рябиновая ночь

      Пригнувши голову, Роб окунулся в тепло избы ― жар пёк от печурки. Пригласил аромат дикого мёда и незнакомых трав ― юноша       то ли его сосед, а?       верно, знающий. О нём Настаска баяла? Дескать, и орудие против портуна знавал, и всякое…       Хлёбово таилось в пасти печи ― чугун повертался к ним начищенным боком. Под матицей вычертаны неведомы письмена.       Кому ты кланяешься?       Верно, сам задался тем вопросом ― глянув на Робово ожерельице.       Не боись. Боги наши могут и подружиться.       Дверь он затворил ― и Роб глянул на него, близ стола замерев. А боле в его избёнке ничего и не приметилось ― окромя кринок, может, на полках да сушёных трав вдоль стен. Шебуршало только что-то близ печи ― будто домовой, что ли, суетился.       И взора Робова не убоялся. А меча?       А меча, глядишь, и подавно.       ― Негоже во тьме по лесу плутать, богатырь, ― заметил отрок вполголоса, подсуетившись у печурки. ― Лесной б-батюшка настигнет. Али жёнушка его? Така она дерзнявая.       Стук-перестукивало по половицам ― юноша, оказалось, облечён в черевички.       Сам чернявенький, что чертёнок. Свитка совсем простенькая, а белчуг на персте — губяный. Прищурившись, на лопатке его Роб углядел птичье пуховое пёрышко.       Ове, верный друже, так и не повертался.       На лавку при столе Роб сел ― а рукоять меча не выпустил.       Думаешь, пригодится?       Отрок что-то помыкивал себе под нос ― будто гостей привечал не впервые средь ночи.       ― Отчего не почиваешь? ― вопросил Роб.       Таилось ложе в глубине избы ― да хозяина, верно, ночью не ждало. Одеяльце цветастое его покрывало, что панцирь.       Ежели расколоть ― узнаешь, каковы его сны.       А надо ли?       Чай, ему могли и дитяти пропавшие привидеться. Видать же ― трава сушёная не для крепких снов да не от живота хворобы.       ― Не спится. Ночь рябиновая г-грядёт, ― повздыхал отрок ― и вновь затянул свою песенку, словно ленивый кот.       Рукоять меча теплела под касанием.       Думаешь, сладишь?       Слажу. Что с него взять?       Глянул Роб ― отрок тощеватенький, что берёзкин стан, а будто бы таилась в нём неведома сила.       Ну как у спящего       у-фхху       зверька. Цапнет, ежели решишь разведать ― крепко ли дремлет.       Крепко ― не добудишься.       Это покамест. А сделаешь шаг ― загрызёт.       Он составил на стол чугунок да братину. Хлёбова Роб не коснулся ― а на питьё покосился.       ― Откель бредёшь да куда? ― вопросил юноша, стол обогнувши.       Голос ― что мёд дикий каплет с сот.       ― С сечи вертаюсь, ― ответствовал ему.       ― С кем же? ― Очами хлопнул ― яхонты будто перелились на ясно-солнышке.       ― С поганью печенежской.       ― М-м… Домой, стало быть?       ― К Ильмень-озеру.       ― Ах! ― хлопнул в ладоши отрок. ― Слыхал-слыхал ― а ни в жизнь не бывал… Ск-казывают, живёт там сам царь водяной ― а дочери его одна краше другой.       ― Ещё и не то.       Юноша отвёл взор ― замечтавшись словно.       Не о девах водяных       одна краше другой       о чертогах, каких не касается солнце, ― да троне в ракушках.       Ну а ты       глянул вдруг       будешь подле.       Будешь?       ― А звать тебя как? ― вопросил юноша, на лавку ― близь ― присев.       ― Роберт, ― ответствовал, с рукояти всё ж таки ладонь сняв.       Негоже. Сам-то он как дитятя ― не обидеть бы.       ― Вот же диковинное имя! Не слыхал прежде, ― промолвил он, голову склонивши к плечу ― будто затосковал. Ан нет, вновь яхонты вспыхнули ― свет щепня поймав: ― Аки топ-пор сечёт древо. Знаешь? Вот такое крепкое. А древо и не плачет. С-сдаётся.       ― А тебя как кликать?       ― Билли ― так уж нарекли, ― пожал он плечами, дланями упёршись в лавку.       