Can't Let Go

Тенген любила тишину и свой покой. Она могла целыми днями и ночами просто изучать исследовательские работы или сидеть в своей комнате, растворяясь в свете свечей и медитируя. Если бы это зависело только от нее, она могла бы прожить так всю жизнь. Отказаться от потребности в еде, питье и внешнего мира ради сбора информации, анализа и оттачивания своего ума. Формально она все еще считалась. действующим профессором. Время от времени публиковала исследования и книги, зачитывала лекции раз в несколько лет, — к сожалению, скорее из-за досадной нужды в деньгах, чем из-за реального желания поделиться своими открытиями. В какой-то степени ей была необходима эта связь с университетом, ибо она хотела быть в курсе новых исследований в области генетики, но в последнее время желание просто уехать в горы и жить там до тех пор, пока смерть не заберет ее, становилось все более и более настойчивым. К нему примешивался и вопрос о том, действительно ли она умрет: по причине того, что раковые клетки, пронизывающие ее внутренности, не причиняли организму реального вреда, а просто росли себе, распространялись и регенерировали, она много задумывалась о том, сколько времени потребуется ее телу, чтобы, в конечном и закономерном итоге, умереть. Это стало бы открытием само по себе — которым она не желала делиться с университетом. Только один человек неизбежно узнал бы об этом. Подобный вопрос был задан не только ней самой, но и ее бывшим студентом и партнером по исследованиям, последней устойчивой связью с общественной жизнью и источником информации из научного сообщества. На деле это, казалось, преследовало Кендзяку больше, чем ее саму, и выступало их постоянной "движущей силой", главной причиной столь длительной привязанности к ней: увлечение телом ввиду любознательности, с годами переросшее в одержимость. Она понимала, что их фиксация на ней нездорова. Знала, что должна оттолкнуть их, обозначить и утвердить четкие границы — но это оказалось очень сложно. Трудно было сказать нет. Они были ей единственным оставшимся партнером, и в ней всегда скрывалось это желание увлечься любым замыслом, придуманным Кендзяку. Ибо чужие живость и страсть были заразительны. Она чересчур полюбила этого ребенка с огнем в глазах и диковинными идеями, заставившими ее пересмотреть собственные предвзятые взгляды — или заставившими осознать их таковыми, в первую очередь. Всякий раз, когда она подумывала о том, чтобы навсегда разорвать их отношения, как всегда поступала со всеми другими неделовыми контактами, то осознавала сомнение. Даже когда желания, которые проявлял Кендзяку, могли угрожать ее жизненному процессу, тогда она вспоминала о молодом студенте, осмелившимся задавать вопросы, которые никто другой не стал бы, о которых никто другой даже не задумывался, включая ее саму. Тенген по-прежнему видела в них мозговитого ученика, этим и изначально заинтересовав ее, которого она впоследствии решила обучать лично, развивая талант — что раньше она даже и не рассматривала как вероятность, стоит отметить. Студента, который смотрел на нее сияющими глазами и проводил презентации в кроссовках и мятых рубашках. Студента, который улыбнулся ей, когда она, не удержавшись, поправила ему галстук, пока они вместе шли на конференцию. Он стал больше, чем студент. После совместных занятий и бесчисленных более глубоких дискуссий, конечно, не было не очевидным получение им докторской степени. Последующие десятилетия были наполнены взаимным уважением и вызовами исследованиям друг друга. Теперь Кендзяку был тем, кто таскал ее на конференции, заставляя делиться своими знаниями с общественностью и, что еще важнее, помогал ей оставаться в форме. И только этим, однако, все не ограничилось. По мере взросления Кендзяку, помимо научных исследований, характер их встреч становился все более личным. Тот задерживался у нее подолгу, иногда на ночь, рассказывая ей о своей личной жизни и текущих делах, ужиная с ней, выслушивая, когда Тенген хотелось рассказать о себе. То, как они смотрели на нее, постепенно, соответственно, менялось с течением времени: все тот же сияющий взгляд, но наполняющийся огнем, угрожающим поглотить ее, набирающий остроту, — как скальпель, разрезающий каждую клеточку ее тела, желая исследовать, вскрыть — чтобы, в конечном результате, было легче проглотить. Было ясно, как свет дня, что Кендзяку неизбежно зайдет слишком далеко в своей зацикленности на ней. Это уже давно перестало быть простым детским любопытством, — особенно после того, как он узнал о состоянии ее тела. Прожив более семидесяти лет со скудным опытом борьбы с болезнями или другими угрозами для жизни, Тенген не могла обнаружить в себе и капли особого беспокойства по поводу сложившейся ситуации — даже сейчас, с их новым стремлением. Они хотели больше физически вложиться, воплотить это желание в своих глазах в реальность. На этот раз они хотели пожрать ее целиком и навсегда, не оставив ни единого шанса на побег. Она сопротивлялась, устанавливала границы, что еще не были разрушены, как делала всегда, когда они становились такими — но, откровенно говоря, все это было лишь вопросом времени. Тенген не могла вечно сопротивляться Кендзяку, она уже устала даже создавать видимость сопротивления. Порой она задавалась вопросом, не стоит ли просто сдаться в их руки и посмотреть, что они сделают. Крепкие объятия могут быть успокаивающими, а могут стать удушающими. Огонь приносит тепло, но сжигает дотла. Вопрос был в том, как далеко Кендзяку захочет зайти. Будут ли они сдерживать себя? Какова была истинная природа их чувств?

