Реабилитация

Ещё глоток. Ещё кусочек. И щепотка чего-то другого. Ломтик, долька, ложечка, крошечка. Ну ещё хотя бы один укус. Невозможно остановиться. Кусать, жевать, смаковать, глотать, снова и снова. Ощущать приятную тяжесть и опьянение. Словно полнота желудка облегчает душу от груза. Словно плывущий в глазах мир освобождает от бремени собственного бытия со всеми ошибками и печалями. Да здравствует праздник!

      Этаж Чревоугодия.       Ему никогда не нравилось это место.       По степени «раздражительности», пожалуй, этаж Пикки мог соревноваться лишь с Гордыней, но даже там дела обстояли не так критично — если бы он мог выбирать, то выбрал бы Гордыню.       Их этажи были похожи, однако если там было относительно спокойно, здесь же всё вокруг непрестанно шумело, сверкало, металось из стороны в сторону, прыгало и вертелось. Люди здесь и в ус не дули, вечно развлекаясь и гуляя — каждый день они проживали, словно он был последний, праздник никогда не кончался, а на улицах всегда сияли наисчастливейшие улыбки — и все это действительно действовало на нервы. Догдэй терпеть не мог видеть счастье — душу тут же грыз факт осознания того, что в жизни своей у кого-то и вовсе никаких хлопот, а кто-то вынужден вертеться, как белка в колесе. Сам он битый час тратил на попытки наладить контакт с людьми, занимался делами завода, карьера, отвечал на письма и следил за соблюдением правил, в случае чего принимая необходимые меры… И все сам, все в одиночку.       В глубине души он понимал, что, вероятно, взял на себя слишком много, однако других вариантов у него не было. Он не мог назначить помощников, ведь это бы в корне противоречило его главной идеологии о равенстве — ведь если чья-то должность будет выше, чем у остальных, есть два варианта исхода событий, и оба его не устраивали: либо другие люди станут завидовать должности товарища, повышенного до статуса «помощник лидера» — а лидер знал, насколько зависть болезнена, так что старался предотвратить её — либо тот самый помощник станет завидовать остальным, ибо ему придётся работать больше остальных.       Догдэя раздражала музыка, раздающаяся с пляжа, раздражал беспорядок, раздражало обилие ярких цветов, шум, гам — однако больше всего злили улыбки на лицах людей. Пёс чувствовал себя здесь особенно паршиво, ибо понимал, что не вписывался в обстановку вечного праздника на берегу моря. Ему, черно-белому, не было места в радужном мирке Пикки.       Даже с учётом того что Догдэй, понимая, что будет жарко, сменил теплое пальто на белый фрак — жарко ему все равно было. Несмотря на это, он все равно продолжал идти по узким улочкам города, прикрытыми от палящего солнца раскидистыми пальмами. Однако, вскоре он вышел на побережье — и вот тут от него уже было не скрыться.       Идти в туфлях по песку было тем ещё удовольствием, но он терпел, успокаивая себя мыслью о том, что лишь быстренько обсудит с Пикки одну тему, после чего вернётся на свой тихий, спокойный и прохладный этаж. Настроение немного поднялось, однако его тут же омрачило осознание того, что ему еще надо будет забрать кота от Бобби.       — Сап, Дэй!       Он обернулся на свое имя и услышал Хоппи. Она стояла на волейбольной площадке и держала подмышкой мяч, махая ему второй рукой; крольчиха носила лёгкую летнюю футболку и в целом выглядела довольно, однако нервно стучала ногой по песку. Догдэй подошёл к ней, а Хоппи поздоровалась крепким рукопожатием с хлопка. Он ответил на приветствие:       — Здравствуй, Хоппи. Не ожидал тебя тут увидеть. — Пёс огляделся вокруг. — Чем занимаешься?       —Да балбеса одного жду! — Отозвалась крольчиха, гневно топая лапой по песку. — Его бесполезно уговаривать на что либо! Сначала он сам, ну а уж потом остальные, конечно же. Слушай, а давай с нами в волейбол?       — С нами? — Переспросил Догдэй.       Без лишних слов Хоппи указала рукой в сторону моря, где среди высоких волн пёс увидел желто-розовую фигуру. Вглядевшись, Догдэй понял, что это был Киккен с розовой доской для сёрфинга, что пытался «оседлать» волну.       — Мы с Киккеном хотели поплавать и поиграть в волейбол, однако сегодня очень сильные волны и мне не хочется заходить в воду, а ему плевать — он где-то раздобыл доску и теперь серфит, гад! — Она огрызнулась в шутку, на самом деле не имея в виду ничего плохого. — Ну, по крайней мере, пытается… Знаешь, пусть он и дальше серфит, а мы с тобой сыграем в волейбол! Что скажешь? Давай, переодевайся.       — Думаю, я откажусь. Спасибо за приглашение, но у меня с собой нет сменной одежды. Я пришёл сюда немного по иному поводу.       — А зачем ты тогда пришёл сюда, если не поразвлечься? — Спросила она, переводя взгляд с моря на собеседника.       — По делу. Мне нужно обсудить кое-что с Пикки.       — С Пикки? По делу?.. А ты уверен? Она же… — Хоппи не договорила, как вдруг раздался громкий всплеск воды, и она согнулась пополам от безудержного хохота; Киккен потерял равновесие и шлепнулся в воду, а сверху его дополнительно накрыло волной. Догдэй позволил себе сдержанно улыбнуться. Он бы соврал, если бы сказал, что не был рад тому, что Киккена смыло с доски — однако, никогда бы это не признал. Хорошие люди ни за что не станут радоваться чужим неудачам.       Хоппи еле как отдышалась и вновь повернулась к Догдэю, смахивая с глаз выступившие слезы:       — Так что, ты идёшь к Пикки?       — Да. Ты не видела её?       — Видела. Она на пирсе, прыгает в воду. Передай, чтобы шла к нам играть! Киккена ждать бесполезно!       — Хорошо, спасибо. Передам.       — Удачи!       — И тебе… — Сказал он было ей, как Хоппи вновь рассмеялась — и снова по той же причине.       Попрощавшись, Догдэй отправился дальше. До пирса было не слишком далеко — он уже видел его издалека — однако идти вновь пришлось по палящему солнцу и забивающемуся в ботинки песку, в окружении шума и гама, всплесков воды, музыки и морского прибоя. Он уже жалел, что вообще пришёл сюда, однако дозвониться до Пикки было практически нереально — но невелика потеря, ибо сейчас он все больше и больше задумывался над тем, что насчёт отношений с людьми мог поговорить и с Бобби, как бы ему этого изначально не хотелось. Бобби, как актриса, всегда казалась ему приторно-сладкой и чрезмерно фальшивой, хотя он не мог отрицать, настолько та была объективно маняща. По крайней мере, она всегда отвечает на звонки… И к ней не нужно идти по раскаленному песку.