Кто ― не вымолвил только.       Ни батеньки, ни маменьки, ни дяденьки ласкового ― вот таким его Роб застал. Ежели рябиновая ночь ― яркая, укрыть и некому.       ― Ты угощайся, богатырь, ― распахнул он очи, покивав на стол. ― Сроду я таких не видывал. Один-одинёшенек живу.       ― Не боязно в лесу Вудовьем? ― поспрашивал Роб.       ― Он меня ст-тережёт.       Билли попримолк ― и песенка его боле из уст не доносилась.       Кончилась?       Роб ухватил мысль, что хомутом, ― послушал бы ещё.       Авось и не он один. Всё чудилось ― в избе ещё кто-то есть. В тёмном углу, где травы сушёные спускались с потолка? Под ложем?       ― Не видал ли ты моего сокола? ― вопросил Роб, отпив всё ж таки из чарки ― язык волокло.       Медовуха, что ли?       ― Не видал, ― мотнул головой Билли, сведя на миг брови.       А пёрышко ― неужто не жжёт лопатку, а?       Да чай, и не Ове вовсе принадлежит.       Чай, и изба, где шептались-молвили стены, ― не ему.       ― А портунов? ― поглядел на него пристальнее Роб.       ― Портунов… Портунов тута хвата-ает.       ― Видал кого? Знаешься?       ― Да откель, ― хохотнул Билли ― взглядом избёнку обведя. Погляди, мол, ― есть что сыскать у меня портунам?       Разве что его самого.       ― Сказывают вот в селитьбе близ леса, дитяти пропадают в нём, ― промолвил Роб. ― Авось и ты слыхал?       ― Не от кого.       ― Что же, и деревья твои не принесли вестушку?       Кольнуло его, видать, ― замер, точно во чрево упёрлось навершие меча.       Да брось. Пронзать не буду.       ― А они, добр молодец, всё меж собою б-беседы ведут, ― промолвил Билли вполголоса ― сам словно вторя листве. ― Люду такой язык неведом. А чтоб разведать… Тише там.       Воззрился вдруг на тёмный угол ― и шорох притих.       Шорох ли? Иль чей шёпоток?       ― Это кому ж ты?       ― Мышам да клопам, ― пожал плечом Билли ― будто самого такой куснул.       Как там, бишь, баяла Настаска? Биси? Моргулятки?       Верно, не стоило ни капли егошней медовухи глотать. Больно хмельна.       Вот и чудилось, что тьма ― ластится к ним, хоть и напарываясь на свет щепня.       А Билли ― вслед ей. К Робу.       ― А ты сам-то чьих будешь? ― вопросил его, оглядев вновь личико.       В полумраке очи светились ярче ― словно огнём охваченные. И пахло от него       один-одинёшенек       хмельной сладостью.       Только не напивайся. Не испробуй ни глотка.       ― Я-то? Я самошний, ― заважничал Билли. ― Ты на мои г-глазюки раскосые этак не смотри. Токмо любуйся.       А чего ослушиваться?       Роб глянул в чарку, болтанув медовухой, ― кабы не очнуться поутру в лесу.       И ни избушки, ни отрока с раскосыми г-глазюками.       Прежде не видал таких ― вот и взор влекло. Тоже ― не русовской породы.       Вестимо, таким, как мы, малец, ― бытовать на отшибе.       ― А что до дитятей п-пропавших… так то авось лешачьи промыслы, ― повёл он дланью ― заперсье словно у княжей девицы. Тоже кожа бела. ― Да-да. Сам видал.       ― Лешего?       ― А то как же, добр молодец! ― растопырил он глазища ― попробуй не уверовать. ― Всё стишки да п-песенки охотник слагать. Я ему ― мол, живу в глубине леса. А он мне ― «а у меня в залесье всякие чуде́ся». Заболтает! Ты ему не попадайся.       ― Отчего, ежели дитятей крадёт? ― нахмурился Роб.       ― Ты, я вижу, баять не любитель, ― заулыбался Билли ― плеснул ему из братины в чарочку ещё. ― У леших с такими дела неладны. Ох! Да и с русалками. Они ― слыхал? ― тоже горазды дит-тятей уводить… Плетут им косы ― а там хоть вып-пади росы. Ну а о папоротниковом цвете? Слыхал?       Пожалуй, и слыхал. Бывало, отроки из гридницы с рябиновой веточкой совались в лес ― чай, укажет путь. А вертались без цвета и папоротника, и волос. Вот так-то.       