рябиновая ночь

ой вы детотьки мои, сторонитясь темноты, за околицей волчок ― он укусит за бочок и потощат во лясок, ой баю, баю, баю. theodor bastard — волчок

      Хольмгард приветил выкриками торгашей.       Русовское да славянское ― Новгород ― всё одно ни у Роба, ни у его отца на языке не прижилось.       Чаще запивать надобно березовицей.       А Роб по другой тропке ступал ― сулившей рукоять меча тискать годков до тридцати.       Повезёт, ежели ране не помрёшь.       Ове качнулся на кожаном наруче да вертнул головой. Соколов в граде не жаловали ― всё говаривали, то лишь княжий удел.       Глянул в небо. Гроза, что ли, сбиралась?       Как сошёл с ладьи с дружиною, Роб вглядывался ― чай, покажется молот иль тутошнего Перуна, иль тамошнего Тора.       Ни сверкнул покамест его обух. Сталость, и до селитьбы родной успеет добрести.       Он обогнул мостовую, где сбывали мёд, воск да бражку. Хлебни, а! Ну хлебни-и-и ― хороша же, отродясь такой не пробовал, друже!       Да язык просто не пристрастился.       Батянин кузнец, прежде чем шагнуть в Хельхейм, всё говаривал ― не пьяней да не убий без справедливости.       Одна беда, сам знаешь, и другую потянет. Ну а воином не слыть без милосердия.       На базаре повстречался знакомый торгаш царьградскими конями ― хороши, право-слово. Близ в лавчонке ― ткани совали, каких не видывал, верно, и княжий глаз.       Твой ― разве намётанный?       А в красоте гридю разбираться не пристало. Чай, не доспехи ― какие кольчужные, какие с пластин литые.       Его обогнула пара девиц с непокрытыми головами. Обогнула ― да вгляделась вслед.       Ове отвадил ― сглаз то ли присушку ― писком.       Неведомо ж, чего девице надобно, коль пристально таращит зенки.       А случается ― и отроку.       В гриднице всякого Роб навидался ― о чём не слагали ни одной песни на гуслях да не выкрикивали заговорами на пьяных свадьбах.       Сам только им не поддавайся.       Сам берегись ― да вересковые иглы упрятывай в кармане. Чай, убережёт не только от нечисти.       А веришь ли?       Робу верилось лишь в богов ― тутошних и тамошних.       Покинув замет масляного града, Роб огляделся. Издалека ветер нёс запах живого огня, словно в дар.       Сегодня не приму. Поклонись за меня волхвам.       Небо словно наплывало пузом неведомых рыб. Проколешь лезвием меча ― наружу хлынет требуха.       О ней, вестимо, волхвы и упрашивали богов?       Едва прибыв в Хольмгард с дружиною, прослышал Роб о засухе, дитятей своих приведшей ― полудниц жадных.       Уговорами-то не сгонишь.       Ове кликнул, трепыхнув крылами, ― и Роб подтолкнул его в поднебесье:       ― Вертайся, мой друже, как сердце покличет.       Моё иль твоё.       Вослед глядел ― пока соколиный силуэт не поглотила туча, словно дивная рыба.       Ове выклюет. Всё ― от требухи до костей.       Роб направился дале ― по тропе, выстланной многими, многими до.       Куда путь держали?       Куда путь держишь ты?       Кабы не заплутать ― с дорожки-то, проложенной с сечей, всяко с ноженьками случается.       Бывает, лукавят, что Велесом прокляты, бывает ― подчиняются.       Раскинулась вдаль ширь ― до самого Ильмень-озера, где ещё батенька с северянами сыскал приют. Сам слыл гриднем ― и Роб судьбинушки его не избежал.       Что завещано норнами, не высечешь лезвием.       Своё Роб точил наостро. А разве ж спасло бы?       Он прикинул, поглядев вдаль, ― к утру, вестимо, до дому доберётся. Сулила жизнь засов на него повесить ― да дожидаться внове княжьего клича. Громок ежели станет ― так Робу, значится, домой не повертаться к зиме.       