***

      — Ах, как прекрасно! Люси, милая, — обратилась она к кудрявой брюнетке в красном корсете, разгоряченной от танцев и плясок, — будь добра, принеси нам что-нибудь выпить.       Песня только закончилась, и они спустились со сцены в зал, обстановка в котором отныне напоминала не то кабаре, не то публичный дом. От театра не осталось ни следа — теперь в помещении фоном играл джаз, что перебивался постоянным гулом развеселенных голосов. То и дело раздавались вспышки хохота; кто-то расслаблялся, лежа в обнимку, кто-то веселился и танцевал, но всех их объединяло непреодолимое желание жара и тепла, что пылкой пеленой висело над «зрительным залом». Цветы, украшавшие это место, после шоу казались особенно пышными и словно сияющими, а Бобби вальяжно расселась на одном из мягких диванчиков, приглашая и Кэтнапа присесть рядышком.       — Ну что, рассказывай, — заговорщески сказала она, взяв из рук Люси два бокала с темно-красной жидкостью. — Как оно?       — Что «оно»? — Переспросил кот, приняв от медведицы второй бокал.       — Жизнь с Догдэем, разумеется, — непринуждённо ответила она, немного отпив. Повторять за ней Кэтнап не спешил; после того, как Бобби упомянула пса, коту вспомнились его предостережения «ничего не пить и не есть». Однако, сейчас добрая и радушная медведица вызывала намного больше доверия, нежели немногословный и эмоционально закрытый Догдэй, так что он не знал, кому верить.       — Нормально. — Это было самое подходящее слово, которым он мог охарактеризовать свое нахождение там. Всё было не слишком хорошо, но и не так уж и плохо; его нервировал постоянный контроль, но лучше жить под крышей, чем спать на улице.       — Ох, не знаю… я была однажды на его этаже. Это ужас, там так холодно! — Она плотнее закуталась в мантию, которую ей ранее вынесли из гримерки, и поежилась. — Не знаю, как ты вообще можешь там находиться. Тем более, если практически не носишь тёплой одежды.       — Шерсть помогает. К тому же, он даёт мне плащ… Иногда.       — Иногда, — задумчиво повторила Бобби, — почему не всегда?       На этот вопрос Кэтнап только пожал плечами. Догдэй действительно давал ему чёрный плащ, когда они ходили куда-то дальше лифта, но делал это неохотно — на самом же деле, ему попросту не нравилось, что после Кэтнапа одежда пахла кошками.       — Не знаю. В конце концов, это его плащ.       — И обычно по улице ты ходишь в этом? — Спросила Бобби, подвинувшись ближе к нему. Она протянула свою руку к его руке и пощупала ткань водолазки.       — Да.       — А дома?       — Тоже в этом…       Её лицо тут же изменилось:       — Он что, не даёт тебе одежды? Нельзя ведь ходить в одном и том же и дома, и на улице. Не говори мне, что ты и спишь в этом…       — Даёт, но из всей одежды мне подходит только футболка… Штаны короткие, но все равно спадают, а рубашки большие и неудобные.       — Немудрено, у него широкая грудь… Тебе определённо нужна сообственная одежда. Хотя бы что-то теплое, с таким то климатом. — Задумчиво произнесла она, тут же довольно улыбнувшись. Сейчас Бобби выглядела так, словно выиграла в лотерею, но повода для этого Кэтнап не понял, так что хотел было перевести тему, как она вдруг продолжила:       — Конечно, жизнь там не сахар… Да и сам он такой же, холодный и серьёзный. Однако знаешь, что я скажу тебе? Боже, Нэп, это дико заводит! Я еле выдержала то собрание! Проблема в том, что в последнее время он словно избегает меня… Совсем не хочет общаться…       Кот не успевал и слова вставить — она все болтала и болтала, не умолкая — теперь ему было понятно, что даже если Бобби не верит сплетням, то с удовольствием распространяет их... либо же ей было настолько не с кем поговорить, что при встрече она была готова раскрыть все свои тайны.       — Если честно… Я и сама не понимаю, что чувствую к нему. С одной стороны, он мне нравится, — Кэтнапа удивило, как легко она говорит об этом, — но словно что-то не так… Недаром же он зависть, верно? — Кот кивнул. — Верно. Однако… Я ни разу не замечала за ним открытой зависти. Ни разу не видела, чтобы он злился, чтобы выходил из себя… Такое чувство, что у него на все случаи жизни одна эмоция и один «стиль» общения, хотя я понимаю, что в глубине души он очень завистливый, но упорно скрывает это.Зависть ранит его, и чтобы её поубавить, ему необходимо чувствовать собственное превосходство… тем не менее, он никогда не будет полностью сыт. Временами мне кажется, что он даже и народ свой гоняет не потому что хочет для них лучшего, а из принципа «не было у меня, не будет и у вас»… Однако, я не хочу в это верить. Я верю в то, что он хороший.       — А чего именно у него не было?       — Не знаю. Меня не было в Плейкейр, — пожала она плечами, — но, думаю, все пошло именно оттуда. — Она вновь отпила из бокала. — Знаешь, лучше не углубляйся во все это. Догдэю не нравится, когда кто-то лезет ему в душу. Для него намного комфортнее держать все в себе… Как обычно. — Вздохнула Бобби, словно опечалившись на мгновение, но потом вновь вернувшись в норму:       — …Так что давай не будем углубляться в эту тему.       Кэтнап замолчал. Вмиг на него вывалилось столько информации, что на то, чтобы переварить её всю, ему понадобилось несколько секунд. Однако, от его внимания не ускользнуло то, как медведица заботилась о Догдэе, пусть их и объединяла лишь пара ночей; и видя чистоту её намерений, вопрос «верить ли Бобби?» казался более чем очевидным. «Да».       Хозяйка этажа отпила из бокала. Кэтнап повторил за ней.       Чтобы прервать затянувшуюся паузу, он решил перевести тему:       — Кажется, ты… Хотела поговорить со мной о каком-то деле? Догдэй сказал так с утра.       — Ах, да, точно! Тогда предлагаю сменить место, — предложила она, поднимаясь с диванчика, — здесь слишком шумно.       Кэтнап не мог не согласиться — помимо этого в помещении было нестерпимо душно, так что он кивнул, поднимаясь вслед за ней.