Ответил бы ему ― а язык будто связало, не повернёшь.       Билли близился ― пока тепло его Роб не почуял плечами. Следом ими ― касание дланей.       Следом ― тепла его чрева спиной.       ― Детворе невдомёк ― нечистая сила ут-тащит, коль папоротников цвет своровать, ― нашёптывал он над Робовой макушкой. ― Разные пути есть, добр молодец, ― добыть чтоб. Да д-дитятям они неведомы.       ― А тебе?       ― Мне? Мне-то ведомо всяко.       И даже ― когда ты придёшь.       А выйду ли?       Тепло. Теплело. Особливо ― во рту, точно наглотался       чужеземной       крови, что огненный змий.       Да Билли касаниями палил ― попробуй вывертеться. Чай, и щепань не так жжёт.       Из чарки Роб испил ещё ― да чудилось, волокло не только язык. Разум.       Тени ― две? четыре? восемь? боле? ― кинулись по стенам избёнки. Хохоча.       Надо мной, верно?       Жил да был богатырь заморский ― да затерялся в избе волхо́вской.       То ли на ум само пришло. То ли ― Билли, стоя позади, шептал.       Авось и сказ?       Авось и быль? Ох…       ― Не обманули тебя, Роберт, ― промолвил Билли, дланями подавливая плечи. ― Жив-вёт-поживает здеся портун. Да уж какой смурной… На очи ― не п-попадись. И дитятей, верно, крадёт. Да не токмо их ― годы жизни, рожаницей от-тведённые… Оттого домой они боле не воротятся.       ― Тебе откель ведомо? ― шевельнул кое-как языком Роб. ― Про портуна этого.       ― А я мно-о-ого всего ведаю. Глаз зоркий. Волчий.       Что-то щёлкнуло ― он, оказалось, воздух зубами щипнул близ Робова уха, склонясь.       Цап!       И расхохотался ― что девица, паренька надувшая.       Щас-то, щас-то ― сдамся те, ага.       Да не ведись.       Роб рад бы ― а медовуха       иль другое пойло?       прочь, прочь ― по другой тропке вела.       Так добредёшь и до омута. А выбираться ― как?       Билли вдруг вновь взялся помыкивать свою песенку ― словно матушка над дитятем       зыбаю-позыбаю       глас ― мягче смоченной росой травы       снов тебе накликаю       а волчок с околицы ― скалится чудовищно.       Что-то скребнуло вдоль головы ― вслед за его шёпотом. Персты? Когти.       Персты всё-таки ― Биллины. Следом, понял Роб, зубья гребня.       ― Начёсывает портун дитяток ― да жизнь из них испивает, ― нашёптывал он, и хохот ― хохот ли? ― теней в избёнке попритих. Слушал. Слушай. ― Заутренний клёкот гжиголок т-токмо его прерывает.       Дланью Роб нащупывал рукоять меча ― нема, словно растворился.       Тоже от шёпотка?       Никак обернулся ― из лезвия в птичье перо.       А молвил ― не верю, не верю. Ни в леших, ни в портунов, ни       бывают ли ― так хороши?       Персты Биллины повели по шее ― голову запрокинуть помогли.       Дале ― вкусить поцелуй.       Думал ― горше       слаще       мёда. Оказалось ― топ в нём, что в восточной сласти.       И такие видал ― а ни в жизнь не вкушал.       Отстранился он, языком мазнувши меж Робовых зубов ― егошнего коснувшись. Едва-едва ― словно чтоб не обыкать.       Шептал всё что-то       песенку? заговор? ворож       сказку, оказалось:       ― На ост-трове далёко-далёко, под древом высоким-могучим, в тереме расписном-богатом… ― мысли Робовы перебивал ― и от волчков прочь уводил, и от гребня. ― Ты бы тоже наш-шёл меня?       Да. Да.       Роб то ли шептал ― то ли язык его прихватывал губами.       Вокруг рта ― жар, словно опрокинул хлёбово только-только из печи. Иль над паром его склонился ― русалкам под стать.       И так ― насыщусь.       Что Билли ― им, чудилось. В очи его Роб не заглядывал ― а слышал, как черевички позади пристукивают.       Раз, словно, ― и кинется.       Цап!       Берегись. Пропадёшь.       