***

Кендзяку держал путь по неровной тропинке к одинокому дому, стоящему среди сосновой рощи в горах на окраине Токио. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо и темно-коричневое дерево с белым камнем небольшого дома традиционного стиля в оранжевый цвет. Деревья, прикрывающие его со всех сторон своими раскидистыми ветвями, создавали своего рода небольшой уголок тишины среди этого суетного мира. Прошло достаточно много времени с тех пор, как они в последний раз нашли время приехать сюда. Причин, вопреки желанию, было много: из-за восстановления после операции, что удерживало их взаперти; из-за нескольких журнальных статей, которые нужно было отправить издателю, но они были рады возможности для разнообразия побыть на свежем воздухе. С тех пор, как они виделись в последний раз, прошло пять месяцев. Лето сменилось осенью — самое время снова наверстать упущенное. К тому же, у Кендзяку было к ней предложение, которое предпочтительно было сделать лично. О том, чтобы написать Тенген или позвонить, не могло идти и речи — ибо, в лучшем случае, она просто проигнорирует звонок, а в худшем ее телефон окажется разряжен. Они давно отказались от такого способа связи. Можно, конечно же, отправить письмо по электронной почте и получить ответ, но это может занять от нескольких недель до нескольких месяцев. Не годится, нет. Если они хотели поговорить с Тенген, то приходилось делать это лицом к лицу. К тому же это то, что им уже стало привычно и ценно за то, что это позволяло вести прямую конфронтацию без углов, куда можно было бы свильнуть. И у Тенген не было права жаловаться на их появление без предупреждения, —поскольку не существовало иного способа связаться с ней. Дом был окружен выкрашенными в белый цвет стенами во всю высоту, с тяжелыми деревянными воротами спереди. Естественно, они оказались заперты — как обычно, если только через них не выходила сама Тенген, что случалось крайне редко. Однако Кендзяку это бы не остановило. Столб справа был крайне удачно сложен из неровных кирпичей, один из которых как раз выступал на идеальной высоте, чтобы послужить опорой. Потому, крепче сжав сумку в руке, Кендзяку оттолкнулся и высоко подпрыгнул, и, ухватившись за верх стены, перемахнул через нее. Маневр стал настолько привычным, что даже не нужно было лишний раз задумываться об этом. Они, как всегда, уверенно приземлились обеими ногами на землю по ту сторону — вопреки костям, напомнившим о том, что им уже давно перевалило за двадцать, и боли в брюшине от столкновения. Преодолев это препятствие, они решительно подошли к входной двери и постучали: три раза, пауза, затем еще два, присущий знак. Теперь оставалось только ждать. Это заняло несколько минут, но Кендзяку никуда не торопился. С Тенген главное — терпение. Вскоре они услышали легкие шаги, то, как раздвинулись бумажные двери, а затем входная дверь приоткрылась. Усталые, настороженные глаза впились в них из темноты. Когда в них угадалось узнавание, настороженность лишь слегка подослабла. — Вижу, ты все еще жива, старая ведьма, — поприветствовали они ее. Уголки рта Тенген опустились еще ниже. — Приветливо, как и всегда, — пробормотала она, ее голос звучал хрипловато, видимо, от долгого бездействия, но все еще сохранял приятный низкий тембр. Они ухмыльнулись. — Посетила мысль, что тебе не помешало бы перекусить. — Кендзяку поднял сумку, которую держал. — Рыба, для нас. Давненько мы не ели унадзю, тебе не кажется? Унаги было ее любимом блюдом. В каком бы настроении она ни была, это, несомненно, смягчало ее нрав. Сладковатый аромат растекся между ними, пробуждая воспоминания о совместных трапезах и близком уюте. Взгляд Тенген заблуждал между сумкой и приглашающим выражением на чужом лице. Тогда мышцы ее лица слегка расслабились, и морщинки разгладились. Она толкнула дверь в сторону и отступила, впуская их внутрь, а после молча развернулась и пошла вглубь тускло освещенного дома. Те последовали за ней с легкой улыбкой, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Гэнкан был таким же опрятным, как и всегда, как помнилось, и скудным на содержимое: единственный красный вагаса в углу, одна пара поношенных варадзи и одна пара зори выстроились в ряд сбоку. Кендзяку поставил рядом с ними свои ботинки, кожаные и потрепанные, современного стиля, выделяющиеся противоречием утонченному, консервативному окружению. Таким был весь дом Тенген. Открытые комнаты были ухоженными и чистыми, несмотря на то, что ими редко пользовались, — но в них также было и что-то безликое. Они не выглядели так, как будто здесь действительно кто-то жил, не давали информации о том, кем мог быть этот человек. Все было просто декорацией, которую можно было бы увидеть в музее, а не в любимом доме. Он казался покинутым. И в каком-то смысле так оно и было. Их бывшая наставница редко выходила за пределы своего кабинета или спальни, и даже в таких важных помещениях, как кухня или туалет, она старалась не оставлять следов. В нем не было ни заботы, ни привязанности. Словно Тенген стала еще одной тенью между стенами. Единственным исключением оставался ее