Не перестает

Олег смеётся, целует чужие плечи, ведёт пальцами медленно-медленно, дразнит, — издевается, думает Серёжа — подхватывает под поясницу, прижимает ещё ближе, хотя казалось бы куда, наклоняеся, впиваясь пальцами в светлое бедро; и на грудь падает тонкий крестик, доставшийся Волкову от матери, как кулон от отца. Серёжа замирает и почти сразу с еле слышным вздохом утыкается носом в ключицы, как раз повыше деревянных перекладинок распятия. Разумовский не назвал бы парня сильно верующим, по крайней мере, в церковь тот ни разу на его памяти не ходил. И ведь набрался смелости, спросил однажды, получив прямолинейный как всегда ответ: — Мне кажется, Богу глубоко похер, где и когда к нему будут обращаться. Он ведь не дед на облаке, а скорее сила, которая гарантирует, что все будет как… — Как? — Как должно быть. Волков сам себя бы тоже не назвал образцовым христианином: в церковь не ходит, Библию не читал, молитв не знает, да и кулаки использует, защищая, слишком часто для «подставь и другую щеку»… В детстве ещё старался, заучивал сложные, тяжёлые слова наизусть, складывал ладони лодочкой перед грудью, а потом перестал как-то незаметно, лишь осталась привычка иногда поднимать голову к небу — к нему — и коротко и тихо говорить: — Спасибо. За что благодарит, никогда не задумывается. За лето, за Серого, за жизнь, за родителей, которые были с ним недолго, но все же б ы л и, за отцовские руки и мамины объятия? Наверное. Мама знала, она бы точно сказала, она расставила бы все по полочкам. Мама точно разбиралась во всем этом божественном — да и в человеческом тоже, за столько лет он и не встретил человека мудрее. — Ма-ам, а ты меня всегда будешь любить? — Любовь никогда не перестаёт. Ты знаешь, откуда это, Олеж? Тогда — не знал, тогда было неинтересно, казалось глупым, смешным, нелепым, а потом родителей не стало, и спрашивать оказалось не у кого. Взрослым уже прочитал, в последний год в детдоме (библиотека у них и прям неплохая была), водя пальцем по мелким строчкам и боясь попасть не на ту, то и дело смаргивая выступающие слезы — пока что только из-за серой бумаги и куч пыли на страницах и обложки. Прочитал — и как будто мама опять улыбнулась: «Теперь знаешь, Олежек». «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». В ту ночь он все пытается сказать эти строки лежащему у него на груди Сереже, но язык не слушается, заплетается, и кажется, что получается глупость (с цифрами у него все же лучше: 13:8, послание к Коринфянам, навсегда врезалось в память), но Разумовский каким-то чудом все же понимает, шепчет в ответ: «И я, я тоже тебя, тоже, навсегда твой, ты — мой, да, да, и наша любовь не перестанет, только не уходи, не оставляй, не исчезай». — Наша любовь не перестанет, — эхом повторяет Олег, подставляя шею под горячие губы. Сережа целует ключицы, задевает лихорадочно бьющийся пульс, долго смотрит в глаза, а потом, все так же не отводя взгляд, быстро прижимается губами к кулону и удивительно теплому крестику. …На вокзале — промозгло и шумно, вокруг толпятся люди, но Олег все смотрит на макушку крепко обнимающего его Разумовского. Тот мерзнет, пальцы покраснели, зубы стучат, но все равно ведь, дурной, не уходит в тепло, стоит с ним до конца, вжавшись в зеленый камуфляж всем телом. Уже и ругались, и плакали, даже посуду успели побить и разбить оставшуюся в процессе бурного примирения прямо на кухне, спорили до хрипоты и целовались до сбитого дыхания и подкашивающихся ног, и все равно не смогли найти такой вариант, который устроил бы обоих. Сережа не смирился, конечно же, вон, стоит хмурый, прячет красные глаза, но сразу же вновь смотрит на Олега, будто забыть боится, но любовь — ну, та самая, которая мир должна спасти — не перестает, поэтому все же отпускает его на службу. — Только возвращайся скорее, пожалуйста, — просит тихонько. Олег в ответ лишь оглядывается воровато, наклоняется и вновь целует (может, в третий раз за день, а может, в сто пятый — они все равно сбились бы, даже если считали), обхватив тонкие черты лица ладонями. Отстраняется рывком и резко стягивает с шеи крестик — шнурок трещит, но остается целым. — Сереж, держи! Пусть будет… ну… напоминанием обо мне. Мир вокруг словно перестает существовать, даже толпа