Нефилим

grandson — Blood // Water

Из мыслей, не знавших надежд,

рождается мысль, не знающая страха.

•••

Двухэтажное здание, окружённое деревьями-великанами напоминало костлявый скелет из светлого кирпича и бетона. Фасад, который прежде был украшен лепниной, теперь изъеден временем и испачкан чёрной плесенью. Углы давно заросли мхом. Окна, забитые деревянными досками, представляли собой пустые глазницы, устремлённые во мрак. Выбитые стёкла, точно зубы монстров из ночных кошмаров, ловили лунный свет, и бликами раскидывали бледные пятна по облезлым стенам одного из корпусов бывшего пансионата. От этого места веяло холодом даже в самый жаркий день. Оно ощущалось забвением — пустой могилой, в которую давно никто не заглядывал. Не стоит судить о ком-то или о чём-то лишь по внешнему виду. Все, кто не побоялись трещин, гнили и битого стекла смело переступали через порог и проникали в пустоту с затхлым запахом сырости. Их встречала пыль, покрывающая собой всё — полы, стены и даже потолки, на которых плели свои сети верные своему углу членистоногие обитатели. Под подошвами смельчаков в последний раз хрустели стёкла и хрипели смятые пожелтевшие листы — обязательный атрибут каждого заброшенного здания. В лабиринтах комнат можно было найти лохматые мягкие кресла, почерневшие от огня и экскрементов диваны, разбитые столы и опрокинутые горбатые шкафы. На втором этаже превалировал иной цвет — чёрный, и всё из-за устроенного вандалами пожара. Из дырявых бочек сыпался уголь, в стены впиталась сажа, которая путешествовала гонимая сквозняком по всему свободному пространству и оседала на перилах, подоконниках и кроватях. Когда-то на них дни и ночи проводили живые люди… На низких тумбах стояли горшки с цветами, а на стенах вместо кислотного цвета краски для граффити, висели в рамках фотографии стариков и их близких. Всё потеряно. Всё сгнило. Всё сгорело. Если дойти до конца длинного коридора с юга на север, то в дыре некогда считавшейся трёхстворчатым окном можно увидеть брата близнеца этого убитого здания. Метров шестьсот разделили две одинаковые крыши, которые кое-как проглядывались через плотные массивы деревьев. То был второй корпус — женский. Отдельно стоящее здание для престарелых представительниц прекрасного пола было один в один снаружи, однако внутри на первом этаже кроме большой столовой зоны, находились комнаты для супружеских пар. Их было не больше пяти, а супругов на пороге смерти ещё меньше — за всю историю этого места лишь две пары стали примером любви до гроба. От «жизни» в женском корпусе тоже мало что осталось — обломки, сажа, трупы грызунов и битое стекло. Таким же был и самый дальний административный корпус, где помимо кабинетов находился зал со сценой, крытый бассейн и подвальная зона с медицинским оборудованием. Смело можно предположить, что сейчас никакого оборудования там уже нет, однако… Никто не проверял. Любопытные не заходили дальше второго корпуса, ведь чтобы добраться до третьего — нужно было преодолеть не один километр по тропе заросшей грубой травой. Насмотревшись что на одно полуразрушенное и загаженное строение, что на второе, до третьего добираться не желал никто. Стоит упомянуть, что последние «гости» здесь были так давно, что все следы теперь тщательно усыпаны пылью либо же смыты дождями. Но если бы кто-нибудь прямо сейчас оказался на этой богом забытой территории, и не просто где-нибудь, а конкретно у третьего здания, то желание заглянуть внутрь загорелось бы по щелчку пальцев. Была ночь — влажная, душная, тёмная и беспросветная — а в окнах первого этажа проглядывался слабый жёлтый свет. За тёмным от плесени фасадом, за массивной дверью сделанной на века, от лишних глаз был скрыт холл с обилием парафиновых свечей разной высоты и диаметра. Электричество в