Гребню да касаниям давался ― Билли продолжал им водить от макушки до затылка. Боле не шептал.       Боле не шепталось ― в углу. А сердце       прислушайся       чего-то наговаривало частым постукиванием.       Беги, мол, ― в объятия то ли Билли, то ли леса.       Роб отчего-то избрал первое не глядя.       ― Я с-сразу понял, зачем ты пришёл, Роберт, ― вновь подался к его уху Билли ― устами холодную мочку обжёг. ― Всем надобно куда-то приткнуться. Ажно богатырю. Вон и у л-лешего лешачиха есть. И у водяного ― водяниха. И у банника ― об-бдериха. И у…       Дале уж не вникал.       Повело будто бы ― указало ему путь. Касанием привлёк ― оно Билли явило пред собой.       Пёрышки птичьи, дитяти пропавшие, лес заколдованный… Глянешь ― и забывается, словно после хорошей попойки.       Давно Роб не бывал на таких пирах.       Глянешь на Билли ― яства почудятся. И уста сахарные, и касания ласковые, и рот ― улей дикого мёда.       Помыкивал в поцелуй ― словно рой жалящих пчёл.       А на губах       их       ни укуса.       ― Хватаешь-то ― не как свой к-клинок, ― усмехнулся Билли ― взглядом сползши на Робовы руки.       Обжали его только поверх свитки ― да бережно, будто сосуд из Греческого царства.       Нигде боле такого не добыть.       Клинок…       Забыл нешто?       Роб поискал было его взглядом ― нет, не нашёл. Верно, умыкнули тени из дальнего угла избёнки.       Они же? Говори!       А так и не вымолвил ― язык не поддался. Поцелуем разве что ― охотно, будто того и ждал.       О себе вот Роб много чего не знавал ― а Билли вскрывал, что болючие нарывы.       Ш-ш-ш, ― и это шептал, голову его клоня к вые, ― пройдёт.       Не кручинься.       И её, к себе его прижавши, Роб поцелуями выстлал ― точно платом покрывая.       Жёстче коли будет ― тоже зацветёт неведомым узором.       Да пока берёг. И его, и себя.       Что-то в Билли       под свиткой, что ли?       под кожей       выщупывалось ― очами боязно взглянуть, а перстам любопытно, страсть.       ― Вот что в тебе совсем не руса выдаёт, ― хохотнул Билли, головушку запрокинув ― что птаха певчая-заливистая ― да выю явив огоньку щепня. ― Варяг, гришь. Не х-холоден токмо вовсе.       ― А что же, разных знавал?       Силы наскрёб испросить ― да на него взглянуть, крепче объяв.       Крепче к себе прижавши.       Ну?       Что-то в его взгляде припряталось ― звериное, человеком пуганое.       Охотником.       К волчонку-то тому, сталость       один-одинёшенек       так никто и не явился.       На подмогу       окромя тебя       никто не пришёл.       Волчьим духом от него не несло ― да в очах       цап!       таился огонёк ― какой бывает у племени ихнего при взгляде на Мани.       Что же, свою луну       иль месяц       сыскал?       ― В лесе кого токмо не по-овстречаешь, ― усмехнулся Билли ― дланями чаруя Робовы плечи. ― Особливо в Вудовьем.       Хватайся за подсказки.       Упускал Роб ― сам чувствовал. Словно стрелу за стрелой спроваживал ― а ни одна не попадала в цель.       Словно спасала волчья шкура.       Билли пискнул лишь ― стоило водрузить его рывком на стол рывком вздёрнуть свитку рывком засучить рубашонку льняную да       нема.       Ни волчьей шкуры, ни брони.       Ладони только Робовы поверх белёсого чрева ― чернели, что угли.       Отвернувши голову, Билли захохотал ― давясь кому-то-там:       ― Он д-думал… дмал-чт…       Подышал глубже ― кожей словно впитывал касание одно-другое-третье. Сосцы у него окрепли ― что девичьи в холод.       Иль не от него?       Печурка-то истоплена.       Выдохнул, на Роба не глядя. А словно призывая       к чему?       коснись. Коснись меня, пожалуйста.       Вторил отчего-то ― ладони увёл к самым егошним чреслам. Почуял ими ― вздрогнул.       Вздрогнул сам.       