кабинет, поскольку даже она не могла не оставить знаки своего пребывания в своем основном жилище. И Кендзяку заботился о том, чтобы все так и оставалось: Тенген не должна была попросту ускользнуть из их рук, развеявшись призраком на ветру. Они заставят ее быть вовлеченной и жить дальше. Рядом с ними она должна была быть личностью. Личностью со своими желаниями, антипатиями и недовольством. Кто-то, кого раздражало, что его беспокоили. Кто-то, кто бросал все свои дела, чтобы съесть свое любимое блюдо со старым другом. Ее внешность почти не изменилась за то время, что они были в разлуке. Длинные, нечесаные седые волосы ниспадали на спину, делая ее немного похожей на голубку, расправляющую перья в холодную погоду. На ней были только свободная белая футболка и серые спортивные штаны, а босые ноги бесшумно ступали по татами — вид, как у любой типичной затворницы. Строгие линии подчеркивали выражение лица, а проницательный взгляд говорил о живом уме, скрывающимся за неряшливой внешностью. В уголках ее глаз и рта залегли морщинки, но, тем не менее, она выглядела по меньшей мере на десять лет моложе, чем ей было на самом деле. Прямая спина и гордая походка, широкие, хотя и несколько костлявые плечи — один из многих признаков, говоривших о необычной природе ее тела. Пальцы Кендзяку дрогнули. Они прошли на кухню и опустили сумку на стойку. Комната была хорошо освещена и просторна, поскольку в ней было только самое необходимое: довольно современно обустроена, но то и дело с проскальзывающими намеками на традиционное происхождение — нижние фасады, раковина из стали, верхние ящики для инструментов и продуктов; холодильник и небольшой закрывающийся дверцами стеллаж рядом, но что явно бросалось в глаза, так это печь камадо в дальнем конце комнаты, рядом с раздвижной дверью, ведущей наружу. Она была сохранена в своем первоначальном стиле, но имела несколько модернизированных элементов для улучшения функциональности — так, например, не нужно было нагибаться, чтобы готовить, были внедрены цифровые датчики контроля температуры и стальные решетки. Кендзяку опустился на колени перед дверцами и переворошил свежий уголь внутри — для Тенген типично поддерживать порядок в доме, несмотря даже на то, что им редко пользуются. В поле зрения попала пачка длинных спичек. Подняв глаза, они увидели, как она смотрит на них, сверху вниз, с уже более нейтральным выражением лица, в сравнении с тем, с которым их встретили. Кажется, чье-то настроение явно улучшилось — можно даже разглядеть намек на улыбку, если прищуриться. Хотя она всегда была против их внезапного — наглого заявления, но неизбежно довольно быстро смирялась с их обществом и, казалось, даже научилась ценить его. В меру, конечно же. Улыбнувшись ей в ответ с большим задором, они взяли у нее из рук спичечный коробок и разожгли печь с помощью связки сухих веток, в то время как Тенген принялась промывать рис. Оба легко втянулись в знакомый ритм рутины, обменявшись всего парой слов. После присоединившись к ней, они начали распаковывать из сумки четыре ломтика рыбы, приготовленной ими на гриле в карамельной корочке. С краев закапал соевый соус, поблескивая в свете помещения. Она видимо не удержалась и, взглянув на еду, одобрительно хмыкнула. — Выглядит неплохо. У тебя получается все лучше и лучше. Вижу практику. Тон был таким знакомым — ничем не отличающимся от того, каким она обычно оценивала их экзамены или отчеты. Немного ностальгично и несколько досадно слышать от нее такой снисходительный комплимент, особенно после стольких лет, проведенных вместе как друзья. — Теперь твоя готовка может стать тем, чего я жду больше всего, когда ты приезжаешь. Уверена, она может составить конкуренцию некоторым ресторанам. Кендзяку хихикнул и выложил рыбу на тарелку. — Какая высокая оценка. Если бы ты время от времени выходила из дома, то смогла бы составить гораздо более обоснованное мнение по этому поводу. Тенген вздохнула, молча призывая тех просто принять комплимент. Когда она отвернулась, чтобы поставить рис на плиту, их улыбка немного смягчилась. Неоспоримая гордость цвела в груди оттого, что она не только похвалила их стряпню, но и признала предпочтительность того, чтобы именно они готовили ей любимое блюдо. Они ощущали образовавшуюся внутри нее пустоту, которую только они в силах были заполнить. Только они могли дать ей кусочек этого счастья. Она нуждалась в них. Их работа на кухне продолжилась в привычной согласованности, подле друг друга: Тенген молча подогрела вторую миску воды для мисо-супа, Кендзяку достал две разделочные доски. На одной нарезали лук, на другой подготовили тофу, — время от времени сталкиваясь локтями. Это стал их первый физический контакт с момента, как они вошли в дом. — Чем ты занималась? — спросили ее в разлившейся тишине. Первая порция луковых колец упала в воду, и Кендзяку перешел к водорослям. Тенген бесцельно вертела нож в пальцах и смотрела на свое отражение в стали. — Ничем особенным, что покажется тебе интересным. Я прочитала твою статью «О развитии зрительной зоны мозга у младенцев и влиянии генетических и факторов окружающей среды». Это было довольно содержательно для всего лишь короткой журнальной публикации. Поучительное чтение. Значит, она все еще в какой-то степени поддерживает связь с внешним миром. Это было обнадеживающе. Рано или поздно