Kneel

Страшно… Перед глазами только беспросветное ничто. Как давно он не видел ничего, кроме всепоглощающего мрака, едва ли освещённого тусклой красной лампочкой в углу камеры? Она пугает больше всего. Алый огонёк под потолком мерцает, мигает, неровные, дрожащие тени на стены отбрасывает, создаёт чудовищных монстров в измученном разуме. Они к нему когтистые лапы тянут, за края оборванной одежды цепляются, голодно слюной на грязный пол капают. Ему хочется отползти от них, спрятаться, в самый дальний угол забиться, закрыв голову руками, но он не может. Кольцо, вмонтированное в каменный пол, надёжно удерживает его руки, скованные за спиной. Крепкая верёвка туго обхватывает его руки, раскалённым металлом впиваясь в растерзанные до мяса запястья. В первые дни он ещё переживал о сохранности подвижности рук, но сейчас… Он уже давно почти не чувствует свои пальцы. От холода ли это или от истощения, он не знает, но старается не думать о том, насколько сильно пережаты вены. Краш-синдром в таких условиях он точно не переживёт. Хотя, это сейчас наименьшая из его проблем. Всё тело воет от боли, кажется, что весь он — это одна сплошная открытая рана, однако он ещё может различать в ней отдельные очаги. Жгучей резью полыхают колени, также связанные, стянутые так, что ноги не выпрямить, не подняться на них, когда в них очередной острый камешек впивается, глубже в плоть вгрызается, словно стремится остаться там навсегда, врасти в мышцы вечным напоминанием о промозглой каменной клетке. Ему бы пересесть удобнее, снять с них нагрузку изрядно исхудавшего, но всё ещё тяжелого тела, но верёвки держат крепко. Он может лишь изредка неуклюже прилечь, суставы рук выламывая, под невозможными углами их выкручивая, и то ненадолго, пока боль не станет совсем невыносимой, да и вставать обратно с каждым разом ему всё сложнее. На каждом вдохе-выдохе по грудной клетке словно колючая проволока скрежещет, тянет свои ржавые витки из дыры под рёбрами. Её, словно в насмешку, наспех закрыли пластырем, но и он давно уже пропитался кровью и гноем. Мужчина практически уверен, что гангрены ему не избежать, от раны уже тянет приторным запахом гниющей плоти. Крошечное облегчение приносит лишь то, что диафрагма, кажется, не повреждена, иначе он давно бы выхаркал всю кровь на грязный пол. Да и прочие последствия подобной травмы были весьма мучительными. За спиной что-то шуршит, и он весь обращается в слух. За ним снова пришли, или это очередная галлюцинация отравленного ядами и наркотой разума? Они всегда сажают его спиной ко входу. Очередная психологическая пытка, простейшая в своей сути, но он не может справиться со своим бешено колотящимся сердцем каждый раз, как слышит шаги позади себя. А может, они не хотят смотреть на его заплывшее, покрытое кровавыми струпьями лицо? Сколько он уже здесь? Месяцы? Годы? Он не понимает, чувство времени давно потеряно, и уже кажется, что так было всегда. Вся его жизнь до этой клетки кажется лишь мимолётными вспышками снов агонизирующего в токсичном дурмане разума. Не было никогда ни солнечного света, ни приятного весеннего ветерка. Не было семьи — проблемной, склочной, но всё равно любимой. Не было службы — тяжёлой, порой невыносимо утомительной, но приносящей моральное удовлетворение и гордость. Не было всего этого, а была только тесная камера с мигающей красной лампочкой, и были только пытки. Моральные и физические, кажется, на нём уже испробовали всё, что могло прийти в голову людям и при этом не убить его. Но он терпит всё: и боль, и унижение, в очередной раз кровь с осколками зубов сплёвывает, непокорный, отказывающийся подчиняться, слишком сломанный, чтобы сдаться, скалится щербатой окровавленной усмешкой. Он терпит и ждёт, что когда-нибудь это всё закончится. И вскоре боль становится не такой мучительной. Да, он ещё чувствует её, воет в агонии, выгибается, пытаясь отстраниться, чем только больше себя травмирует, но внутри ощущает лишь онемение, словно это всё не с ним происходит, закрывается в себе, глубже в своём сознании закапывается, абстрагируясь от всех внешних раздражителей, от собственного тела отказываясь. И жить внезапно становится проще. Он больше не чувствует боли бесконечных пыток, не чувствует досады из-за предавшего его искалеченного тела, не чувствует несбыточной надежды на то, что кто-то придёт и освободит его. Он не чувствует ничего. Почти. Единственное, что он так и не смог вытравить из себя — то, что он так и не смог победить, то, что заставляет его разум в конвульсиях биться, плотной алой пеленой сознание застилая, это страх. Дикий, первобытный ужас перед звуком тихих шагов где-то за спиной. Он его вперёд гонит, заставляя из оков рваться, игнорируя боль, осколками клыков в чужие глотки вгрызаться, кровь свою и чужую на языке чувствуя. Лишь бы сбежать от этого тихого шелеста за спиной. Но вдруг что-то новое через багровый полог прорывается. Синее, чистое, оно больно по глазам бьёт, обжигает бледную кожу солнечным светом, оглушает едва слышным шёпотом. Это тоже пугает, сбивает с толку, кричит об опасности. Старое — алое знакомое и привычное, новое же — пронзительно голубое, слишком яркое, слишком чужеродное в его тёмном мире, и он просто не знает, чего от него ожидать. Но вместе с тем, оно что-то трогает в его сознании, дёргает за тонкие ниточки несуществующих воспоминаний, вытягивая на поверхность незнакомые образы. И он невольно за этими осколками памяти тянется, пытается вспомнить, узнать, почему от них так теплом веет, озябшее, истощённое тело грея. Спешно крутит их у себя в голове, со всех сторон рассматривает и всегда в них одного и того же человека видит. Солнечного, живого, с глазами цвета майского неба, с глазами цвета свободы. От этого вновь сердце в бешеном ритме заходится, колотит отчаянно о грудную клетку, грозится в дыру под рёбрами вылететь. И это настолько больно, что почти невыносимо, и ему остаётся только дрожать и скулить от боли, с мольбой, сипло из глотки выталкивая единственное слово, что на языке крутится: — Джо…ни…