Нешто пойло так тебя вскружило?       А пред глазами словно стелилась тьма ― Билли от него отмыкавшая, будто девицу ― в бабьей середе за кутной.       Никак, за прялкой сидишь?       Крепкие нити плёл. Тебе ни за что       ажно клинком       не разорвать.       ― Я т-таких, как ты, и раньше знавал, Роберт, ― прошептал он ― наклониться вынудил ближе да повился под руками угорьком. ― Себе всё берут. Ничего другим не дают.       Словно в нутро Робово глядел ― не в глаза вовсе.       ― Бери. Дозволено, ― вышептал он, на столе распластавшись битой птахой.       Пересчитай все мои пёрышки.       Куда там. В очах его Роб не пичужку видел ― зверёныша, какой таскает дитятей да кур.       А сегодня на ужин ― ты.       Что-то грохнуло ― братина, оказалось, дланью его простёртой сбитая. Запахло сладким. Голову кружило.       Не вдыхай, не вдыхай.       Не мог ― им у выи надышаться. Да аромат она источала тот же.       Чарующий.       Хватанул его под чреслами и внове привлёк к себе, покамест ложа не достиг ― хрустнула гороховая солома в лежанке под простынкой.       Пахло полынью. Да дикими       дивными       ягодами.       От него? От ложа?       Роб не успел сообразить ― давлением на грудь его упросил       вынудил       возлечь. Головой ― почуять прохладу подушки, обещавшей подарить приторные сны.       В которых волки, верно, лакомятся ягодами ― не дитятями.       Вскинувшись взором, узрел вот что ― очи Биллины вспыхнули, будто пара лучинок. Взглядом таким и опалить горазд.       И сородичей своих клыкастых покликать опосля. Уу, уу-у!       Не стал вот, на чреслах Робовых осевши. Один, дескать, буду трапезничать.       Слопаю.       Помалкивал ― будто что-то в Робе углядевший.       Отдающий понемногу       касание-поцелуй-укус       своё.       Роб не останавливал ― рука не подымалась да не крутанулся язык. Пущай. Пущай он…       Поцелуем одарил меж ключиц ― не единожды, что ли.       Не считай.       Путалось в голове ― словно ещё       ещё-ё-о       хлебанул его дивного отравленного пойла. Из его рта напивался добавки, прижамкивая Билли к себе ― тёплого, что хлебный мякиш.       Тоже ― всегда носи меня за пазухой.       От беды не уберегу ― лишь накличу, ха.       Прижамкивал ― а на большее       бежать-бежать прочь       сил       пронзить его?       не осталось.       Разве что удом. Длани Биллины к нему под портами и тянулись ― справившись скоренько со шнуровкой. Глянул ― словно волчонок лязгнул челюстями.       Что, даже меня не остановишь?       Ни слова у Роба на языке не теплилось. В теле ― желания бежать.       Только охота пронзить его тяглое нутро.       Накрепко хватанулся за елду ― словно за рукоять клинка. Себя, вестимо, пронзать готовился.       Вдохи-выдохи       свои? чужие? Биллины?       блуждали по избе ― таились в углах, какие крали взор.       Словно Роб ещё надеялся       не сражённой пойлом частью рассудка       сбежит хоть куда.       Поведает не о портунах ― портуне, с каким не сладит меч да сребро ― лишь ворожба.       А в этом деле Роб не умелец. Водил дланями вдоль его тела ― от сосцов опущаясь к пояску да чреслам, ― а большего чародейства и не знавал.       Поделишься? Хоть каплей.       ― К-клянусь, богатырь, ― хорошо тебе будет. Лакомо. Учти лишь: не по н-нраву мне придёшься ― сгною, ― прошептал Билли и ухмыльнулся, чреслами напёрши крепче. Дланью погонял вдоль разгорячённого уда ― отвердевшего, хоть молотом руби. ― Али загрызу.       Цап!       Ответа от Роба не дождался       да и куда там       сымал поперву свитку, а уж потом ― рубашонку льняную то ли конопляную.       Не избавился ― на Роба набросил, захохотавши.       Чай, не звериная всё ж таки шкура. Слезет ― а там чудовище.       