здании имелось, однако те, кто обосновался здесь совсем-совсем недавно, предпочитали тёплый свет огня, а не бездушный свет дешёвых ламп. Стены — пропитанные краской — давно пожелтели от времени, деревянные полы вобрали влагу и вздулись холмами, высокий потолок потрескался, местами осыпалась штукатурка, обнажая бесцветный бетон. Всю эту мёртвую эстетику как раз таки и «украшали» свечи, золотом своим подчёркивая самое важное и скрывая тенью то, на что смотреть не обязательно. Это был подиум — алтарь, который видно было с любого уголка огромного пустующего зала. Раньше это небольшое возвышение использовали руководящие должности, чтобы вещать и руководить (как банально), а сейчас сцену заняло другое лицо… Лицо высеченное из мрамора, но вместо холодности аура этого человека полыхала огнём. Кофейная кожа светилась бронзой в великолепном свете сотен огоньков. Волосы — чёрные как вороново крыло — падали на плечи мягкими послушными волнами, и загадочно скрывали часть лица, о котором можно было только мечтать. Мужчина стоял на возвышении и взирал вниз. Он не двигался, если только переводил взгляд с одного на другого. Рост выше ста восьмидесяти сантиметров делал его поистине величественным, как горный пик, а крепкое, рельефное тело, видимое даже сквозь чёрные ткани, говорило о силе и выносливости. Он мог бы стоять так хоть всю ночь, пока там внизу на коленях были вынуждены стоять его дети — его истинные нефилимы. В лице этого мужчины таилась особая магия. Острые, большие глаза ярко блестели, словно два черных алмаза, способных проникнуть в самую глубину души. Многие новенькие и некоторые старенькие боялись этих отравленных драгоценных камней, поэтому никогда не позволяли себе удерживать зрительный контакт дольше, чем пару секунд. Тонкие губы, словно два наточенных лезвия, скрывали опасность и соблазн. Их нежный изгиб обещал заботу, но острый угловатый оскал говорил о скрытой силе, способной ранить и даже убить. — В этом мире, где тени и свет вечно сражаются за власть над миром, боль становится тем неизгладимым штампом, что отличает вас от людей, — голосом холодным и спокойным, мужчина продолжал размеренно и уверенно вкладывать семена истины в молодые умы. Он берёт ещё одну паузу — даёт детям своим время обдумать сказанное. Брови тёмные и прямые отбрасывали на закрытые веки небрежные тени, создавая иллюзию безопасности. Но в тенях этих скрывалась опасная проницательность, способная прочесть укромные мысли и разгадать немые тайны. Лишая себя зрения, другие чувства обострялись как у животного. Он был парадоксом: открытость и тайна, забота и опасность, сила и нежность, жертвенность и доминантность — всё это слилось воедино в образе этого дьявольски красивого мужчины. Мужчины, который отнюдь не мнил себя господом богом, предпочитая более неброские обращения… Глаз божий… Рука всевышнего… Воля господня… — Дyши, не истерзанные мýками, не знают цены мира и его тьмы. Им неведомы тайны бытия, — эхо разносит по пространству мягкий, но властный тон невидимой пылью, что оседает по крупицам в умах каждого. — Кто не видел глубину страданий — скверны. Кто не прошёл через огонь — грязны. Кто не познал боль — недостойны. Цепкий взгляд выбирает цель среди покорно опущенных голов. — Джимин. Сказанное ударяет по затылку худую девушку лет четырнадцати-шестнадцати на вид, сидящую ближе всех к подиуму. Не медля ни одной лишней секунды та, чьего внимание требовал мужчина, поднимает голову и глазами дикого оленя смотрит вверх. Десятки языков пламени скопом отражаются в её тёмных глазах. Ровные тонкие брови незаметно для других напрягаются. Сердце начинает пульсировать прямо в горле, ведь Отец не часто обращался к ней — никогда до этого мгновения он не звал её при всех. — Сломленные гораздо могущественнее остальных, ведь