***

      Хоппи была права — Пикки действительно прыгала в воду с пирса, и Догдэй уже издалека мог слышать всплески воды. Он поднялся на пирс и подошёл к краю, после чего посмотрел в воду — туда, куда нырнула Пикки в последний раз — но вскоре услышал шаги за спиной и обернулся. Она, вся мокрая, поднималась по лестнице, ведущей прямо из воды. Увидя пса, свинка тут же приветливо раскинула руки в стороны:       — Догдэй!       — Здравствуй, Пикки. — И сделал шаг назад, увернувшись от объятий; ему не хотелось мочить одежду.       — Не ожидала тебя здесь увидеть! Тебе что-то нужно? Как обычно?       Чаще всего к Пикки на этаж ходили либо чтобы хорошо провести время, либо за вкусной едой: благодаря магии она могла создавать ту прямо из воздуха, и проблемой для неё это не являлось. Для Пикки не было наслаждения свыше наблюдения за тем, как другие наслаждаются новообретенной жизнью благодаря её стараниям; хотя стараниями это назвать можно было лишь образно. Знай себе, что лежи на песочке да купался в море… И обычно Догдэй приходил к ней за конфетами с марципаном.       — Нет, спасибо. Мы можем обсудить с тобой кое-что?       — Обсудить? — Её лицо тут же изменилось. — Ну не знаю…       Ей не хотелось «зря тратить время» на какие-то там разговоры — смысл в них, когда можно заняться чем-то более интересным?       — Это ненадолго.       — Тогда ладно! Присаживайся!       Обычно она носила желто-розовый купальник с топом, а на поясе повязывала розово-голубое парео; на шее красовалась подвеска с красным яблочком на жемчужной ниточке, а на руках были браслеты с точно такими же жемчужинами и морскими ракушками. Образ завершали плетеные сандалии и цветные очки — подарок от Киккена, что любил проводить время на её этаже — однако сейчас на ней был лишь купальник. Пикки указала копытцем на один из лежаков, стоящих на пирсе, и Догдэй подошёл к нему. Оттряхнув тот от песка, пёс аккуратно сел и спрятался в тени от зонтика; сама же Пикки же расположилась напротив, прямо под солнцем — у нее не было шерсти, что помогала бы от холода, так что она любила тепло; в отличии от Догдэя, которому казалось, что он вот-вот сварится.       — Итак, о чем ты хотел поговорить?       Догдэй решил не разводить лишних диалогов, ведь ни у него самого не было желания более оставаться в этом месте, ни у Пикки, как он видел, не было желания длительно разговаривать, так что пёс сразу приступил к теме:       — Я знаю, что у тебя очень хорошие отношения с людьми. Не могла бы ты, пожалуйста, дать мне пару советов насчёт их улучшения?       Казалось, она была больше заинтересована в разглядывании моря, нежели в разговоре, так что ненароком пропустила слова собеседника мимо ушей:       — Ты что-то сказал?       Он поджал губы, скрывая раздражение. Догдэй чувствовал себя крайне неловко из-за того, что фразу приходилось повторять по несколько раз, в то время как Пикки, казалось, и в ус не дула.       — Я сказал, что ты очень хорошо общаешься со своими людьми. Не могла бы ты, пожалуйста, рассказать, как добилась этого? Прошу, дай мне пару советов.       Жители этого этажа любили Пикки, и Догдэй превосходно знал об этом, хотя поверить не мог — ведь в то время, как он пытается бороться с грехом, Пигги лишь еще сильнее искушает людей, поощряя разгульный образ жизни и устраивая из своих земель невесть что. Пусть пёс и не принимал этого в самом себе, задвигая подобные мысли на задний план, в глубине души он осознавал, что намного лучше других, ибо вкладывает все силы в самосовершенствование и построение идеального мира, в то время как его друзья, казалось, лишь закрывают низменные желания, не исполненные при жизни… Однако, мир был несправедлив по отношению к нему, и как казалось самому псу — тот окончательно сошел с ума.       Пикки призадумалась на мгновение, а затем все же ответила:       — Не знаю. Я просто даю им то, что они хотят…       …И это был совершенно не тот ответ, который он хотел услышать. Догдэй тут же изменился в лице, переводя взгляд с собеседницы на свои руки — очевидно, что никто из людей не хотел испытывать зависти. Очевидно, что он и так давал им то, что они хотят, ведь другого они попросту не могли хотеть.       — Я делаю для них только лучшее. Всё предпринятые меры существуют исключительно для их блага. Они не могут хотеть иного.       — А спрашивал ли ты, чего они хотят на самом деле? — Тут же спросила Пикки, склонив голову набок.       Её тон был полон непринуждённости — она не преследовала цели как-то устыдить его, однако Догдэй воспринял это в штыки, ибо собеседница посмела сомневаться в правильности его действий. Тем не менее, та продолжала говорить:       — Ты разговариваешь с ними?       — Конечно, постоянно. Мы периодически проводим построения, на которых я разговариваю с ними.       — Построения? Ты имеешь ввиду что-то вроде линеек?       — Можно и так сказать.       Она развела руками:       — Ну так это не значит «разговаривать». Говоришь на них лишь ты, а они молчат и слушают. Разговор должен идти на равных, когда собеседники по очереди то говорят, то слушают. Как мы с тобой сейчас.       — Пикки, это разные вещи. Мы с тобой — правители сообственных этажей, наш статус равен, в то время как они — граждане. Мы априори не можем разговаривать с ними на равных.       — Почему? У меня же получается.       Он едва не скривился, но вовремя сдержался от едкого комментария. Догдэй выдохнул, успокаиваясь, и продолжил:       — Будет корректно сказать, что у нас с тобой разный подход к управлению этажом.       — Не вижу проблемы.       «Конечно, не видишь…»       — Постой-ка… А разве ты не придерживаешься идеи абсолютного равенства? Тогда почему ты не можешь поговорить с ними, как с равными? Это наоборот только поможет тебе в развитии идеи.       — «Равенство» подразумевает собой «равенство между людьми», однако к «людям» я не отношусь. В первую очередь я лидер, что должен оставаться для них авторитетом.       — Так ты хочешь, чтобы тебя любили, или уважали?       — И то, и другое.       — Без первого не будет второго. А для того, чтобы тебя любили, ты должен быть хорошим лидером.       — Я и так хороший лидер.       — Хорошие лидеры слушают своих людей.       — Я знаю, как для них будет лучше.       — Нет. Ты хочешь, чтобы все было по-твоему. Откуда тебе знать, что для них лучше?       — Пикки, я знаю что делаю, поскольку прочуствовал все на сообственной шкуре. Моя цель, как лидера — помочь им не ощутить того же, и для этого я придерживаюсь идеологии равенства между людьми. Если не будет различий — не будет поводов, — не будет и зависти.       — Но ведь повод есть.       — И какой же?       — Ты. Ты отличаешься от них практически во всем, вплоть до того, что люди не имеют права голоса. По крайней мере, мне так кажется, ведь ты не слушаешь их и временами противоречишь сам себе. Ты говоришь, что хочешь им добра, однако по факту… Хочешь выделиться среди остальных? Быть беспрекословным авторитетом? Понятия не имею…       Пикки поднялась с шезлонга и подошла к краю пирса, вглядываясь в горизонт. Догдэй повторил за ней и встал рядом. Обдумывая услышанное, он привычно заложил руки за спину.       — Но я действительно хочу для них только лучшего.       По крайней мере, в этом он был убеждён. Пёс верил в то, что являлся как хорошим лидером, так и просто хорошим человеком.       — Знаешь, мне кажется, что ты просто заработался, перегрелся — вот и запутался. Тебе точно не помешало бы остудиться и как следует отдохнуть.       Он понимал, к чему клонила Пикки — та уже не первый раз пыталась уговорить его остаться и как следует повеселиться — однако сейчас Догдэю больше всего хотелось просто уйти, ведь он ощущал, как шерсть под рубашкой начинала противно слипаться. Второй мыслью, что пронеслась у него в голове после «пора домой», было «нужно будет сходить в душ».       — Спасибо за приглашение, но я, пожалуй, откажусь. Мне действительно пора идти. Кстати, Хоппи просила передать, что-…       — Нет! — Она перебила пса, — я же вижу, какой ты зажатый, нервный и хмурый! Тебе определённо нужно искупаться! Знаешь, как отлично вода снимает напряжение?       — Пикки, я в полном порядке. Правда, не нуж-…       — Я лучше знаю!       И вот тут он не знал, было ли это неким отражением на его слова, или подруга просто решила «пошутить», однако в следующее же мгновение пёс ощутил толчок в спину, и земля ушла у него из-под ног; короткий вскрик тут же был заглушен всплеском громким вплеском воды, а сверху раздался смех — она давно хотела в шутку столкнуть кого нибудь с пирса. Особенно, если и другу от этого полегчает — он наконец-то расслабится и охладится!