замолкает, лишь раздаются гудок паровоза и окрик проводницы. Две минуты, две минуты на двоих, а потом он уедет. — Не смей, — негромко, но уверенно говорит Разумовский, — не вздумай даже снимать. Если там, — они оба синхронно поднимают глаза, — кто-то есть, то тебе его помощь явно будет нужнее, чем мне. Олег кивает, подхватывает с бетона сумку и, еще раз поцеловав Сережу, почти бежит к поезду. Он не оглядывается: послание к Коринфянам оба прекрасно помнят и уверены в нем. …В Сирии их ненавидели. За другие черты лиц, за взгляды, за чужую веру, за то, что пришли отнять то, что, как считали исламские боевики, принадлежит им по праву, за нашивки на форме. И если поднять глаза, то неба он не увидит почти: яма, куда его посадили, сверху накрыта досками, лишь оставлено высоко крохотное квадратное отверстие, куда иногда спускают еду. Сразу не убили — и от этого еще страшнее, потому что эти звери не берут заложников, не устраивают обмен пленными, такие в лучшем случае распнут вниз головой, пустив кожу его спины на ремни, а в худшем — медленно отрежут голову после всех конечностей и сыграют ей в футбол или наденут на пику и выставят у ворот как напоминание другим. Лучше быстрая смерть от пули, чем плен. Олег почти все время сидит с закрытыми глазами, потому что света все равно почти нет, копается в памяти, выискивает все какие-то отрывки слов и фраз, которые помогают не свихнуться. Касается пальцами крестика (и почему не сняли?..), все теребит его, вспоминая синие встревоженные глаза. Мама, умирать — больно? Сережа, ты будешь меня помнить? Господи, только не оставь его, просит Олег, свернувшись на дне грязной темной ямы и обессилено подтянув колени к груди, прошу тебя — не оставь его, он же пропадет без меня, пожалуйста, сбереги, если моя жизнь — за его, то так пусть и будет, только об одном прошу — защити его. В алых пятнах под веками он видит лицо Сережи. Приходит в себя на больничной койке и долго смотрит в потолок, который похож на холодное белое отражение узкой постели. Неужели действительно жив?.. Никто не выжил. Официально, по всем документам, Олег Волков так и погиб в той деревушке, занятой сирийскими боевиками. Потом будет многое — «Отряд Мертвецов», сделка, договор без права выбора, татуировка-клеймо на правом предплечье, новая цитата из Библии — в дополнение к той, которой он бредил по ночам еще очень долго. Каждый раз просыпаясь, смотрит на часы, запоминает на автомате время, — привычка, оставшаяся после боевых действий. 15:26. Последний же враг истребится — смерть. Выгравировано по коже, вживлено до самых нервов. Никто так и не узнает, что у Призрака, лучшего подрывника, на левой руке симметрично выбиты такие же черные цифры. Только Сережа бы понял смысл этих трех символов, ведь любовь — Олегу хочется верить — никогда не… Но Сережа заперт в психушке в Петербурге, — забитый, похудевший, явно напуганный, явно под препаратами, явно не понимающий, что происходит, и одной лишь сводки достаточно, чтобы Волков забил на все контракты и договоры и сорвался в Россию, наплевав на обязательства. И если ты — это Ты и Ты есть любовь, то почему не уберег его?.. У Сережи губы обкусаны до крови, руки трясутся, а по щиколоткам можно изучать анатомию, он смотрит непонимающе, не узнает — еще бы, погрубевший, заросший, весь в черном и камуфляже, с разбитыми о Рубинштейна костяшками (с каким удовольствием он приложил именитого психиатра головой о столешницу, словами не передать!); но потом Олег наклоняется, и Разумовский завороженно смотрит на качающиеся на чужой шее кулон-клык и крестик, которые Волков так и не снял, хоть много требовали: слишком выделяется, слишком броско, слишком легко опознать. Он ругает себя: наверняка качающие висюльки напоминают Сереже тот сраный маятник в кабинете — уже разбитый, но наверняка принесший немало бед раньше. — Олег?.. Олег, ты пришел?.. Волков подхватывает его на руки, почти не ощущая веса, — все же надо вернуться и приложить местного Менгеле головой еще раз, перед этим заставив сожрать все из его рецептов для пациентов — и счастливо, хоть и с оттенком безумия, улыбается, когда Сережа таким родным уже жестом тянется губами к шее, слабо целуя в ключицу, прямо поверх крестика. Любовь действительно должна побеждать смерть.