А пахла одежонка его пряным ― еловой хвоей, да можжевельником, да сластью заморской, да потом мальчишечьим, да       звериного духа Роб всё одно не почуял.       И на тельце его ― тоже не спрятались следы.       От охотничьих стрел. От чужих заклинающих поцелуев.       Хоть один такой ― подарить тебе?       Билли ответствовал взглядом       али загрызу       и Роб попытался подняться ― хотя бы на локтях, а опосля опёршись на хрустнувшее соломой ложе. Иль то кости детские ломаются под рукою?       Залобзал ему выю сперва ― осознавши вдруг, что трётся он совсем волчьи.       Словно в гон. Только не скулит.       И это, и это услышишь.       Взмыл ресницами ― пообещал.       Роб ― поклялся.       То совсем он отроком в его глазах делался, то ― нечестивым портуном, в очах которого плавится пламя.       Кому верить?       Ожогов       на теле, вдоль уда       Роб покамест не чуял.       ― Что ты мне подлил? ― вопросил его наконец ― удерживая накрепко в руках, что в силках.       ― Подлил? ― ахнул Билли ― словно подивившись ― да как посмел ты?.. ― Ни капли, ни капельки я тебе, б-богатырь, не вбрызнул. Сам ты, сам ты меня подчиняешь.       Дашься?       Дамся ― ответил вновь взором.       Приподнявшись, он стянул порты да исподнее ― это на Роба не набросил.       Отчего ж?       Пахнет, вестимо, слаще ведь. Прянее.       Вниз на него поглядел ― на все места срамные, давеча облечённые белым холстом. Тронуть бы ― просился ведь       уд кипучий вздел маковку       а берёг ладонь.       Чай, отрок всё ж таки оборотится в лихого портуна.       Билли слазил куда-то ввысь ― к полке над ложем, там пошаривши. Кринку выудил, затаившую животный жир.       Черпанул ― а себя не коснулся. Показывал ― понял Роб, как надобно. Словно с отнятым языком.       Ну что же, поищу.       Покамест окунался перстами в кринку ― студил их, ― лобзал его в самый рот ― будто напиваясь медовухи. Хмельная ― сколько ж годков ей довелось настояться?       Так на него глянешь ― все шестнадцать.       Так ― и усомнишься.       ― Гостей ты, вестимо… частенько всё ж привечаешь? ― вопросил его Роб ― щипнувши сухой рукой.       Там, тут ― до задка спелого добравшись.       ― То не для т-того, ― качнул Билли головой ― ухмылку скрыть не попытался. Оживился вдруг ― морок словно весь отринувший ― да возложил длани на Робову грудь: ― А коли скажу тебе ― я Велесов сын?       ― Не уверую.       ― Пасынок!       ― Уже ближе.       ― Отчего? ― сощурился Билли.       ― Гроза грядёт. Перун ― тебя бить, вестимо.       Он расхохотался ― а не отполз ― накренился лишь, руки заведя назад. Весь ему явившись.       Теперь-то ― можно коснуться?       Взора вновь       али загрызу       из-под ресниц дождался.       Можно. Теперь ― можно, богатырь.       Оттого Роб ни мгновения не терял. Заведши ладонь меж его чресел, опробовал втиснуться в пылкий жар самыми пальцами       вдох       внутри него ― теснота. Не застрянешь?       Опробую.       Билли сам к тому призывал ― по пальцам опустившись до ладони       и почудилось ― утоп       не от этого лишь ― лобзаниями накрыло, что ладью ― волной.       Не утони. Не спасёшься ведь.       Иль с царём Ильмень-озера договоришься?       Билли, верно, знает и ихние языки. Чудовищ       в которых ― ещё не уверовал       да богов.       Они ему поют колыбельные, да сказывают потешки, да заклинают ― не кусаться сгоряча.       Цап!       Он теперича ластился всё ― что волчонок, никогда не знавший леса, а привыкший к человечьему запаху.       Спросишь ― нет, напрямую не ответит.       Только по очам сличал ― в глубине которых огонёк то вспыхивал       али загрызу       то угасал.       