А то и вовсе ― никогда.       Отроков в гриднице всё влекли такие сказы, что детвору ― былички. Что те, что другие ― верят в рогатых чертей, не убоявшихся ни вереска, ни черниговских шлемов.       Роб об одном только ведал точно ― на поле брани чертей поболее хватает.       И ни один ― не носит рогов.       Тропа стелилась к селитьбе, близ которой княжил лес. Запрокинешь голову ― верно, закружится.       Свою только береги.       Тутошние земли тихие да чернозёмые ― ютились под сводами палат, в которых обретались боги. Роб огляделся ― никого, подойдя к околице, не повстречал. Почудилось лишь хны-хнны далёкое ― то ли из чьей голодной избы, то ли из-за леса.       Оборотился на него ― что пламенем объяты маковки заснувших до рассвета сосен.       Не буди. Худо будет.       О том всяк в селитьбах упреждает ― чай, от чужих криков и леший разгневается, и водяной призовёт грозу.       Только ли они?       С тропы Роб не сходил ― углубился в селитьбу. Чай, кто и приветит ― в сенцах пристроит на ночлег. Гридю завсегда откроют дверь. От портунов-то надобно беречься пуще.       Он добрался до избушки на краюхе селитьбы ― за плетнем дородная баба хотела было наколоть дров. Хныкнула комолая корова близ хлева ― с колышка не сходила.       Во дворе ― никого. Лишь земелька чёрная утоптана гусьими лапами.       ― Здрав будь, матушка, ― промолвил Роб, ей поклонившись.       ― Ох и волот! Здрав-здрав, служивый. Куда путь держишь? До дому, чо ли? ― Выпрямившись, баба показала лицо ― морщинистое, что сухой заморский плод.       Руки ― в почерневших мозолях, а седой влас упрятан под плат.       ― Домой, матушка, ― ответствовал ей. ― Пособить?       ― Пособи, коль хошь.       Углом плата она утёрла крупный нос. О фартук поверх чёрной понёвы ― руки.       Отперла калитку ― и Роб ступил во двор.       ― Отвоевалося, сталость? ― вопросила старуха, запирая калитку.       Плач не стихал ― то ли бабий, то ли звериный, то ли русалочий.       Нешто гребень у них покрали?       ― Сталость, отвоевался.       Ухватился за топорик ― и ну щёлкать старухе на дрова. Слушал всё ― поохала, словно жалеющая сынка матушка, ― да и притихла.       Плач ― нарастал.       ― Ты, матушка, скажи, ― начал Роб, утёршись заперсьем, ― кто ж у вас в селитьбе так громко воет?       ― Жуть берёт, а?       ― Она ко мне не хожа.       ― А-а… ― поохала вновь старуха и огляделась ― словно порыскала подслеповатым взглядом, кому нынче неспокойно. ― Восе Златка наша хмурая. Сынка никак не сыщет.       ― А куда ж он, матушка, девался?       ― А неведомо. Ты коли́-коли́, милок.       Вновь вытерши руки о фартук, она оглядела Роба, прищурив глаз.       А-а, приметила ― не тутошний. Сколько хольмгардских кольчуг на себя ни натяни да ни начисти песком шлемов ― тутошним не сделаешься.       А ты прячься поглубже ― словно зверь в логово.       Авось и спасёшься.       Нарубив старухе дров да сложив их в дровник подле крылечка, Роб принял из её рук чарку. Вода, что ли?       Распробовал ― квас ледяной.       ― Ты, милок, подь в мовницу, а? Так и быть, выстелю те в сенях ― покойно те будет до утреца. А и мне взалям с тобою попокойнее будет. Ну ступай, ― поторопила она Роба и наказала вослед: ― У банника испросись пред омовением. Шальной он у нас. А опосля вертайся, тропка тя проводит.       Роб вернул ей чарку и побрёл по тропе к мовнице.       Проводила его угрюмым хныком комолая корова ― да Златкин печальный глас вослед.