***

      В то же время Бобби, опираясь на любимую трость, провела Кэтнапа по узким корридорам закулисья, и вскоре кот увидел очередную бархатную шторку, подобную той, что он видел на входе в Театр — на этаже Похоти это было обычной практикой — однако эта скорее напоминала тяжёлый гобелен, и когда медведица приоткрыла её, Кэтнап увидел проход. В нем виднелась покрытая ковром винтовая лестница, ведущая ввысь — Бобби взялась за поручень и ловко скользнула вверх на пару ступенек, взглядом приглашая его за собой — и кот не мог отказать, ступая вслед за ней. Ступенька за ступенькой, минута за минутой — голова тяжелела и тяжелела, розы благоухали и здесь, разум затуманивался — он догадывался, что это из-за их приторного запаха.       — Бобби?       — Да, что такое? — Невинно спросила она.       — А куда мы идём?       — Ко мне в покои. Я действительно хочу поговорить с тобой кое о чем, и атмосфера там намного лучше. По крайней мере, там тише…       …По крайней мере, Кэтнап надеялся, что там открывалось окно, ведь мысли в голове уже абсолютно не клеились друг с другом — сейчас он предпочёл бы прилечь где нибудь на свежем воздухе, и уже начинал скучать по прохладе этажа Зависти.

***

      Это произошло настолько быстро и неожиданно, что Догдэй даже не успел среагировать — как едва ли не плашмя упал в воду; плавал он плохо, благо, у пирса было относительно мелко — носком ноги коснувшись дна, он сумел оттолкнуться от него и всплыть к поверхности. Догдэй хотел ухватить ртом воздуха, что от неожиданности вышел из легких, но его внезапно накрыло волной — и пёс сделал лишь крупный глоток солёной воды, что в добавок ко всему попала в нос — и закашлялся, ощущая, как соль обожгла слизистую. Одежда противно облепила тело, обувь едва ли не слетала с ног, шерсть слиплась от воды, что, казалось, пропитала каждую клеточку его тела, а он наконец поднял голову над водой и как-то по-собачьи погреб к берегу.

***

      Кэтнап и Бобби наконец достигли конца лестницы — там была ещё одна шторка, и когда медведица её отодвинула, кот увидел небольшой корридорчик, что вёл к резной красной двери, и когда Бобби повернула ручку — его взгляду предстали те самые «покои», о которых хозяйка этажа все говорила.       В большинстве своем комната была украшена в красный тонах, но иногда проскакивали черно-белые цвета и тёплые желто-оранжевые светильники, придающие помещению уютную атмосферу. На шикарной кровати с бархатным балахоном лежал мягкий плед, а на нем, вместе с кучей красных и белых подушек, вальяжно восседали плюшевые игрушки, достаточно крупные, чтобы их легко можно было обнимать: какие-то кошечки, собачки и кролики, розовая пони с синей гривой и картинкой на крупу… Он никогда не видел их до этого, и догадывался, что все это — игрушки других компаний, отличных от «Плейтайм.ко» — сколько он себя помнил, он играл только с их игрушками — и то же справедливо для остальных его «друзей». Конечно же, комната была не обделена цветами — к большому сожалению кота, розы росли и здесь, однако их аромат не был столь настойчив, как в других частях замка — и ему стоило признать, что лучше уж так, чем оставаться в «Театре». Ему все ещё было невыносимо жарко, разум был неясен, но тишина дарила некое облегчение. Кэтнап прошёл в комнату вслед за Бобби, а та сгребла в охапку игрушки с кровати и посадила их на диванчик у стенки, приглашая кота занять их место — он присел на краешек кровати, а медведица уселась на тот самый диванчик напротив. Рядом с ним стояла тумбочка с ящичками, а на ней очередная ваза с цветами — и вот теперь уже кот решил спросить:       — Бобби, а что это за розы? Почему они растут здесь буквально везде?       — Хорошо, что ты спросил! Отчасти это относится к тому, о чем я и хотела поговорить с тобой, — она поджала под себя ноги и удобно расположилась на диванчике, готовясь к разговору:        — Как ты, вероятно, знаешь, на этаже Догдэя расположены заводы, часть которых производит стеклянную продукцию. В их число входят красивые стеклянные баночки. И знаешь, чьих это рук дело? — Она хитро улыбнулась, — наших с Крафти! Ну, опять же, частично… Я имею в виду, что эти баночки производятся для нашего с ней общего дела, а именно — любовных зелий, что приготовляются с помощью её магии и тех самых роз, которые ты видел в моей оранжерее.       — И что ты хочешь?       — У тебя все ещё осталась способность к… усыпляющему красному дыму? Я слышала, что когда-то ты мог «производить» его. Это ведь правда, да?       — Да, но я не уверен, что с тех пор эта возможность осталась у меня. А что?       — Сейчас мы занимаемся усовершенствованием состава и разработкой новой его версии, чтобы наши зелья имели не только одно назначение — повышение «работоспособности» — а ещё и второе: расслабление. Именно поэтому я и позвала тебя к себе, ведь твой дым мог был бы очень сильно нам помочь…       Обмахиваясь одной лапой, Кэтнап приложил вторую ко лбу и быстро заморгал — то, что говорила медведица, не укладывалось в голове от слова совсем, и помимо этого он чувствовал удивительное напряжение во всем теле. Его действия не ускользнули от внимания Бобби, что тут же приподнялась с диванчика:       — Тебе нехорошо?       — Немного. Очень жарко. Ты не против, если я…?       — Можешь снять водолазку. — Сказала она, подойдя к кровати. — У тебя нет температуры? Возможно, ты приболел.       Кэтнап так и поступил, а затем приложил лапу ко лбу — когда-то давным-давно, когда у него еще не было шерсти, добрые воспитатели проверяли температуру именно так — однако Бобби тут же накрыла его лапу своей:       — Давай лучше я, так будет точнее.       Соглашаясь с ней, Кэтнап опустил лапу на колени. Тыльной стороной ладони Бобби едва ощутимо коснулась его лба, но кот, сам не ожидая от себя такой реакции, неожиданно «боднул» её руку, подняв голову и опустив уши; даже столь лёгкое касание со стороны медведицы ощутилось разрядом тока, что мурашками пробежался по всему его телу — от головы до самого кончика пушистого хвоста — и вновь вернулся к нему тянущим томлением внизу живота. Он не знал, что с ним происходило, но определённо хотел больше — знала лишь Бобби, и с улыбкой на лице та стала гладить кота меж гостеприимно опущенных ушек.

***

      Догдэй вышел из воды, еле сдерживая рвущийся наружу кашель. Он уже и так достаточно опозорился — с него ручьем текла вода, а насквозь мокрая одежда облепила тело — и все окружающие звуки перекрывал лишь один единственный: неистовый стук сообственного сердца, что колотилось, словно безумное. Все внутри пылало от сдерживаемых эмоций: гнев на Пикки за подобный проступок, стыд позора, обида за испорченный внешний вид, раздражение от того, что все пошло совершенно не так, как он планировал, и самое главное — ощущение несправедливости происходящего, ведь он хотел поговорить с Пикки на важную для него тему, однако мало того, что не узнал ничего нового — сначала его пристыдили, усомнившись в правильности идеологии, а затем публично унизили, столкнув с пирса в воду. Усугубляло ситуацию то, что сверху на него смотрела Пикки, улыбаясь своей идее и посмееваясь невесть над чем — едва ли не скалясь, он улыбнулся так дружелюбно, как только мог в подобной ситуации, а затем аккуратно протер глаза от солёной воды. Однако, взглянув на руку после этого, он ахнул: на ней осталось тёмное пятно, и Догдэй понял, что тени, вероятно, поплыли и размазались по всему его лицу.       — Пикки, йо! Ты так и не пришла, так что мы решили тебя проведать! — раздался вдали голос Киккена, а затем появился и он сам вместе с Хоппи, которая все так же держала волейбольный мяч.       — О, Догдэй, и ты тут… Все хорошо? — Спросила крольчиха, увидя насквозь мокрого пса.       — Да, все хорошо. Спасибо, Пикки, мне больше не жарко. — Ответил он, улыбаясь; Догдэй пытался хоть как-то спасти свое достоинство, внешне оставаясь спокойным и вежливым, как и подобает хорошим людям — они никогда не позволят эмоциям взять над ними верх — однако на самом деле, ситуация для него обрела ещё более худший оборот, ибо он осознавал, что ударил в грязь лицом не только перед самой Пикки, но и перед Хоппи с Киккеном, а затем все по накатанной: что крольчиха будет думать о нем, после того как увидит в таком состоянии? Что будет думать Киккен? Он явно будет насмехаться, тем самым подкармливая сообственное эго — хотя, казалось, куда ещё больше? — а затем заработает сарафанное радио, и вскоре уже все будут знать, что великого лидера столкнули с пирса, словно щенка за шкирку, после чего тот наглотался воды, едва не захлебнувшись, и выполз на берег с подтеками под глазами, словно зарёванная восьмиклассница после неудачной вечеринки.