Пуще горел ― когда впихивался в него парой пальцев. Запрокинувши голову, себя явил вновь ― на белёсое чрево, что у осетра, струился свет щепня.       Тусклый ― с мёдом диким упутаешь.       Да сил вкусить       выдох       уж не хватало. Толкался лишь в него перстами ― по стенкам кишки, словно битым бархатом заморским, выщупывая.       Вмещусь? Впустишь?       Видел ― сладко ему, коль обкатывал ладонь.       Видел ― очи прячет.       Видел ― ланиты алым налились, словно рассвет опосля рябиновых ночей.       Опробуешь       ну?       кислые ведь ― аки ягоды.       В промежности егошней было сыро ― что у девки, молодца своего заждавшейся.       Жир топился. Капал. Терялся в портах.       В его нутре. Под самыми ногтями.       ― Х-хва… Я… ― вымолвил только, сглатывая, ― а боле ничего и не сказал.       Приноровившись, засучил в себя уд ― и замер, как бы, что ли, привыкая.       К нему. К Робу.       Касаниями волшбу творил ― на Робовом чреве да на своём.       А покамест не шевельнулся. Ни сам, ни Роб ― ему будто подвластный.       Говаривали ведь       как там бишь её?..       сгубит тебя лес, не суйся.       Как там       хорошо       зачем ты здесь.       Упомнить пробовал ― а мысли блуждать вынудили ― по роще, роще хладной словно, откуда       ещ-щ       не найти тропки.       Почудилось, Билли пришептал ― ни одной, ни одной       наклонясь       лобзая       стягиваясь в самой требухе ― наружу не пустит.       Словно тоже ― из леса.       Только этот ― воспылавший, что от костров на Перыни.       Какому богу ты приходишь поклониться?       Тутошнему ― иль тамошнему?       ― А не хо-хот-те… противился, ― улыбнулся Билли ― задком совсем вплотную к чреслам прилипший ― что смола к древесной коре.       Припавши вдруг, выдохнул сладким жаром ― вдохнуть       вкусить       призвал.       Огонёк в очах егошних       жжёт!       разгорелся ― что дрова в печурке.       ― Ну? Ос-семени меня-а-ну-нуну, ― упрашивал, заскуливши.       Срамом вытирался ― чтоб не обронить ни капли.       Сам ― обрызгал Робово чрево       ладонь подставишь ― мёд       верно?       Глянул было вниз ― тьма грозилась сомкнуться и без лязга лезвий.       Биллино имя       ос-семени меня-а       чудилось ― клинок грохнул о другой. Вот с кем победы ни за что не одержишь.       Желал ты разве?       Сквозь полутьму продрался к нему руками ― стиснул       стиснулось       нутро опухшее ― вязкое, аки топь.       Глоток ― то ли своей слюны. То ли Биллиной.       От него пахло потом да можжевеловой сладостью. Вот тут, у выи. Где ямочки ― богов поцелуи, верно.       Глубокие.       ― Фх-ху… ― проскулил-промычал он ― головой притёршись под Робову челюсть. ― Оставайся. Ост-тавайся, добр молодец. Таких сладких… снов, как у меня, нигде-нигде ты ещё не вкушал.       Ажно на родине?       До неё не добраться ― тропки из лесу стёрты.       Билли засуетился ― ничем утереться не давши, подполз к самой голове. Призвал возложить её на чрево ― где гудело, казалось, вбрызнутое семя.       Да догорал костёр ― охвативший его       их       целиком.       Он перебирал волосы ― что дитяти в зыбке. Перстами игрался ― сам недалеко ушедший, верно, от детских лет.       ― Ты смыкай свои о-очи, богатырь, ― пришептал Билли ― голос его поплыл, краденный полутьмой. ― А я тебя покараулю.       ― От кого?       ― От моргуляток моих. Шальные, страсть, ― натянул он одеяло поверх ― да только, чудилось, не согреет. ― За уд хватанут ― и уволокут. А мне…       Дале Роб не слушал ― тьма подкралась ближе, в голос Биллин просочившись, словно заговорённая водица.       Молвил он? Пел, что ли?       Шептал ― тьму будто прогнать удумавши       баю-баю-баюшок       иль её призывая       запрём двери на крючок       загрызу. Цап!