* * *

      Из мовницы Роб воротился в старухину избу. К тому времени зарево над кромкой леса поспело до алого ― что яблоко к ревуну.       Не вкушай лишь. И отравиться недолго.       Изба приветила тишиной, стоило шагнуть в неё из сеней. Дале тени, прочерченной матицей, Роб не пошёл ― дожидался старухиного слова, шею обтирая воротом льняной рубахи.       А она суетилась у печи ― близ бабьего кута.       ― Ты проходь, проходь, милок, ― помахала на вытертый дубовый стол старуха. ― Не поспело исщо. Быренько, ага.       Роб сел на скамью, оглядевшись. Ни скатёрки, ни покрывальца на лавках ― вестимо, старухе никто и не пособил.       Только кошку цветастую приметил ― во-она с печи щурилась. Словно распознавала ― свой иль чужой. Шикнуть иль мурлыкнуть.       ― Как звать тебя, матушка? ― вопросил Роб, за ней понаблюдавши.       ― А Настаска. Настаской всё кличут, особливо детушки. ― Она управилась с чугуном, объятым ухватом, ― водрузила его на стол. К потолку взмыл ароматный ― хлёбово какое? ― пар. ― Покамест не перевелися тута все, ага. Ну а тя, служивенький?       ― Роберт.       ― Ро-оберт, ― протянула она ― вместе с краюхой хлеба ему в руку. ― Ты ж, так почитай, не нашенский, ага?       ― Сын варяжий.       ― Варя-ажий… ― покивала Настаска и примостилась, что гусыня в гнездо, на лаву насупротив. ― Эти-то у нас бывали, покамест тоже не перевелися. Ты ешь, ешь. Вояки-то, чай, недоедают.       Да всяко бывало.       А старухе об том не сказал. Видел ― чего-то её тревожит, словно клопы ― ворочащегося в ложе.       И не выведешь. И доброе слово, верно, не пособит.       Хоть и рот их полон ― больно согрета изба, да вкусно хлёбово, да ласкова цветастая кошка. Не успел Роб мигнуть ― та близь умостилась, что искорка, от лучинки скакнувшая.       Сама Настаска не ела ― грудью навалившись на сомкнутые локти, сидела в тишине.       Шорох слушали ― то ли мышь, то ли домовой ― да как ложка Робова постукивает по горловине чугуна. Хлёбово выдалось отменное. Глядишь, потому ещё, что горячего давненько не едал.       ― Ты, сталося, с сечи воротился, а? А кто ж это на нашу земельку чешет? ― вопросила Настаска ― с кошкой, показалось ему, переглянувшись.       Свой? Чужой.       Ты в оба гляди ― авось старуха плеснула чегой в чугун.       Хоть и не веришь ни в один сказ.       ― Так половцы, матушка. Гонять приходится. Не то засмелеют, ― ответствовал Роб, от краюхи мякоть отломивши. ― А ты одна, сталость, живёшь?       ― Одна, одна-а, ― протянула Настаска ― словно дверца скрипнула. ― Как внучонка маво не сталося, так и семья разлетелася. Запропастился Алёшенька наш в Вудовьем лесу, и покоя в избе нема.       ― Вудовьем? ― нахмурился Роб, ложку до рта не донеся.       ― Давненько ты, милок, в наших краях не бывал… ― вздохнула Настаска.       И сбаяла ему, словно дитяти ― сказку, отчего лес Вудовьим-то кличут. А оттого, мол, что детушки там пропадают ― словно снежинки талые, да папаньки их сыскать не могут.       Лишь смертушку.       Иль, подумалось Робу, ещё какую неведому силушку.       В лес войдёшь ― словно в сердце ворожьего полка. Оборотись только вовремя ― не то со спины чем кольнут.       Вряд ли ж еловой веточкой.       Настаска утёрла нос уголком плата ― сказывала, как Алёшенька запропастился, как ладу в избе не стало. Ни домовой не сберёг, ни вырей не помог ― нашёптывания, как ни неси в сомкнутом рту, рассыпались да растворились.       ― И вот таперича нема ни Алёшеньки, ни сына маво, ни жинки ево, ― покивала вновь Настаска ― словно и сама чьему сказу внимала. ― Они-то с местечка этого снялися, благословенья испросив, ну и боле их я не видывала. А Алёшенька с той поры так и не воротился, аки лешим путанный.       Роб огляделся ― кошка мигнула ему, не двинувшись из-под локтя.       Всяко он слыхал от дружины. И про леших, и про лешачих сказов хватало ― вот ведь в одной селитьбе и дитятей они подменять вольны. Матушка ― хвать, а там то ль поленце лесное, то ль неведомо что.       И тебя, может, кто положил в зыбку?       Роб помнил ― слабо, словно ветер едва щипал щёку, ― матушкины колыбельные. Мешала она северное наречье, какое эхом кликает во фьордах, с тутошним ― ничего, гляди, не упутай.       Разбирал. Всё сказывала, чай, не от них с батенькой уродился ― боги вручили, что когда-то ― пламя.       Тоже, выросши, всех сожжёшь. Пущай берегут рученьки.       Роб в это веровал до отрочества ― а потом-то уже, конечно, перестал. Что-то высекается с годами, словно топором.       Выбирай ― лодчонкой гнилой будешь али ладьёй гордой. Ну?       ― Леший, говоришь… Верно ли? ― вопросил Роб, выпрямившись, и кошку всё-таки погладил.       ― Леших у нас, милок, хватает, а детушек чтоб цапал ― не слыхивала, сколь живу. Другое бают, ― наклонилась к столу Настаска ― да поозиралась, словно убоявшись ― подслушают. ― Был у нас один вырей в селитьбе ― ноги едва тащил. Дунет Велес ему в хребтину ― так и поломаеца, ага.       Голос Настаскин упал до шёпота ― будто мыши в овине заскреблись.       Лови, лови каждое словечко-зёрнышко, добр молодец.       ― Ну как уж водица, вырея того сторонкой обходили ― сразу ясно, с чертяками он знакается, ― продолжила Настаска. ― Бисями, али моргулятками, али как бишь их… В зенки не глядит ― а гнилое словечко на устах таит.       ― Он, стало быть, и Алёшеньку, и других дитятей сманил? ― нахмурился Роб.       ― При нём-то покойно с этим было… Случалося, вестимо, молоко не доилося ― да то дело пережитое. Вот пропал вырей этот раз в лесу, и боле его не видали.       ― И его, сталость, неведома сила сгубила, матушка?       ― Поди ж их сгуби! ― всплеснула Настаска руками ― ажно кошка уши да усища навострила. ― Как вырею помереть уж нужда, сыскивает он себе вычадка и всех чертей ему завещает. Не я видала ― Милава, Милавка наша. В мовнице еённой ― поперву решила, банник с обдерихой разгалделися. А глянула наутро ― выкатились оттуда двоя.       ― Кто ж?       ― Знатка наша грит, то вырей своему вычадку силушку завещал, чо ли, ― вновь зашептала Настаска ― обернулась, хоть и окошек в избе не водилось. ― Дескать, это вот так знатка нам объяснила, является ему чудище с разинутой пастью, и надобно шагнуть, не убояться. Вот тогда-то силушка и перекинется.       Роб оглядел стол да скудный ихний ужин.       Вестимо, портуны-то и вовсе не едят.       Ежели бывают. Верилось ли?       Самому себе плечами жал. Уж ежели боги тутошние-тамошние бывают да людям огонь вручают — так и портунам в яви сыщется местечко.       Иль в нави?       ― Сталость, старого портуна боле не видать, ― промолвил Роб. ― А приёмыша егошнего?       ― Этого ни разу не видывали. Да вона что скажу, случалося, выреи зверьми обращалися.       ― И старый портун?       ― И тот, и тот, ― кивнула Настаска.       Она маленько побаяла ещё. Дескать, у Златки детоньку словно ветер унёс, а у Милицы ― сестрицу, а Жданка допрала ― и хватилась сыночка…       Сколько б корешок полыньки ему в кармашек рубашонки ни совала.       Куда ни зайди ― всюду пусты зыбоньки и материнские сердца.       Что могли ― отгоревали. А не спасло.       Ни их, ни дитятей.       ― На что ж ему, портуну-то, ребятишки? ― вопросил Роб, от котовьего загривка пальцы отнявши.       ― А тут уж, служивенький, поди разбери. Об том знатка нам не поведала.       ― А выспрашивали?       Настаска покивала, боле ни слова не сказав ― что русалка, завёдшая в берёзовую рощицу.       Теперича, молодец, и не сбежишь.       Хоть сколько ни дёргайся. Хоть сколько на пути назад ни заламывай осиновых ветушек.       ― Негоже дитятям из родимого дома пропадать, ― вымолвил Роб то ли себе, то ли Настаске ― да поднялся со скамьи ― только стол грохнул. ― Сыщу я этого портуна ― и не бывать ему боле.       ― Батенька, не ходь в полночь, ― зашептала Настаска ― хриплая, словно лихотью схвачена в объятия цепкие. ― Поутру, как роса выпадет. Утро вечера мудренее, а и…       ― Нече дружине в сказы верить. Благодарствую, матушка, за снедь, ― поклонился ей Роб и из-за стола вышел.       Кот проводил его взором ― мигнул напоследок.       Далече ли собрался? Воротишься ли?       Не загадывай.       Настаска поквохтала, точно старая наседка, ― да принялась бормотать себе под нос. Пропадёшь. Погубишь себя. Помрёшь!       Не то предостерегала, не то заклинала.       Роб не мечом, знамо дело, разрубил эту нить, к нему потянувшуюся, ― взглядом.       Тише. Тише.       И кошке пригрозил было ― да та вновь, мигнув, вспрыгнула на печурку.       Снарядившись ― поверх рубахи натянув алую свитку, ― Роб остановился за матицей и поклонился Настаске:       ― Благодарствую за приют, матушка.       ― Ты ежели, молодец, повстречаешь восе на путь-дорожке горошинку ― ну её за пазуху, ― настарчила она, вновь нос утёрши уголком плата, словно сына родимого справляла на сечь. ― Влемной она тебе станется. От ворожбы лихой. Да не спи, заговариваю тебя, не спи на хоженой тропе. Леший заплутает.       ― И с ним договорюсь.       Попрощавшись с Настаской, он покинул избу чрез прохладные сени.       Округа молчала ― сдавалась болтливым сумеркам. Уж каким говорливым ― и речушка где-нито шепталась, и ветер на чердаке леса-терема бушевал.       Комолая корова замыкала ему в хлеву.       А плач, гляди-ка, перестал.       Слышишь?       Внимал ― а ни всхлипа не донеслось.       Уж вряд ли Златка сыскала сыночка пропащего ― верно, отгоревала до утра.       Лучше б и тебе его не дожидаться. Чай, лес к рассвету выпустить и не захочет ― замкнёт навечно врата.       Что, замок никак сорвёшь?       По тропе Роб шествовал к лесу ― тьма, казалось, настигала по пятам. Оборотишься ― взглянешь в еённый морщинистый лик, что у Хольды.       Тьма ― старуха. То ли дело ― молодец-рассвет.       За околицей глухо ― словно Роб ступал в чёрную глубину Ильмень-озера.       Шагнул ― а плеска не услыхал. Лишь клёкот ― да запрокинул голову.       ― Ове? ― покликал сокола верного ― и тот бросился вниз, точно в поклон. ― Упреждаешь, верный друже?       