — не похоже на себя — и особенно это было заметно на контрасте с тем, как они разговаривали буквально несколькими минутами ранее.       В один из моментов Догдэй понял, что ничего дельного уже не выйдет, и решил закончить разговор, аргументировав это тем, что уже поздно — Кэтнап согласился, поднявшись со своего стула со словами:       — Спасибо, что поговорил со мной сегодня. Это много значит для меня.       Благодаря падающей на лицо тени он не заметил, как задергался глаз пса:       — И тебе тоже, — ответил он так мило, как только мог в данной ситуации, — умывайся и возвращайся в свою комнату.       Кэтнап так и поступил — ещё раз попрощавшись, он зашел в дом, а Догдэй, выждав пару минут, повторил его действия, только направился не в ванную, а в свою комнату, даже не убравшись на балконе.       День был испорчен. Испорчен окончательно. Втоптан в грязь, разодран, осквернен — и все из-за кота.       «Он счастлив благодаря тебе» — раздавалось в голове.       «Счастлив? Счастлив?!» — мысленно отвечал он сам себе.       «Ты хороший друг. Хороший хозяин дома, умеющий создавать хорошую атмосферу на чаепитиях»       «Как он вообще посмел…?!»       «С тобой приятно находиться. Ты смог помочь коту чувствовать себя комфортно»       «Комфортно?! Мразь, в целом недостойная жизни, чувствует себя комфортно?!» — продолжал пёс мысленные перепалки с самим собой.       «Ты хороший. Прекрати. Не опускайся до уровня мести. Месть — удел слабых.»       Дверь распахнулась, едва ли не слетев с петель — а затем также громогласно захлопнулась. Что-то изнутри царапало грудную клетку, скалило зубы и точило их об ребра, перекусывая связки и ненавистью заполняя лёгкие, напряжением уходя в мышцы и когтями впиваясь в ладони. Догдэй стоял посреди комнаты, сжимая кулаки и гневно оглядываясь по сторонам — сейчас он ненавидел каждую деталь интерьера, каждый предмет в ней, каждое здание на этаже, каждый этаж в целом — всех и вся, находящихся в этом мире — у него буквально чесались руки кого-то ударить, сил сдерживаться больше не было — и первой пострадала подушка; пальто бестактно полетело на пол, он метнулся к идеально заправленной кровати и выхватил её из-под одеяла, после чего ударил с размаху — со всей силы, неожиданно и непривычно для самого себя — а затем еще раз, и еще, и еще; мягкая и воздушная, она раздражала его своей поддатливостью, раздражала тем, что все удары принимала молча, раздражала, что не чувствовала боли, что не кричала, не корчилась и не стонала — и, наскучив, полетела в сторону прикроватной тумбочки, сбив собой лампу. Пёс не услышал треска, не услышал сладостного хруста стекла; ему не понравилось. Лампа должна была разбиться, должна была разлететься на осколки, в клочья, в щепки — подобно костям фиолетовой сволочи, наисчастливейшим образом попивающей чаёчек получасом ранее — однако, махнув на это рукой, Догдэй схватил одеяло и стащил то с кровати, а после скомкал и с силой швырнул на пол, тут же наступив на получившийся комок и тяжёлой поступью прошагав к туалетному столику.       Всем весом своего тела оперевшись на него рукой и тяжело дыша при этом, Догдэй надменно глянул в зеркало и зубами стянул перчатку, после чего оскалился сам на себя и размашисто провел рукой по лицу, смазывая с глаз косметику. Темное пятно на руке вызвало очередную вспышку гнева, и он, глядя на свое отражение — неидеальное, недостойное, плохое — вдруг подскочил и с напором смахнул на пол косметичку. Она гремяще упала на пол, и обычно этот звук вызвал бы у него ужас — ведь там явно что-то сломалось, и не дай бог, что то была просыпавшаяся пудра — однако сейчас он прозвучал особенно сладко, особенно приятно, вызывая очередную волну экстаза от нанесённых разрушений — словно голодающий, вкусивший наконец мишленовское блюдо, он наконец почувствовал, какого этого — и безусловно хотел ещё, так что с силой пнул её, чтобы предметы гремящим каскадом разлетелись по всему полу.       Он совершенно потерялся во времени, круша комнату, срывая на ней накопленный за долгое время гнев — предмет за предметом, пока в той практически не осталось целого места — и наконец, совершенно обессиленый, Догдэй устало опустился в кресло перед зеркалом. Проведя рукой по шерсти на голове, он откинул уши с лица; его губы легко тронула довольная улыбка с показавшимися клычками, и пёс принял необычную для себя позу — вместо того, чтобы сесть на самый край кресла, не касаясь спинки и вытянувшись как по струночке, он расслабленно развалился на нём, положив руки на подлокотники и удобно расставив ноги. Обычно Догдэй счел бы эту позу слишком вседозволенной и развязной, однако сейчас, опустив плечи и исподлобья смотря на отражение, он чувствовал себя просто превосходно — и, сорвав галстук с шеи, бросил его куда-то в темноту через плечо.       Он думал, думал обо всем, что только что произошло, смотря на себя в зеркале. Гнев потихоньку стихал, оставляя место усталости, спокойствию и былой рассудительности — и когда он вновь оглядывал свою комнату, но уже успокоившись, это вызывало лишь ужас, холодящий кровь.       Он… действительно сделал это? Своми сообственными руками? Потерял самообладание, контроль над своим же телом и разумом, разгромил свою же комнату едва не в щепки…       »…а если бы на месте той подушки был кот?»       Внезапная мысль, мелькнувшая в голове, породила очередную волну холода. Это… это был не он. Он попросту не мог так думать, не мог устроить такое, не был способен на убийство — он был лучше этого, лучше, лучше, лучше, выше, достойнее, идеальнее, нет, нет!       