***

Должна же?.. Олег баюкает Сережу на руках, все стараясь пережать артерию трясущимися пальцами, чтобы кровь не текла так быстро, понимая, что обманывает себя: слишком много он видел смерти, чтобы сразу не узнать ее. И все ведь уже неважно, и Хольт, и Гром, которому они так стремились отомстить, не получив в итоге ничего, кроме боли, и этот дурацкий город, который так и не подарил никому тепла за всю свою трехсотлетнюю историю. Игра, планы, дроны, Игорь, смотрящий неверяще (ну конечно же, сам объявил его мертвым, а сейчас пялится как на призрака) — ни-че-го неважно, потому что Сережа лежит на полу этого сраного телецентра и истекает кровью. И ведь смотрит почему-то успокоено, дурак, сжимая трясущимися пальцами давно огрубевшую, мозолистую ладонь Олега. — Олеж, у меня же получилось?.. Я справился?.. — Я люблю тебя, — в ответ шепчет Волков, крепче прижимая его к себе. Разумовский улыбается — светло, просветленно, черт возьми, тянется наверх, к нему, к ключицам, куда так привык целовать, — и не дотягивается, оседает, укладывается на груди Олега, как много лет назад, как каждый вечер до, как хотелось бы каждый вечер после, только все, точка в морзянке, шифр оборвался, связист жизни погиб при исполнении. Волков бережно, нежно закрывает синие глаза и по привычке смотрит на часы. Едва не плачет в голос: электронное табло показывает угловатое 15:26. Почти половина четвертого, горькая усмешка, ирония судьбы, будто кто-то сверху рассмеялся сквозь слезы и посыпал голову пеплом. Последний же враг истребится… … Волкову уже плевать, какой приговор ему вынесут — как будто могут сказать что-то кроме сухого «Смертный приговор, замененный пожизненным заключением». Как будто это важно. До конца жизни он проведет в бетонной коробке без окон — тоже ни для кого не секрет, но Олег все гладит пальцами гладкий кусочек дерева, смотрит в телевизор в коридоре (СИЗО — слишком просто, слишком мягко по сравнению с сирийским пленом, даже в наручниках); прямоугольник светится бессмысленной рекламой, а потом начинаются новости, отчего-то раньше времени: вышколенная дама, скучная музыка на фоне, список жертв недавних терактов с фотографиями, серый фон, черная рамка, и — он подается вперед, гремя сложными наручниками, — знакомое, родное лицо, которое он видит наверняка в последний раз, ведь завтра суд, а там одиночная камера и ничего более, кроме серых стен… Сережа улыбается на фотографии, как будто смотрит лишь на одного Олега, словно утешает. — Я люблю тебя, Сереж. «И я тебя». В углу экрана — черным по белому, классический витиеватый шрифт, время над бегущей строкой. Начало второго. 13:08. Любовь действительно никогда не перестает.