***

…И Кэтнап вновь таял под ласками Бобби, теряя голову от присущей медведице нежности — даже с учетом того, что кот снял водолазку, ему все равно было неимоверно жарко, — так что тот предпочёл просто отдаться сладкой истоме, что мягкой пеленой окутывала его с ног до головы; в данный момент Кэтнап чувствовал себя одновременно умиротворенным и готовым горы свернуть, если то потребуется, однако лишь сидел на кровати, прислонившись затылком к изголовью, и «растворялся» в ощущениях, время от времени возвращаясь в реальный мир; Бобби уместилась меж его ног, стоя на коленях — и придерживая кота за затылок одной рукой, вторую она положила ему на щеку, припав с поцелуем: сначала осторожным, но с каждой секундой тот становился все настойчивей и настойчивей, все грязнее и бесстыжее, пока она практически не легла на него, при том не отрываясь от чужих губ. Слова были излишни.

***

      Бросив пару слов в качестве сухого прощания, Догдэй напористым шагом направился к лифту. Он не хотел ни слышать, ни видеть этого места; не ощущать ни песка под ногами, ни стекавшей с него воды — стараясь максимально абстрагироваться от ситуации, пес размеренно дышал в попытках успокоиться, но по мере того, как он шел, дела становились только хуже — солнце вошло в зенит и пекло стало лишь сильнее, однако теперь ко всем былым неудобствам добавилось еще и то, что он был насквозь мокрый.       Было жарко и мокро.

***

      Было жарко и мокро.       Лапа Бобби самым бесстыжим образом скользнула вниз, оставив подбородок — и нашла свое место на кошачьей груди, выводя какие-то неведомые узоры. Бобби, горячо выдохнув, отстранилась, тут же слизнув повисшую ниточку слюны и не прекращая движений — а Кэтнап, немного ошарашенный подобным исходом событий, точно так же провел лапой по её груди, после чего немного сжал. Такая приятная на ощупь… Мягкая…

***

      Мягкий, рыхлый и золотистый песок, проминаясь под его напористыми шагами, комками прилипал к туфлям. По ощущениям в них все еще плескалась вода, галстук болтался на шее мокрой тряпкой, одна перчатка потерялась где-то в море, а макияж потек; внешний вид пса — как он сам прекрасно понимал — оставлял желать лучшего, и это осознание буквально убивало. Хотелось не то выть, не то рвать и метать — однако на публике он не мог позволить себе даже упрекнуть Пикки за поистине свинский поступок, ибо это нарушит его образ «хорошего человека» — так что, плотно сжав зубы, он зашел в лифт… И стоило дверям закрыться, Догдэй тут же хорошенько отряхнулся, разбрызгивая капли воды во все стороны.

***

      Бобби игриво усмехнулась, и, мурлыча что-то ему на ухо, потерлась щекой об его щеку. Как она может мурлыкать? Она же медведица, да? Точно медведица? Не кошка? Странно. В компашке «Зверят-Улыбашек» всегда было место лишь одному коту, так почему она мурлычет? Кошка-медведица Бобби спустилась к его шее, нежно целуя, и теперь уже пришла очередь Кэтнапа мурлыкать — как и подобает кошкам — услышав собственное мурчание и ощутив характерную вибрацию, Кэтнап в полной мере убедился, что действительно является котом — и вот теперь все встало на свои места. Все-таки, кот здесь только один — он — однако, в таком случае кот никак не мог объяснить, почему медведица Бобби извивается на нем с поистине кошачьей грацией.

***

      Догдэю казалось, что самое ужасное уже закончилось, ведь он наконец вернулся на свой этаж — однако, оно только начиналось: теперь ему, великому лидеру, настоящему примеру для подражания, предстояло пройти по улицам собственного же города, будучи с ног до головы покрытым водой, с размазанным макияжем и без одной перчатки. Со временем его шерсть немного подсохла — теперь она стояла жесткими клочьями, однако выглядело это даже хуже, чем до этого — и пёс лишь надеялся, что никто из людей не увидит его в столь кошмарном состоянии.       У этой ситуации было два аспекта — положительный и отрицательный: первый заключался в том, что люди сейчас заняты работой, так что шанс встречи минимален; отрицательный же вновь отсылался к тому, что вся его одежда мокрая — так что не пройдя и четверть пути, Догдэй неимоверно замерз. Теперь он в полной мере понимал, как чувствовал себя Кэтнап на его этаже.

***

      Он чувствовал себя превосходно. Кэтнапу не было холодно. Ему было жарко и восхитительно тесно — он пропустил момент, когда Бобби перекинула ногу через его тело и уселась сверху — однако звуки, что она издавала, настолько нравились коту, что тот схватил её за бедра, и ускорился, желая быть ближе — медведица же, радуясь, что товарищ наконец проявляет инициативу, подстроилась под его ритм.       Всматриваясь сквозь пылкую пелену похоти, накрывшей его глаза и сознание, он вновь оглядывал комнату, в которой находился. Кот заметил, что розы, растущие в многочисленных горшках и кашпо, стали лишь крупнее, пышнее и красивее: бутоны распускались, сияя едва заметным красным перламутром и распространяя по комнате свой прекрасный запах; однако в этот раз он не раздражал кота, а в точности да наоборот — и Кэтнап полной грудью вдохнул этот дурманящий аромат, позволяя ему попасть в мозг и по артериям с капиллярами распространиться по всему организму. В глубине души он понимал, что это может быть неправильным — однако сейчас коту на это было наплевать, а о морали и целомудрии он и думать не хотел, целиком отдаваясь моменту. Он не совсем понимал, в какой период времени все пошло под откос — как он вообще оказался с ней в одной кровати — однако разгадка заключалась в том самом напитке, что медведица предложила ему в начале их диалога. С тем самым зельем, о котором рассказывала Бобби, он уже познакомился — и даже на собственной шкуре испытал его действие.