Упредил ― да по вышитой неведомо кем тропке кинулся в лес.       И наступила тишина ― словно Ове склевал ветер.       Ну лети, лети сюда ― с добычей.       Роб вошёл в лес ― встретивший его треском поломанной на хвойном ковре ветви. Богат орнамент ― да то лишь для гостя доброго в сенях. А как дале ступишь, в лешачьи избы, ― там и холод в сапоги заберётся.       Запрокинул голову ― маковки сосен, соприкоснувшись в выси, шептались, что кумушки.       То недобрый шёпот, показалось.       Проклинающий?       Сколько мать ни клади иглы в изголовье зыбки ― а беда всё одно тебя настигнет.       Стоит, верно, иголочке затупиться иль сломаться.       Не слыхать ― ни Ове, ни портуна, ни лешего. Ожерелье только Робово с Мьёлльниром позвякивало на груди.       Шаг ― звяк, шаг ― звяк.       Словно творило своё колдовство.       А на наковальню ― что положишь?       Роб подковал бы поболее веры ― в богов тутошних да тамошних. А чудилось, вместе с ней придёт ― в леших да водяных.       Взглядом он рыскал по стволам столпившихся деревьев ― у пары дупла-рты разинуты. Исторгали, чудилось, ― зачем пришёл ты сюда, добрый человек?       Не отвечай. Ни вслух, ни про себя.       Преодолевши валежник, Роб огляделся вновь ― не привидятся ли       портуны, портуны       ночные птицы.       Нема. Здесь лишь ты ― да всё, что успел подковать на наковальне.       Не обожгись ― горячее ещё.       Вот что пригляделось зато глазу ― тропа понемногу терялась. Вестимо, и детушки оттого домой воротиться не могли и блуждали по лесу.       И для них запер свои врата?       Как ни рвись наружу ― а замок крепче челюстей Фенрира.       Далече ли прошёл?       Так и не разберёшь. Ночь таилась за осинами с выльями ― словно дева.       Не поддавайся только ни моим песням, ни пляскам.       Сапоги не те. Воинские. В таких и не затанцуешь.       Сердце не даст.       Под ногами похрустывало ― верно, ломались ветви. Нешто кто чрез них куда ломился?       Авось и детвора бегала от портуна. Не поймаешь, не поймаешь!       Да и ты, служивенький, тоже ― как бы остёр ни был глаз.       Роб обогнул болото ― по вони гнилистой лишь его учуял да по плеску под настилом ряски. Неведомо кто за ним поглядывал ― словно девица, втайне чтоб бросить заговорённый плод.       А потому ничего, молодец, не вкушай. Ни плода, ни горошинки с утерянных троп.       Прислушавшись, он остановился.       У-у-уу ― донеслось.       Подвывал кто?       Почудилось, дитятей запропастившихся клич.       У-у-у!       Не клич ― плач.       Роб побрёл на глас ― отогнав загодя мурашки, клюнувшие загривок.       Тоже упреждали?       Неведомо, кого там сыщешь. Чай, и не дитятей вовсе.       Плач       уу-у-уу       нарастал ― стих, лишь когда Роб добрался до гнилого пня. Приметил очи чужие во тьме ― не человечьи.       Звериные.       Приблизился ― застал волчонка, встрявшего лапой меж кореньев.       Вон что. От своих, верно, отбился.       ― Это тебя, что ли, на весь лес слыхать? ― вопросил Роб, к нему наклонившись.       Длань дал обнюхать ― волчонок ткнулся сырым носом. Бочка ― сизые в лунном свете, что у чищенного чугуна.       Не тронь ― выпачкаешь.       ― Эко тебя, ― вздохнул Роб да присел на корточки близь. ― Ну не кручинься, сеголеток. Выручу.       Коль пособить детворе, так не забывать и про лесную.       