так? Громко сглотнув, девушка замялась. Волнение из обычного возросло до небес за эти секунды тишины. — Так, — не опуская головы отвечает она. — Не сломленные не представляют из себя ценности. — Хорошо. Довольный ответом, мужчина медленно растягивает губы и не моргая смотрит точно в поломанную душу Ю Джимин. Подобно энергетическому вампиру он на расстоянии высасывает из неё спокойствие жадным взглядом, пока другие продолжали преклонять головы, и только и могли мечтать оказаться «съеденными» или «обласканными» глазами Отца. — Ты достаточно страдаешь, Джимин? — Мы страдаем за свои грехи и будет так всегда, — на одном дыхании буквально поёт девушка. Огоньки в её глазах пляшут в такт мелодии голоса. — И нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас. — Хорошо, — повторяет мужчина и протягивает руку, подзывая девушку подняться. Самые маленькие и особо любопытные украдкой поднимают головы, когда Джимин забирается на сцену. Они не боятся наказания, ведь понимают, что любое наказание — боль, а боль, в свою очередь — это путь домой. Они все должны вернуться туда, откуда их выгнали. Они хотят этого… Этого хочет Отец. Оказавшись перед мужчиной, девушка вопреки скрытому страху краснеет. Кровь подогревает адреналин и желание. Она не знает, какая роль у неё сегодня, но она верит, что всё происходящее — необходимость. Отец не так уж и часто уделял ей внимание, а в те редкие моменты, когда это случалось, всё происходящее казалось благословением, а не наказанием. Ю Джимин действительно страдала, много, долго, справедливо и нет, но в ней ещё оставались силы, чтобы терпеть боль. Тот, чей взгляд острее лезвия, какое-то время молча рассматривает девушку, лаская чёрными глазами не только её порозовевшее лицо, но и костлявое тело. Под одеждой — белой рубашкой и плиссированной юбкой выше колена — от лишних глаз кроется то, что видно только ему. До этого момента только он мог наблюдать страдания девушки воочию. Он — её боль и её спасение. Облизнувшись и горячо выдохнув, мужчина заносит руку и убирает лишние пряди с плеча. Ни он, ни она не смотрят в сторону других, а те другие, в свою очередь, с замиранием сердца ждут зрелищ. — Ты всё ещё запятнана грехом земли, — прижав ладонь к нежной щеке, мужчина медленно поглаживает кожу. — Как думаешь, сколько в тебе осталось? Глаза не отрываются от других глаз. Джимин краснеет ещё больше, и за это извиняется мокрым взглядом. Боится. Без предупреждения с ресниц срывается слеза и падает аккурат на большой палец Отца. Сегодня плакать — честь. Грешные слёзы — вот её ответ. — Этот день настал. Мой первенец покинул нас, — не поворачиваясь к «слепым» зрителям, мужчина повышает тон, чтобы сказанное услышали все. — Мой сын был первым падшим, и он же стал первым, кто вернулся. Он будет держать врата рая для вас, — ладонь с лица упала на плечо. Джимин даже не вздрогнула — не смела. Когда вторая рука потянулась к горлу, а пальцы занялись пуговицами, она не шевелилась. — Ибо по мере, как умножаются в вас страдания, умножается и утешение ваше. Вы вернётесь домой, мои ангелы, если будете страдать по воле своей во благо цели. К моменту, как мужчина закончил свою речь, Ю Джимин стояла перед ним уже без верха. На бледной коже, будто на светлом девственном холсте, краснели свежие ушибы и темнели старые синяки. Пальцы проскользнули от шеи вниз, между грудью и до пупка. Девушка не смела дёргаться даже тогда, когда Отец от аккуратных прикосновений перешёл к грубым щипкам. Мужчина давил на синюшные пятна, оттягивал кожу и всё это не отрывая взгляда от мокрых глаз девушки. — Небес достойны те, кто пройдёт ад на земле и выживет. Умереть достойны лишь те, кто чист перед вратами, — пальцы замерли у тонкой шеи. Большим мужчина вдавливал под кожу каждое своё слово — истину