они все равно прислали бы ей свои статьи, но хорошо, что она нашла их сама. — Большая часть, за исключением МРТ-сканирования, было просто кратким метаанализом и изложением текущих исследований. Но они принесли несколько полезных открытий, таких как разграничение структур мозга, которые могут быть ответственны за развитие аутизма на более поздних этапах жизни. Вижу, ты поддерживаешь связь. Может быть стоит снова задуматься о более активном участии в академических кругах? Тенген ткнула кончиком ножа в разделочную доску, задумчиво покачивая острый инструмент из стороны в сторону. — Полагаю, я поддерживаю связь... Слова оборвались, оставив много недосказанного. Ее взгляд стал отсутствующим, но Кендзяку практически слышал, как гудит рой мыслей в ее голове. Он мог без труда закончить предложение, без необходимости даже произносить его вслух, за нее: поддерживаю связь пока что. Она слегка нахмурилась, затем подняла глаза и встретилась с их взглядом, полностью поглощающим, изучающим чужие черты, пытающимся проникнуть глубже, под. На их плечи ощутимо опустился груз суждения. Тенген оценивала их. Она делала это для них. Оставалась ради них. Она видела в них ценность по причине, которую сама до конца не понимала. В ее отстраненности не было ничего нового для них, но Кендзяку заметил, что в последнее время она становилась все более рассеянной, чем раньше. Ее присутствие исчезало, медленно, но неумолимо. Мысли ее все больше и больше обращались вовнутрь. Присутствие желания исчезнуть, поддавшись этому зову стать отшельницей в горах, было весомым. Но по какой-то причине она еще не довела дело до конца и не оттолкнула их. Кендзяку неизменно оставался ей самым огромным препятствием на пути к изоляции, к которой стремилась ее душа. Они протянули руку и положили на ее, физическим напоминанием о пребывании Тенген в мире и их самих. Поймав и удерживая ее взгляд, они давали понять, снова, что не позволят ей так просто уйти. Она была здесь, с ними, они не позволят ей передумать и бросить их. Пальцы опустились ниже и перехватили нож. Сталь сверкнула на свету, привлекая внимание обоих. Было очень просто предоставить Тенген свидетельство физичности ее тела, по прежнему сделанное из плоти и крови, а не из какой-то высшей сущности. Кендзяку мог показать ей, что удерживало ее здесь, напомнить о реальности — острый край уперся в ладонь, так и замеревшую в воздухе. Тенген не вздрогнула и не отстранилась. Кожа ее рук была мягкой, плотно обтягивала сухожилия и костяшки пальцев, бледной, несмотря на только что прошедшее лето, — очередное свидетельство, напоминание об изоляции. Складки и морщинки углубились, кое-где появились маленькие пигментные пятна, но заметные признаки старения все еще оставались скрыты. Может, стоило серьезно решиться копнуть глубже и выяснить, где ее тело перестало быть обычным. Она не отталкивает их, несмотря ни на что и вопреки своим целям. Может, так она хотела, чтобы они увидели и поняли, — просто не проявляла инициативы, что было в ее характере. Они снова заглянули в ее глаза. Наконец ощутив их пристальный взгляд, она подняла голову — но ничего не сказала, будто бы ожидая, молчаливо призывая их что-то сделать. Тогда они осторожно провели острым краем по ее коже. Сталь оставила всего два небольших надреза, совершенно несерьезных. Маленькие красные капельки поспешили выступить следом из образовавшихся ранок. Протянув собственную руку, они провели большим пальцем ей по ладони, размазывая кровь по ней и между соприкоснувшейся кожей. Теперь у нее появился цвет. Этого было не так уж и много, но они не хотели спугнуть ее, прежде чем смогли бы сделать свое предложение. Как бы сильно им ни хотелось побаловать себя, они должны были быть аккуратны, чтобы она не выскользнула из их рук, словно пугливая рыба. Видеть, как ее внешняя оболочка ломается под их прикосновениями, было достаточным удовлетворением и на данный момент. — Останься со мной, — зашуршал шепот между ними. Тенген согнула пальцы, на мгновение задержав их на его, мазнув подушечками ему по тыльной стороне ладони, а затем выдернула нож из его рук и направилась к раковине, чтобы смыть кровь и инструмента. — Не отвлекайся, иначе еда испортится, — бросила она, не глядя не них, через плечо. Снова не возразила, но и не дала прямого согласия. Так типично для нее. Тем не менее, ответ был — она приняла их физические прикосновения и пытливый рез, а, значит, не исключено, что в будущем она будет открыта для большего. Нужно лишь быть сдержанными и не двигаться слишком резко, иначе она тут же поднимет свои защитные барьеры. В глубине души ей хотелось впустить их, но они понимали, что старые рефлексы трудно переучить. Добавив в воду оставшиеся ингредиенты, они закончили приготовления. Вскоре суп закипел, рис приготовился. Кендзяку отнес миски на низкий столик в просторной гостиной и уселся на одну из подушек. Тенген расположилась напротив. Из раскрытых седзи, ведущих на веранду, дул свежий ветерок и открывался прекрасный вид на скромный сад и пруд, плавающих в нем желто-оранжевых призраков, то и дело показывающихся на поверхности воды, чья чешуя отблескивала под лучами заходящего солнца. Приятно было узнать, что затворница, если не о себе, то хотя бы о рыбе проявляла заботу. Каждый взялся за свои порции и принялся за еду, любуясь этим мирным пейзажем. Кендзяку