Иль они отличаются от человечьих?       Роб глянул ― почудилось, глазища совсем и не волчьи. Те-то в нутро зыркают       сочно ли, сытно?       эти ― в сердце.       Побереги. Пригодится.       Охватив лапу, Роб потянул, размежевав узловатые коренья пня другой рукой, ― и волчонок скакнул прочь.       У-уфх, ― вот так то ли поворчал, то ли пожалился.       Робу али лесу.       Не оглядывался ― чтоб очи собратьев его старших не узреть. Те-то ― уж точно звериные.       Русы к волкам относились всяко ― и во сне пусть не хаживают, и наяву, да вот на Севере иные совсем законы. Коль один ― сын божий, а пара рыскающих ― хранители Верховного.       Вестимо, и ты, малыш, оттуда сбежал?       Иль спрыгнул с неба ― солнце доесть не смог.       ― Фхх-у, ― поворчал волчонок напоследок и ринулся прочь.       Оглянулся лишь       не с собой ли кликал?       и унёсся во тьму.       С ней-то точно сладит. Зубы небось млечные, а уже востры.       Роб нахмурился, глядя ему вслед, ― припомнил Настаскины байки. А можно ль человека       портуну, это ремесло-то ихнее       в волка перекинуть?       Чай, и впрямь вырей горазд покуражиться ― оттого дитяти       поди ж их сгуби!       домой и не вертаются.       Коль обрастаешь волчьей шерстью да усами ― ступай искать взвенье.       Роб побрёл дале ― туда, где тьма истоптана звериными лапами. Не ведал ихнего наречья ― Ове, вестимо, смог бы договориться и подсобить.       Не являлся.       Кликнуть?       Роб умолчал ― портун, верно, забавляется.       А и рад-радёшенек будет ― что, служивенький, никак заплутал?       Не дождёшься. Остёр мой меч ― да наточен взор.       Сквозь тьму кинешь взгляд ― разомкнёшь её тканое чёрное полотно. Не успеет вновь сшить.       Глянул вдаль утерянной тропы ― ткнулся взором в избёнку средь леса. Авось охотничья иль лешачья?       Испросить надобно хозяина ― тот-то, верно, ведает, отчего дитяти не вертаются домой.       Крыша покосилась едва ― словно заросшая мхом заместо волосьев голова. Чего тебе надобно, молодец?       Ответил бы ― да рот здеся будто и замкнуло.       Облизнул Роб губы ― а не отпер.       Ни оконца, ни крыльца, ни околицы ― лишь дверца, сырой показавшаяся. Травами неведомыми обросшая в округе ― верно, и папоротников цвет сыскать можно.       Да Роб покамест не сделал и шагу.       Дланью коснуться двери не успел ― распахнулась, словно хозяин его и дожидался. А и его самого узрел ― выискивать не надобно, ― вышедшего из жерла избы. Какие уж тут сени ― всё не как у людей.       Только юноша       отрок ― ещё и ланиты щетиной не кусаны       будто из терема родом, по воушесце видать. А здеся ― разве что гость.       ― Кто таков? ― вопросил, подбородок вскинув ― словно княжна перед чернью.       Ладно уж. Стерплю.       Стерпи.       Лес уговаривал шёпотом?       ― По зову добрых людей по лесу брожу. Пособить им надобно, ― ответствовал Роб. ― Чай, и ты не злой?       Юноша ухмыльнулся ― точно рыбёшка явила серебристый бочок на глади ― да вновь на глубину.       Что, ещё попробуешь выудить?       С большим-то уловом отсюда не уйти. Роб сразу почуял, едва отрок отворил дверь, ― не из болтливых.       ― А ты заходь. Заходь, добр молодец, ― посторонился он, руку вытянув вдоль двери. ― Не мала тебе моя избёнка?       Точно медведю ― заячье логово.       Да уж как-нито поместимся.