***

      После того, как он на собственной шкуре испытал холод собственного этажа, Догдэй думал о Кэтнапе. В голове проскочила мысль о том, что кот, вероятно, очень сильно замерзал, находясь на его этаже — сам-то пёс обычно носил теплое шерстяное пальто, в то время как у Кэтнапа-то и одежды толком не было помимо тоненькой водолазки и широких брюк, в которых еще и все продувает — но если кот заслужил мерзнуть (за все свои проступки, нарушенное спокойствие и еще много-много-много всего), то для Догдэя стрелочка в эту сторону не поворачивалась: это был его этаж, что являлся живым доказательством работоспособности идеологи, что был возведен, как вечный памятник справедливости и равенству — он хотел людям лишь лучшего, так почему заслуживал мерзнуть, как вшивая подзаборная собака?       Соль в шерсти уже осточертела Догдэю, так что самым логичным и привлекательным решением на тот момент ему казался горячий душ — так что так он и поступил: зайдя домой, пёс сразу же направился в ванную, где разделся и скинул вещи в корзину для грязной одежды, после чего бросил мимолетный взгляд в сторону зеркала… И замер в ужасе.       Тушь и тени смазались, окружая глаза размытыми пятнами, ужасными подтеками поползли по щекам — и Догдэй не мог поверить, что все это время ходил так; он тут же потянулся к средству для умывания и ватным дискам, дабы убрать этот ужас. Пёс старался не думать о том, что кто-то мог увидеть его в таком виде, однако волнение и страх неидеальности все равно тяжелым грузом лежали на сердце, словно от этого зависела вся его репутация и положение в обществе. Обильно смочив средством, пёс сначала провел ватным диском по щекам, стирая с них подтеки, а затем взял еще один и поочередности приложил к глазам, аккуратно смывая остатки макияжа.       Закончив, Догдэй опустил взгляд на руки, в которых все еще держал два ватных диска, темных из-за впитавшейся в них косметики. По какой-то причине эта картина вызвала у пса странный беспричинный дискомфорт и своего рода тревогу; он поднял взгляд и посмотрел на свое отражение в зеркале.       Ему не нравилось, как он выглядел без макияжа. Лицо выглядело бледно. Больше не было акцента на глаза, который создавался благодаря контрастно-ярким теням (что подчеркивали и визуально увеличивали их) — наоборот же, был акцент лишь на синяки под ними, вызванные тревожностью и недосыпом. Выглядело ужасно. Выглядело неприемлемо. Он отрешенно уставился на темный диск в руках. Сейчас на нем остались все краски, что обычно были на его лице, и вновь обращаясь к своему отражению, он не видел в нем себя. Ему хотелось видеть уверенного пса, держащего все и вся под контролем — ему хотелось видеть того, кем бы все восхищались, о ком бы говорили лишь в положительном ключе — ему хотелось видеть в отражении великого лидера, настоящего примера для подражания и объекта гордости, хорошего, доброго и справедливого — однако видел лишь того, кого на глазах у всех столкнули с пирса, видел того, над кем смеялись, кто был хуже остальных, кого жалели, а не восхищались — того, кто едва не сорвался. Того, кто должен быть лучше.       «И он будет лучше.»       Догдэй вновь посмотрел на руки, и вдруг словно обжёгся; ватный диск, черный от смытой косметики и негативных эмоций, полетел в раковину. На фоне идеально белой эмали он казался чем-то инородным, чем-то слишком резким и чрезмерно выделяющимся — и пёс включил воду. Струя ударила прямо по нему, вымывая из ватки пигмент — и уже вскоре, когда вся косметика была смыта, диск обрел свой былой белый цвет. Теперь он выглядел гораздо лучше. Теперь он подходил под цвет раковины. Бросив последний, снисходительный взгляд на собственное отражение, Догдэй отвернулся и залез в ванную, включив душ.

***

      Прошло некоторое время.       Кэтнап очнулся и нашел себя, лежащим под одеялом вместе с Бобби. Она сладко улыбаясь, сжимая его лапу в своей, и сонно щурилась.              Кот не помнил, что произошло — он вообще не понимал, что делал тут, и как дела долши до этого — однако чувствовал Кэтнап себя… грязно. И липко. И мокро.       Он поднялся в кровати, приняв полусидящее положение. Бобби, почувствовав шевеление, открыла глаза и сама, после чего повторила движения кота, потягиваясь. Он задал лишь один вопрос:       — Что. Только что. Произошло?       Медведица тепло улыбнулась, склонив голову вбок, а затем нежно его обняла; впрочем, сильно против Кэтнап не был, так что принял объятия, прикрыв глаза. Он не знал, когда еще к нему будут относиться с таким теплом и трепетом, так что, если ему давалась хоть бы крупица — он не собирался терять шанса. Тем не менее, что-то внутри упрямо кричало, что во всей этой ситуации полно подводных камней: ему хотелось понимания, заботы и любви — и что, чем была пропитана эта комната, ею явно не являлась — то была похоть, слепящая своей сладостью и мимолетностью, полная обмана и хитрости в обмен на краткосрочное удовольствие — и Кэтнап разрывался между сладкой ложью и горькой правдой: остаться ли во лживых, но желанных объятиях — или встать и уйти, пойдя наперерез искушению.       — Знаешь, ты очень хороший, — Сказала вдруг Бобби. Это застало кота врасплох, и он так и замер в её руках, — не верь тому, что о тебе говорят. Они знают тебя, но не твою историю. — Продолжала она, гладя его по плечам.       «Но ведь и ты её не знаешь…»       Он сомневался в том, что говорит медведица — ведь то просто не могло было быть правдой. Он не мог быть хорошим. Бобби не знала, что он натворил, она не знала ни приюта, ни Часа Радости, ни кошмарных последствий Красного Дыма, как галлюциногенного препарата — передозировки никогда не были редкостью — и детей, бледных, как полотно, часто увозили в больничное крыло именно по его вине.       — Я не могу быть хорошим. Зато ты можешь. Можешь быть хорошей актрисой. Ты… Ты льстишь мне, да?       — Кэтнап… — она выглядела растерянно, — но я действительно говорю, что думаю на самом деле.       — Ты ведь не знаешь полноты моих грехов, так что не можешь быть уверена в том, что говоришь…       — …Но я знаю, какой ты сейчас. То, что было — то уже давно прошло, и сейчас имеет место лишь то, каким ты будешь далее. Нет смысла хвататься за былые ошибки, досконально рассматривая их, словно под микроскопом — ведь будучи ослепленным чувством вины, ты можешь проигнорировать свои хорошие черты.       — Другие явно так не думают…       — А тебе какая разница, что они думают? Всем в любом случае не угодишь.       Не зная, что ответить, Кэтнап просто уставился в стенку напротив. Он не знал, как объяснить Бобби то, что угодить ему хотелось хотя бы лишь Догдэю, перед которым кот провинился больше всего; усугубляло ситуацию то, что пёс дал ему кров, разрешив временно оставаться у себя дома — а как Кэтнап видел, никакого удовольствия ему это не доставляло.       — Я живу с Догдэем, и после всего того, что я ему сделал, он относится ко мне нормально…       — Нормально? Он даже одежды тебе не даёт!       — Дает! — Кот вдруг вспомнил, что из той одежды ему ничего не подходит, — Неважно…       — А вот и важно! Вот уж не знаю, что там произошло между вами, но ты словно стесняешься самого себя, так что предпочитаешь молчать и терпеть. Я не говорю, что вину не нужно загладить, но ведь не до такой степени, чтобы стелиться перед всеми. Особенно, под ним! Опять же, Догдэй никогда не будет доволен тем, что имеет, так что нет смысла пытаться как либо его удовлетворить. Это сложно. Не говорю, что невозможно, однако, сейчас я подразумеваю немного другое.       Она снова начала его гладить, однако в этот раз успокаивающе и ненавязчиво. Кэтнап чувствовал себя так, словно ему разодрали грудную клетку и вынули сердце, а после чего начали рассматривать под увеличительным стеклом — тема была неприятна.       — Даже если он требует от тебя покорности, ты не должен — и не обязан — вечно подчиняться. Я не буду лезть тебе в душу, возможно, у всей ситуации есть ньюансы, которых я не знаю, но сказать точно могу лишь одно: знай меру и не ударяйся из крайности в крайность. Не теряй сообственного достоинства. Ты хороший.       Кэтнап грустно улыбнулся:       — Ты преукрашиваешь.       В ответ она тоже улыбнулась, но уже тепло:              — Не в этот раз.