бы соврал, если бы сказал, что не скучал по этому — по тому, чтобы проводить время со своей подругой, умостившись на энгаве или в ее кабинете, до глубокой ночи обмениваясь идеями и теориями, просто наслаждаясь ее присутствием рядом. Тем, что она полностью принадлежит им, что ее внимание сосредоточено только на них. — Спасибо за еду. Угорь вкусен, как и всегда. Кендзяку поднял глаза на нее, пока она, наоборот же, смотрела вниз, в свою тарелку с унадзю, и сосредоточенно, с задумчивостью жевала, позволяя вкусу в полной мере раскрыться на языке. Их внимание тут же оказалось захвачено ее ртом: они зачарованно наблюдали за тем, как она берет очередной кусочек рыбы и подносит его к губам, приоткрывая их, кладя ломтик на показавшийся язык, и снова смыкая вокруг палочек, прежде чем проглотить. Тенген, наконец, также подняла глаза на него, ощутив на себе его пристальный, тяжелый взгляд. Впрочем, не то чтобы он пытался скрыть что, вообще-то, открыто пялится. — Спасибо, мне приятно это слышать, — бросили они, как ни в чем не бывало, ответ, в попытке казаться бесстрастными — но она слишком хорошо их знала и то, как много значит для них ее похвала. Это было также тем, что мог дать ей только он. Нечто уникальное. Уголки рта Тенген дрогнули, но она, ничего больше не добавив, просто вернулась к трапезе. Через некоторое время Кендзяку снова нарушил воцарившееся молчание: — В следующем месяце состоится конференция, посвященная использованию динамических наноструктур ДНК для манипулирования клетками. Собираешься посетить? Она задумчиво хмыкнула. — Не думаю. Если это будет интересно, то я прочитаю в сборнике. Не вижу необходимости присутствовать там лично. — Самое интересное на конференции — это дискуссии, — напомнил ей Кендзяку. — Может быть и так, но я все равно не вижу смысла ехать на мероприятие, которое продлится всего ничего. Если это окажется занимательным, то ты сможешь предоставить мне итоги обсуждения после. Кендзяку фыркнул. Конечно же она не упустит возможности возложить ответственность за связь с внешним миром на них. Как удобно: ей не нужно беспокоиться о том, чтобы выйти из дома, а Кендзяку станет ее посыльным. Ее зависимость от них в общении, пусть и лестна, но слишком часто превращалась в повод, попросту позволяющий ей похоронить себя в забвении. — Ты просто хочешь, чтобы я был своего рода компенсацией твоей лени. Самообразование — важный аспект нашей работы, и лучше всего это делается, когда ты учишься у других. Непосредственно. Да, многое можно узнать из написанного, но гораздо большее всегда познается в общении с людьми лично. Выйдя на улицу и увидев своими глазами, что они изобрели или открыли, обменявшись идеями с ними. А все, что делаешь ты, — это безоценочно перебираешь по кругу мысли в собственной голове, лишая себя возможности получить свежий взгляд со стороны. В ответ Тенген вздохнула и опустила палочки. Подобные разговоры они вели уже неоднократно, даже слишком много раз, но этот спор все равно был необходимым, потому что старая карга просто не желала видеть смысл... — Мы это уже обсуждали. Я считаю, что моего участия со стороны вполне достаточно. Написанное имеет значение, иначе человечество не утруждало бы себя записыванием идей. И, кроме того, если мне понадобится критика, для этого у меня есть ты. Ты с легкостью можешь заменить собой целую группу ученых. — Проворчала она. Они растянули рот в язвительной улыбке. — Очень лестно, но, как бы мудр я ни был, я могу дать тебе лишь ограниченную перспективу. Почему ты всегда становишься такой упрямой при одном только предложении выйти из дома или заняться более активными исследованиями, которые в конечном итоге же опубликуешь? — Я опубликую, если будет что-то стоящее внимания, — просто возразила она. Будет. У нее уже был идеальный кейс, нетронутый ящик чудес прямо внутри ее собственного тела, и она отказывалась даже упоминать об этом кому-либо, кроме Кендзяку — что, вообще, вполне его устраивало, — главное, что он знал, но, просто, ее описания никогда не выходили за рамки исключительно теории. Он знал, что она делала анализы — анализ крови, как минимум, но о результатах она умалчивала даже перед ним, — он в глаза не видел ни одного листа бумаги с показателями. В ней было столько нераскрытого потенциала, и все это она держала при себе. Зачем вообще было нужно делиться с ним состоянием своего тела, если не было дозволено знать больше? Посмотреть детальнее, вскрыть ее, узреть строение ее клеток. Это было жестоко. — А у тебя нет? Чем поделиться, я имею в виду. — Спросили они, стараясь выбрать слова так, чтобы Тенген смогла распознать очевидно относящийся к ней намек. Она одарила их долгим взглядом, прежде ответить: — Нет. У меня нет. — Даже со мной? Между ними повисло молчаливое напряжение противоречивых эмоций. Она колебалась, сквозь железную сдержанность рвалось, кипело под кожей желание уступить, поддаться чужому натиску. Так близко, стоит протянуть руку и можно будет коснуться пальцами... Если бы только она набралась смелости сделать этот последний шаг и открыться ему. Но она, облизав губы, в итоге пробормотала короткое: — Нет. И после вернулась обратно к еде, старательно избегая чужого взгляда, пока Кендзяку, прислушиваясь к чувствам, пытался понять: продолжали ли они так стоять на одном месте (поскольку снова и снова, из раза в раз