свою. Отвернувшись к другим детям, он не отпустил Джимин. Наоборот, он притянул её к себе, прижал спиной к груди и второй рукой залез под юбку. Склонив голову к виску, на котором вздулась тонкая вена, он острым взглядом смотрел на преклонивших колени. — Вы все должны терпеть, чтобы обрести чистоту. Вы все должны умирать ежедневно, чтобы воскреснуть заново истинными нефилимами, — пальцами он оттягивал хлопковую ткань нижнего белья и ловил каждый покорный выдох послушницы. — Вашей «смертью» сегодня будет голод. С наступлением тишины никто из детей не подумал возмутиться. Голодовка — не самое страшное, что они переживали. Трудно только в первое время. Новенькие и самые маленькие поддавались капризам, плакали, хватаясь за животы, но наедине с собой. На глазах Отца никто не смел устраивать сцен, а те, кто по незнанию или слабости своей рыдали, были наказаны физически. И обычно этим занимались самые старшие — первые дети. Всего их было трое, но сейчас из них не осталось никого. Джимин помнила их всех, с одним из них даже была близка во всех смыслах. Она была четвёртой появившейся в семье, и благодаря ей семья росла и растёт до сих пор… Удаляясь по лестнице наверх, Отец не выпускал руки девушки, держал её даже крепче, чем было необходимо на самом деле. Джимин бы не посмела убежать, как делали это другие… Как второй и как третий… Она была верна семье и верила в то, что говорил Отец. Она — не предательница… А вот первый сын предал её, ведь обещал умереть вместе. Он клялся, что когда настанет его время вернуться в рай, он заберёт её с собой. Они должны были быть первыми, но обман нарушил все планы. Вся жизнь Ю Джимин — это один сплошной обман, и только Отец никогда не предавал её доверия. Сбежавшая из приюта и уснувшая возле мусорного бака юная Ю Джимин проснувшись оказалась в руках того, кто спас её, кто объяснил, почему ей не повезло и родители отказались от неё… Она лишняя на этой земле. Чужая. Её дом и её покой на небесах… Она крепче сжимает мужскую руку, тем самым без слов показывая своё доверие, когда дверь в покои Отца открывается. Это был кабинет, в котором было много пустых полок, полно церковных свечей и пространства. На полу один на другой были сложены пружинные матрасы и больше ничего. Оставшись вдвоём в тишине, Джимин вздрагивает, когда Отец достаёт с полки бутылку спиртного и с характерным хлопком откупоривает пробку. Ночь открытий на этом не ограничилась… — Не прикрывайся, — протянув послушнице бренди, мужчина устраивает свои ладони на голых плечах. — Дай мне посмотреть на твою боль. Сделав большой глоток жгучего спирта, Джимин морщится и громко выдыхает. Ещё никогда ей не предлагали выпить. Это её первый раз. И глаза Отца блестят как в тот первый раз, когда она была такой маленькой, что легко могла поместиться всем телом на его коленях. Пока девушка стояла и вспоминала свою первую боль, мужчина склонился и припал губами к шее. Было неудобно, ведь он был невероятно высоким в сравнении с Джимин. Он опустился на колени и фокус его внимания тоже опустился. Губы жадно хватали вставшие от холода соски. Это было не так, как в тот первый раз. Теперь нет боли, а только желание — в крови кипит один из грехов. — Скоро ты покинешь меня, — проходя мокрым языком от одной груди к другой, мужчина жарким дыханием опалял синяки и ссадины на рёбрах. — Но сегодня ты моя, Джимин. Сегодня ты должна страдать как в последний раз, — оставив под правой грудью красное пятно губами, он отрывается от молодого тела, облизывается и пристально смотрит в глаза своей жертве. — Страдания — это не просто боль, а путь к просветлению. Ты понимаешь меня? Девушка кивает и делает ещё один глоток горькой и янтарной жидкости. — За путь к величию, — не улыбаясь, Джимин произносит это мягко и покорно. — За путь домой.