***

      В этот раз душ немного затянулся.       Некоторое время Догдэй просто стоял под водой, лбом прислонившись к холодной плитке. Он думал о том, сколько же времени потратил впустую. Пёс мог заняться чем-то более полезным, но день уже пошёл под откос — и все планы, соответственно, вместе с ним. Он не знал, сможет ли наверстать упущенное время, однако решил, что займётся этим завтра, ведь в голове то и дело с легкой иронией проскакивала мысль о том, что ещё хуже этот день стать не мог — но тут же Догдэй вспоминал о том, что ему еще нужно будет забрать кота — и лёгкая ирония превращалась в тяжёлый вздох раздражения.

***

      Кот не знал, может ли верить Бобби — особенно после того, как она подмешала ему что-то в напиток — однако понимал, что и в своей лживости счастлива та не была.       Кэтнап отстранился от объятий, пододвинувшись к краю кровати:       — Скоро придёт Догдэй…       — Тебе пора идти? — Спросила она, и так зная ответ на свой вопрос. Кот кивнул, потянувшись за штанами.       — Да. Думаю, лучше не опаздывать…       — И все же, что насчёт Красного Дыма?       Он повернулся в её сторону и их взгляды встретились:       — Попробую разобраться с ним, но ничего не обещаю. Я мало что понимаю в этом…       — В этом мире много что завязано на магии, и вероятнее всего, твоя способность к созданию дыма связана именно с ней. Магии можно обучаться, можешь почитать специальные книги.       — А где их взять?       — На этаже Крафти. Там есть библиотека.       — Хорошо, спасибо! Я запомню. — Ответил кот, натягивая водолазку.       Она усмехнулась, смотря за тем как он одевается, и поднялась с кровати, подойдя к тумбочке.       — У меня есть кое-что для тебя…       Бобби открыла нижний ящик, что был крупнее остальных, и достала оттуда чёрный тканевый свёрток, после чего подошла к коту и отдала его ему в лапы:       — Что это? — Спросил Кэтнап, приняв его от медведицы.       — Разверни, — сказала она.       Кот так и поступил, начав осторожно разворачивать ткань — та была плотной, но достаточно мягкой и тёплой, чтобы согреть — и Кэтнап догадался, что то была одежда. Догадка оказалась верной: это была чёрная накидка на манер пончо, что надевалась на плечи и имела похожее на мантию удлинение сзади, а на передней части аккуратными стежками была вышита серебряная четырехконечная звезда.       — Ещё на собрании мы с Крафти решили, что в твоём внешнем виде словно чего-то не хватает, и в итоге остановились на накидке. Плюс, я изначально знала, что на этаже Догдэя холодно, и накидка должна была оказаться хорошим и практичным подарком — а после того, как ты рассказал, что у тебя ещё и тёплой одежды нет, я только убедилась в правильности своего выбора. Вообщем, носи с удовольствием, — улыбнулась Бобби, — надеюсь, тебе нравится.       Кэтнап удивленно переводил взял с накидки на медведицу и обратно: он не мог поверить, что та заранее все настолько продумала, начиная от практичности и заканчивая внешним видом элемента одежды. Он не мог представить себе лучшего подарка, нежели этот — но все же, подобная забота казалась чем-то наигранным и странным, ведь в голове у кота попросту не укладывалось, что кто-то может относиться к нему таким образом без намерений личной выгоды.       — Конечно мне нравится! Это потрясающе, спасибо огромное! — Воскликнул Кэтнап, надев накидку через голову; в комнате Бобби стояло зеркало в пол, и кот тут же покрутился перед ним, оглядывая себя со всех сторон. Сама же её владелица бархатисто рассмеялась, приложив лапу к груди:       — Всегда пожалуйста, кисонька. Ты в любой момент можешь обратиться ко мне, если что-то понадобиться — я буду рада помочь! Либо звони, либо приходи лично — чаще всего я в Театре или оранжерее — а мои люди всегда рады устроить гостям радушный приём. Здесь ты никогда не замерзнешь.       — А я и там больше не замерзну, — тихо произнес он, обращаясь скорее к себе, нежели к ней — и сжал в лапах ткань накидки.       — Ты что-то сказал? Я не расслышала.       — Я сказал…       Он обернулся, встретился с ней взглядом — и где-то глубоко, за великодушием и добротой, в глазах медведицы он разглядел теплящийся огонек одиночества, что с каждой секундой — пока она готовилась проводить гостя домой —все больше и больше разгорался.       — …нынче никогда не знаешь, что будет затвра — и вдруг, если тебе понадобится друг — ты всегда можешь обратиться ко мне. Я буду рад помочь.

***

      Прошло около получаса, большую часть которого он посвятил своему обычному уходу за шерстью и кожей — и вскоре Догдэй стоял перед зеркалом в гостиной, вновь красивый и уверенный. Мысленно благодаря себя за то, что когда-то догадался купить несколько одинаковых пар рубашек и брюк, он разглаживал лацканы пальто — с фраком так не вышло, так что пришлось идти, как обычно, в пальто — и финально оценивал свой внешний вид. Без галстука, что лежал в корзине и дожидался, пока его постирают, образ выглядел как-то пусто — однако идти все равно было нужно, как бы ему этого не хотелось. Он не мог допустить того, чтобы кот остался у Бобби на ночь, но и один дойти тот не мог — пёс был уверен, что Кэтнап бы либо потерялся, либо сбежал — хотя и бежать-то было некуда.       «В любом случае, хуже этот день уже точно не станет» — думал Догдэй, выходя на улицу.