повторялись одни и те же тезисы), или, вероятно, им все же удалось сейчас сделать этот маленький шажок вперед — он предпочел рассчитывать на второе, из-за смутного ощущения того, что за ее ответом скрывались несколько другого рода эмоции... Но пока они решили все же оставить этот вопрос, присоединившись к ней и продолжив потягивать суп, наслаждаясь разливающимся внутри теплом в наступившей тишине. С приближением ночи ветер становился все холоднее, потому горячая жидкость была сейчас как нельзя кстати — пусть это не то тепло, что они могли бы разделить друг с другом, но в качестве временной меры достойнее замены не найти. Если Тенген не хотела говорить сама, то это может делать Кендзяку. Потому они, чтобы заполнить тишину, втянули ее в незамысловатую беседу, начав с рассказа о собственных исследованиях. Тенген время от времени задавала вежливые вопросы, проявляя умеренный, но несомненно неподдельный интерес к тому, чем они занимались во время их разлуки. Когда они покончили с едой, то Тенген аккуратно отложила палочки в сторону и проговорила, скорее в миску, чем им: — Спасибо за еду и то, что составил мне компанию. Кендзяку приподнял бровь. Одно дело, когда их подруга благодарила за еду, но благодарность за то, что они пришли и скрасили ее вечер? Это им представлялось слышать не так уж и часто. Должно быть, ей либо действительно так понравилось то, как приготовлено блюдо, либо она начала по-настоящему осознавать последствия и то, как на нее действует одиночество. — Без проблем, — и снова безразличный ответ. — Я бы мог приходить и готовить для тебя чаще, если позволишь. Но та проигнорировала обращенные слова, решив вместо ответа просто собрать свою посуду, встать и исчезнуть в направлении кухни. Одинокую тишину прорезал тихий смешок. Как типично для нее: после уже произнесенного вслух признания того, что ей нравится, когда они приходят, натурально не будет возможным убедить ее и признать свое желание видеть их почаще. Но они, в общем-то, и не ожидали от нее такого решительного поступка. То, что она в принципе сказала, уже многое значило. Собрав и свою посуду, они последовали за ней на кухню, где застали ее склонившейся над раковиной. Тогда они, отложив все в сторону, взяли полотенце и принялись ей помогать. Как только все тарелки были убраны на свои места, они отошли в сторону, размахивая полотенцем в руке. Настал тот самый момент: они поели, немного поболтали, а, значит, первоначально заявленная цель их визита была достигнута, и у Тенген теперь появилась оправданная возможность с ними распрощаться. Но та просто молчала какое-время, и в итоге, вместо каких-либо слов, прошмыгнула мимо них и вышла из кухни на энгаву. Значит не отказ, а приглашение. Кендзяку растянул губы в улыбке. Видимо, их планируют еще не скоро выгнать. Спрятав нервно дрожащие руки в карманы, он последовал за ней наружу. Там он нашел Тенген сидящей, со скрещенными ногами, на краю энгавы, и бездумно уставившуюся взглядом куда-то в стены, окружавшие прилегающий к дому небольшой сад. Она не пошевелилась, никак не реагируя, когда они опустились рядом, на расстоянии ширины ладони, соприкоснувшись коленом с ее, словно желая урвать кусочек тепла в прохладе уличного воздуха. Кендзяку бросил взгляд на рыбок, лениво скользящие тусклые цветные пятна в непроглядной тьме глубины пруда. Время от времени одна из них то и дело подплывала к поверхности, чтобы поклевать танцующих над водой насекомых. Стрекот цикад постепенно становился громче, сопровождая заходящее солнце и встречая приближающиеся сумерки. Переведя взгляд, они поймали себя на том, как вмиг заворожило их увиденное зрелище, пленив настолько, что они совершенно были не в силах отвести взгляд: была она, сияние серебра седых волос, прикрытые глаза, и оранжево-красный, словно распустившийся на щеках румянец, свет солнца, что мельком коснулся ее черт, смягчая края, но углубляя тени морщин, вдыхая в ее иллюзорный облик новую, только расцветшую жизнь, и подчеркивая при этом ценность ее возраста. и строчки, пришедшие на ум: В стрекотаньи цикады Нет намёка на то, Что умрёт она скоро. Кульминацией всего, чем она была для них, что они всегда видели глубоко сокрытым внутри нее, и чем она могла бы стать. Они медленно склонялись вбок, пока плечом не соприкоснулись с ее, неумолимым, надежным и дарящим комфорт. В ответ — ни единого движения с ее стороны, даже глазом не повела, воплощение замершего покоя, и такое принятие дало им осторожную смелость, словно беря в ладони беспокойную птицу, взять ее руку в свою, и, уложив себе на ногу, выше колена, почти невесомыми, прослеживающими контуры, умиротворяющими движениями провести пальцами по ее, уговаривая остаться так. И это сработало. Ее рука двинулась, но лишь для того, чтобы разместиться с лучшим удобством. Подушечки пальцев Кендзяку нашли порез, нанесенный им около часа назад, на сухой ладони. Неглубокий, всего лишь тонкая красновато-коричневая линия и шелушащаяся кожа, но все же след, который он оставил на ней. Уголки их губ невольно приподнялись в слабой улыбке. Повернувшись к ней, они встретили любопытствующий взгляд, что, оказывается, уже какое-то время наблюдал за ними, за тем, как их пальцы скользят по ее руке. В глубине чужих глаз не угадывалась ясная эмоция, но и не нашлось тени укора. Внимательно отслеживая ее реакцию, они переплели их