Странная паника вместе с тревогой поднималась в груди, волнуя сердце, заставляя биться быстрее — вместе с ним участилось и дыхание, а воздух в лёгких будто потяжелел в несколько десятков раз и отказывался выходить наружу, поскольку органы попросту не были в состоянии его вытолкнуть.       «Что, если в один из дней это повторится, и я все же ударю его?»       Догдэй не знал, сколько времени просидел так, безотрывно смотря в одну точку в зеркале, однако вскоре что-то стало не так. С каждым мгновением отражение менялось — сначала это были едва заметные изменения, но потом те стали пугающе реальными — в окружающем полумраке он видел, что его лицо время от времени искажалось: сначала начала «замыливаться» лишь то место, в которую пёс уставился, но вскоре размытие темным пятном перешло и на нижнюю часть, оставляя лишь глаза — и когда Догдэй осознал, что вместо сообственного лица видит лишь размытое чёрное нечто, то вдруг очнулся от своих мыслей — и отвернулся от зеркала. Глаза болели от напряжения, вызванного тем, что он долгое время смотрел в одну точку, так что пёс закрыл и помассировал их — однако стоило ему это сделать, как вдруг он ощутил за спиной чьё-то присутствие и вновь обернулся к зеркалу.       Размытие пропало, и внешне с ним всё было хорошо — Догдэй вновь пригладил шерсть на голове, и то напомнило ему, как какое-то время назад он яростно переворачивал всё в комнате вверх дном. За эту вспышку гнева внезапно стало неимоверно стыдно — и он зажмурился, помассировав переносицу.       «Это я» — внезапно подумал пёс.       От неожиданности такой мысли он открыл глаза. Это было странно — если он и мог подумать о чем-то подобном, то только «это НЕ я».       «Что?»       «Да, это ты» — пронеслась в голове его же мысль, звучащая так, словно что-то инородное.       Пёс приподнялся с кресла, приняв более «прямое» положение, а затем и вовсе встал на ноги — он подошёл предельно близко к зеркалу, вглядываясь в свое отражение. Оно было хмурым, но ничем не примечательным, и Догдэй медленно поднял руку, коснувшись холодной зеркальной глади — в этот самый момент он вновь ощутил чье-то присутствие за спиной. В этот раз ему даже не пришлось оборачиваться, дабы увидеть, что за ним вдруг выросла тень, что поползла по захламленному полу, разворошенной кровати и противоположной стене; источники света, что могли её отбросить, попросту отсутствовали, и в полумраке комнаты она казалась чернильным пятном на и так чёрном фоне, каплей мазута в воде чёрного моря, потухшей звёздой на чёрном небе — и вкупе с беспорядком в комнате и своим же неряшливым внешним видом это было настолько неправильно, настолько нереалистично, что казалось скорее дурным сном, нежели реальностью — однако мысленный голос, прозвучавший где-то на подкорке сознания, усугубил ситуацию до невозможности:       «Нравится тебе изнанка сообственной души? Столько времени терпеть, сдерживаться, а затем вдруг осознать, что не то котик действительно берега попутал, не то ты сам был слишком мягок, и в итоге позволил случиться его абсолютно незаслуженному счастью — чтобы в конце концов сорваться и разрушить всю свою комнату. Этого ты добивался? Прекращай строить из себя невесть пойми что. Иди и отпинай его. Прямо здесь, прямо сейчас, пока он не успел заснуть — чтобы получил по заслугам, чтобы не имел права даже думать о том, что жизнь может наладиться — преврати её в кошмар, отомсти, отомсти, отомсти, отомсти…»       Ахнув, он тут же отпрянул от зеркала, ужаснувшись сообственных мыслей:       «Что?! Нет!»       «С другой стороны, почему нет?»       Он потянул себя за уши, зная, что не должен думать о таком, что не должен жаждать мести, что должен быть лучше…       …как на его плечо вдруг легло что-то чёрное, полупрозрачными очертаниями напоминая руку. Теневую.       «Сейчас ты — посредственность, коих двенадцать на дюжину. Всегда ей был, всегда ей и останешься. Но, послушав свои истинные желания, узнав себя настоящего, а не тот идеальный фасад «личности», что не испытывает «плохих» негативных эмоций… ты добьёшься как вершин, так и справедливости. Давай, признай, не так уж ты и хорош на самом деле»       Догдэй вновь перевёл взгляд на зеркало:       «Да ни за что в жизни.»       Тьма в комнате продолжала сгущаться, скапливаясь по углам; отражение лишь улыбнулось ему в ответ. Тени, невесть чем отбрасываемые, продолжали плясать на стенах, полу и потолке, а Догдэй сидел в своём кресле напротив зеркала и понимал, что больше ни при каких ситуациях не может допустить подобного срыва — ведь в таком случае не только может пострадать кто-то из близких, так ещё и — о, ужас! — его репутация и авторитет в обществе могут пошатнуться — так что впредь было строго-настрого принято решение следить за собой в два раза сильнее, чем было до этого, дабы больше никогда не оступаться и не допускать рискованных моментов, как это было сегодня.       Дорога к счастливому будущему шла только через самоконтроль. Мысли, поступки — все должно было быть идеально, исключительно по плану, не отходя от него ни на шаг — а от всего неидеального предстояло безжалостно избавляться.

Где-то рядом совсем обезумевший зверь,

Мы не впустим его, пусть скребется он в дверь,

Чтоб не видеть, что скрывает фасад

Человек многолик: он то плох, то хорош,

Эту тонкую грань ты не пересечешь,

Невозможно этот сон разорвать —

Так что лучше скрывать.