***

      Спустились Бобби с Кэтнапом по тому же пути, что и поднимались — вниз по лесенке, а затем за сценой — и проходя через Театр, кот поднял с диванчика букетик, что медведица подарила ему в начале его визита. Посмееваясь, та лишь кивнула, мол «забирай, поставишь дома в вазочку» — и затем вывела его в главный корридор, где они договаривались встретиться с Догдэем.       Сам же пёс уже стоял там, понуро разглядывая парочки проходящих мимо людей. Сцепленные руки, смех, переглядывания — сердце сжималось. Каждый их обмен взглядом, каждое прикосновение, каждая совместная улыбка — всё это было как колкие иглы, наносящие боль. Он, одинокий силуэт в потоке людей, чувствовал себя выброшенным на обочину жизни. Ситуация, аналогичная той, что случилась на этаже Пикки, вновь повторялась.       С каждым проходящим мимо счастливым дуэтом раздражение нарастало, переходя в жгучую зависть. Зависть, словно змея, обвивала его, сдавливая грудь. Неужели это так легко — быть любимым, быть нужным? Неужели они заслуживают этого счастья, а он — нет? Что-то в нем должно быть не так, что-то недостающее, что-то неправильное. Он пытался прогнать эти мысли, но те вновь возвращались, с каждой секундой всё отчаяннее, всё жгучее. Этаж, полный «любви», внимания и счастья, превратился в дешёвую комедию и жалкую иронию на самого же себя.       Внутри него всё кипело: негатив, поселившийся изнутри ещё с похода на этаж Чревоугодия, вновь царапался в дверь — но пёс лишь захлопнул её, сильнее сжав челюсть; а затем увидел Бобби с Кэтнапом.       Весь растрепанный, кот пребывал в удивительно хорошем настроении. Он улыбался, чувствуя себя более чем комфортно — держа в руках цветочный букет, Кэтнап легко смеялся над шуткой, что рассказывала медведица — подобно товарищу, та выглядела счастливой и оживленной — и ему тут же стало ясно, в чем дело.       — Догдэй, вечер добрый! Возвращаю в целости и сохранности, — сказала она, шутливо подталкивая Кэтнапа ко псу.       Возмущение росло, клубком скручиваясь в желудке; он знал, что должен быть терпеливым, сдержанным — но смотря на них, чувствовал лишь отвращение. Глупая улыбочка на лице кота неимоверно раздражала, и он был бы неимоверно рад стереть её — приложив головой об стенку — однако, скрывая это, пёс попытался улыбнуться, не подавая виду. Всё, что он сказал в ответ, было лишь:       — Спасибо. Пойдём, Кэтнап. — И направился к лифту, сложив руки за спиной. Помахав Бобби лапкой на прощание, Кэтнап пошёл за ним, ощущая, что вскоре все вернётся к былой серой рутине: комната-ванная-кухня-комната.       Пока они ехали в лифте, Догдэй не произнес ни слова, демонстративно отвернувшись в противоположную от кота сторону. Кэтнапа же такой расклад вполне устраивал: он думал, что Догдэй разозлится за то, что он натворил — однако, вдыхая аромат роз в букете, все проблемы казались коту незначительными. В голове все ещё оставались лёгкость и «ветренность», что, видимо, были побочными эффектами зелья — но все же, о визите к Бобби Кэтнап не жалел: пока лифт поднимался всё выше и выше, тем температура в нем наоборот падала, однако теперь кота грела не только накидка, но и осознание того, что у него появился какой-никакой, но друг, на которого он в случае чего может положиться.       Этаж Зависти был точно таким же, как и ранее — с наступлением темноты изменился, пожалуй, лишь оттенок облаков, закрывавших небо. Не было ни ветра, ни звуков, помимо отдаленного гула заводов — и дорога, ведущая к дому пса, освещалась иронично-теплым светом уличных фонарей.       Догдэй старался не смотреть на Кэтнапа, дабы ещё больше не портить и так ужасное настроение, однако те мельком брошеные взгляды не остались безрезультатными: он уже давно приметил ту тряпку с серебряной звёздой, что кот носил на плечах, однако ничего не сказал, ибо сам ощутил, какого это — мерзнуть. В отличии от неё, обоснованной и локаничной, бело-сиреневый букет в кошачьих лапах мозолил глаза особенно сильно; Догдэю не нравилось, что там были именно белые розы, а не иные другие — то были его любимые цветы.       Вдруг, пёс остановился и встал на месте, как вкопанный, сложив руки за спиной; Кэтнап шёл прямо за ним и едва не врезался тому в спину.       — Что это у тебя? — Холодно спросил Догдэй, не оборачиваясь.       — Где?       — В руках.       — Цветы. Правда, красивые? — Непринуждённо ответил кот, лапой поправляя распустившиеся бутоны.       Какое-то время пёс так и стоял спиной к Кэтнапу, не шевелясь и словно не дыша — а затем вдруг обернулся, оставаясь в той же позе со сложенными руками.       — Очень красивые. Выкинь.       — Что?       Догдэй стоял спиной к фонарю, так что кот не видел его лица — то закрывала падающая тень — и видел он лишь две тусклые белые точки, обозначающие светящиеся глаза. Какое-то время он, казавшийся тёмной безликой фигурой с подсвечивающимся контуром, просто молчал, уставившись на Кэтнапа, а затем холодно повторил:       — Я сказал, выкинь.       — Но я не хочу. Это подарок.       В ответ опять лишь давящая тишина, сопровождающаяся взглядом двух зрачков-точек; вдруг они моргнули, пропав на мгновение, и пёс наконец ответил:       — Я не пущу тебя на порог с этим веником.       — Но-…       — Нет.       Это был первый раз, когда Догдэй перебил его; фигура наклонила голову вбок, мол «ну давай, скажи ещё что-нибудь», и Кэтнап понял, что перечить ему сейчас попросту бесполезно.       Пересилив себя, кот подошёл к ближайшему мусорному ведру — Догдэй, казавшийся в данный момент лишь тенью самого себя, не спускал с него цепкого взгляда — и со скрипом на сердце опустил в него подарок подруги.       Все также не говоря ни слова, пёс проследил, как Кэтнап понуро вернулся к нему, развернулся и пошёл дальше.       Уже дома Догдэй снял пальто, повесив то на вешалку в прихожей, и прошёл внутрь. Один лишь взгляд на кота вызывал очередную волну ненависти, и как бы он не старался игнорировать его присутствие, закрывая глаза, приторно-сладкий запах роз, которым Кэтнап успел сполна «пропитаться», теперь распространялся еще и по его дому, а резких запахов пёс на дух не переносил, так что тут же отправил кота в душ со словами, что «не приемлет у себя дома строптивых и грязных котов».       «Строптивый и грязный кот» освободил ванную спустя десять минут, будучи чистеньким и вкусно пахнущим каким-то шампунем, что Догдэй разрешил взять со своей полочки. Поскольку одежда Кэтнапа была грязной, пёс сказал тому взять его футболку, а свои вещи положить в корзину для грязной одежды — так что так кот и поступил, задержавшись у нее на пару секунд: уж больно смешно и любопытно выглядела чёрная рубашка пса, едва ли не колом стоящая из-за впитавшейся в неё соли. Помимо этого, она ещё и пахла морем, так что Кэтнап поневоле стал задумываться — с чего это вдруг Догдэй решил пойти искупаться?       Не менее смешно выглядел и он сам в футболке пса, преимущественно из-за разницы в телосложении и неподходящем коту фасоне — однако последнему было действительно без разницы, в чем спать — так что стоило его голове коснуться подушки, он тут же уснул, закутавшись в одеяло. Ему было тепло и спокойно, на тумбочке рядом с кроватью лежала накидка, подаренная Бобби (кот был очень рад, что Догдэй не заставил выкинуть и её) — все было хорошо. Даже если это была лишь разовая акция от судьбы, даже если дальше все будет ощутимо хуже — сейчас Кэтнап просто наслаждался моментом счастья, перепавшего на его долю.       …Догдэя же ждал очередной список рутинных дел: умыться, подготовиться ко сну… Только в этот раз в этот списочек добавился ещё и пункт «привести в порядок одежду, что пострадала после похода на этаж Чревоугодия», а он подразумевал под собой стирку — и пёс мог с уверенностью сказать, что за последнее время этот день был самым отвратительным из всех. Кот раздражал особенно сильно: его пришлось едва ли не за ручку отводить туда-обратно на этаж к Бобби, где тот развлекался, а потом вышел с цветочками и в накидочке — а что же получает сам Догдэй? Толчок в воду, насмешки, никакой благодарности — и кулаки вновь сжимались до упирающихся в ладони когтей, а челюсь едва ли не сводило от напряжения и накопившегося негатива; однако он попросту не мог позволить себе «выпустить пар», ибо в таком случае подведёт не только себя, а ещё и всех тех, кто верили в него — кто верили и верят, что он может быть лучше — и Догдэй был просто обязан следовать этим стандартам «хорошести», поддерживая планку — хоть от выбранного образа временами, когда все было особенно плохо, уже попросту тошнило.       Ведь что скажут другие, когда увидят его настоящего?       «Хорошие люди умеют прощать»       Любят лишь хороших людей.