пальцы: ее, узловатые, будто корни великого древа, обвились вокруг их, будто в поисках опоры. Все их касания старались дарить успокаивающую легкость, бережную осторожность, чтобы ненароком не смутить ее. Пусть она не особо-то была против коротких вспышек насилия, подобных порезу ножом, Кендзяку знал, что ей гораздо больше нравится, когда с ней ласковы. К тому же, к ней давно никто не прикасался так, — никто, кроме него — настолько давно, знал он, что ощущение этого стало ей чуждым и утомительно-подавляющим, особенно вновь после долгого времени в разлуке. Кендзяку опустил свой внимательный взгляд на их переплетенные, слившиеся вместе руки. Жест, что выглядит простым и непринужденным, скрывал в себе гораздо больше смысла и личной истории: как часто они сидели вот так, прильнув друг к другу и держась за руки, пока Кендзяку, уложив голову на ее колени, делился с ней мыслями о своих новейших теориях? То, что стало неотъемлемым от для них, их естества, — несмотря на то, каким ему осторожным приходилось быть рядом с ней, — было таковым не всегда. Ему потребовалось около десяти лет, чтобы Тенген позволила подпустить его к себе так близко — не просто входить, но и оставаться в ее обители, прикасаться к ней без разрешения. Они были знакомы уже около двадцати лет, половину жизни Кендзяку, и спустя весь этот огромный отрезок времени их отношения закономерно претерпели сильные изменения, — и их порой искренне удивляло то, что они вообще изменились, учитывая своеобразный, так скажем, характер их подруги, и что это даже привело к тому, что их допустили в ее личное святилище: все началось, как всегда, с простого, пусть и странно откровенного жеста со стороны профессора, если оглядываться назад — с того, что их пригласили взять несколько книг из ее личной библиотеки. Тогда уединенный в глуши дом казался жутким, но и в то же время интригующим, манящим узнать больше, заглянуть в каждую пустую комнату и темный уголок, чтобы отыскать сердцевину среди холодных стен, намек на истинную сущность их учителя. Однажды они просто решили прийти без предупреждения, чтобы обсудить какой-то проект. Первой ее реакцией был шок и лекция о хороших манерах, но, в конце концов, их провели внутрь, несмотря ни на что. Каким-то образом это переросло в настоящую дружбу, которая с годами становилась все более близкой. Тогда Кендзяку и представить себе не мог, что когда-нибудь они будут вот так сидеть вместе с Тенген, приходить, когда захочется, прикасаться к ней, спать в ее доме и в ее постели. Мысль о том, что она когда-нибудь подпустит так близко, даже после того, как они перестанут быть учителем и учеником, казалась нелепой, и все же все барьеры преодолены. Все остальные, весь мир, были отвергнуты, но по какой-то причине Кендзяку стал исключением. Конечно, все упиралось в упорство, но если бы Тенген не открыла перед ним ворота и не пригласила внутрь, все, что он мог бы сделать, — это кричать снаружи, требуя внимания. В какой-то момент ей, похоже, стало нравиться их общество. И похоже настало время зайти дальше. Кендзяку хотел иметь возможность делиться с ней большим, углубить их связь. Эти мысли преследовали их в течение многих лет, хотя до недавнего времени они не были до конца уверены, как их выразить или воплотить в жизнь. Даже определить, чего они хотят от Тенген, в каком направлении должны развиваться их отношения, было непросто, ведь эмоции, которые они испытывали и сейчас, было трудно уловить и понять. Сначала они рассматривали возможность того, что их дружба перерастет в сексуальную. Так обычно и складывались подобные отношения. Это казалось самым простым и очевидным способом сделать неявные чувства явными, почувствовать, прикоснуться и понять Тенген так, как они всегда хотели. Несомненно, секс мог бы утолить это страстное желание внутри и голод, он работает во всем остальном. Они поцеловали ее сразу же после того, как узнали правду о ее теле. Импульсивно, действуя под влиянием необдуманных эмоций, хотя и ощущая, что это —неизбежный шаг. Тенген не воспротивилась, лишь застыла на мгновение, а затем беспрепятственно впустила чужой язык внутрь своего рта, слабо, но отвечая взаимностью. Кендзяку до сих пор помнил неуверенное прикосновение ее языка к его, что выдавало неопытность, и это казалось ему весьма милым. Это оказался приятный эксперимент, они искренне наслаждались мягким прикосновением ее губ к своим, раскованным вкусом ее рта, но в итоге пришли к выводу, что это не то, чего они оба желали на самом деле. Поцеловав ее, он в полной мере осознал, насколько она отличается от других. Кендзяку мог поцеловать кого угодно. Трахнуть кого угодно. Но он чувствовал, что с ней этого будет недостаточно. Под кожей, глубоко внутри неугомонно зудело желание разобрать ее на мельчайшие детали, полностью понять, раскрыть истинную сущность и то, что все же делало ее такой особенной. Это не обязательно было сексуальным; это была потребность препарировать и исследовать, постичь, кем она была на самом деле. Но если говорить откровенно — они были бы не против довести ее языком или хотя бы пальцами до оргазма, что оживил бы это бледное личико, — однако и это послужило бы лишь очередным напоминанием о том, что они желают отведать ее не так. Это не было тем, что они хотели увидеть, не таким образом протолкнуть пальцы в ее внутренности. Желалось большего. Большего, чем секс, большего, чем похоть. Желалось поглотить ее целиком. Они желали ощутить ее внутри себя, но не таким образом, не через что-то недолговременное, подобно пенетрации. Что-то долговечного, что-то, что останется с ним и укоренится в нутре тела, насыщаясь его силой и развиваясь, получая что-то лишь от него взамен. Именно это желание и привело их сюда сегодня. Сосредоточенно, кончиками пальцев они вырисовывали маленькие круги на коже костяшек ее руки. Когда они взглянули на нее, она встретила пристальный взгляд, и неясной природы, что только предстояло проявить себя, напряжение между ними росло тем сильнее, чем дольше они смотрели в лицо друг другу. Тогда зазвучал вопрос: — Ты когда-нибудь думала о том, чтобы завести детей? Брови ее слегка изогнулись, озадаченность легла на ее выражение, в попытке предугадать чужое намерение. — Нет. Простой, но решительный и неоспоримый ответ. Кендзяку тихонько хихикнул, отведя глаза. Ожидаемо, что она не планировала. Тенген была сосредоточена исключительно на себе и своем маленьком мирке. И от кого бы она родила этих детей? Он никогда не слышал о том, чтобы у нее были какие-то длительные отношения, хотя ему было известно немногое — кроме того, что было известно общественности и указано в ее резюме — о ее жизни и прошлом до того, как она начала преподавать у них в университете. — Что же, а я думал. Я заморозил свою сперму перед операцией. Она только неопределенно хмыкнула в знак участливости. Кендзяку облизнул губы — от предвкушения и нервозности, — и, сделав глубокий вдох, продолжил: — Ты когда-нибудь задумывалась о том, чтобы завести совместного ребенка? Со мной. До ушей остро донесся судорожный вздох, пальцы напряженно сжались вокруг его. Мягкое прикосновение приобрело оттенок жесткости и превратилось в тянущее ощущение, — сначала неуверенное, после все более настойчивое, — и ее рука выскользнула из их общей хватки, вернувшись ей на колено, сцепившись в замок со второй, будто она защищалась. Когда они снова встретились с ней взглядом, выражение ее несло в себе настолько неопределенное множество эмоций, что трудно было выделить какую-то одну четкую. Шок? Смятение? Опасение? Ее глаза хаотично забегали по их лицу, также ища в нем какую-то определенность для себя. — Я не собираюсь рожать детей. — Тон ее голоса стал мрачнее. На ее лицо упала тень хмурости. — Даже если я все еще физически способна на это, меня не интересует секс или какое-либо иное постороннее вмешательство в мое тело. — Помолчав несколько секунд, она добавила: — Не знаю, откуда ноги растут у этих твоих чувств, но я ничем не могу тебе помочь. Если ты хочешь создать семью и завести ребенка от кого-то другого, я поддержу твое решение, но я не тот человек, который подходит для этого. Кендзяку сжал губы. Непонимание и резкий отказ были ожидаемы. Нет, Тенген так просто не переубедить. Но проблема была в другом — казалось, она даже не понимала, о чем он говорит, почему он обратился с этим именно к ней. Будто бы Кендзяку мог сделать это с кем-то другим. Если бы речь шла только о производстве потомства, — у них уже могла бы быть целая дюжина детей. Но суть заключалась не в этом. Это должна была быть она. Потому что это единственное, что имело смысл. Он видел в этом единственный способ довести их до совершенства, углубить, укрепить их связь. Убедить ее будет нелегко, ничего неожиданного, однако они еще и не сделали своего предложения: — Я знаю, что беременность тебя не интересует, но я и не прошу об этом. — Они повернулись к ней всем телом, впиваясь напряженным взглядом. — Все, что мне нужно, это яйцеклетка. Тебе не придется ничего делать. Я оплодотворю яйцеклетку и выношу ребенка. Все, что нужно от тебя, это дать мне свою яйцеклетку, а обо всем остальном я позабочусь самостоятельно. Складка между ее бровями только стала глубже, и во взгляде определенно прорезалось недоверие и настороженность. — Это... какой-то твой эксперимент? Если тебе нужна яйцеклетка, почему бы не обратиться за помощью в клинику по лечению бесплодия? Кендзяку шумно вздохнул. Как бы ни была великолепна Тенген в других областях — в межличностных отношениях ей явно не хватало проницательности. Если он хотел, чтобы она хотя бы задумалась над его предложением, нужно быть более прямолинейным — раскрыть все карты, образно, — чтобы она точно не смогла чего-то не заметить или проигнорировать. — Недавно мне сделали операцию, потому я какое-то время отсутствовал. Мне пересадили матку. Взгляд Тенген рефлекторно скользнул вниз, им между ног, — будто так она могла бы взглянуть самой, чтобы оценить результаты процедуры, сквозь одежду, минуя слои кожи и ткани мышц. — Это то, чего я всегда хотел. Для себя, но также и для того, чтобы разделить это с тобой. В этот раз процесс реабилитации переносился труднее — непривычнее, поскольку им необходимо было придержать до результата от нее свои истинные намерения, но воплощать их в реальность они начали задолго до — со сделанной вагинопластики, и тогда, когда они пришли в сознание на больничной койке, Тенген была рядом с ними, и решила остаться на период всего процесса восстановления. На самых ранних этапах после процедуры они отдыхали у нее дома, потому что, в кои-то веки, именно они нуждались в присмотре. Тогда она помогала им вставать и садиться, помогала с умыванием и сменой повязок. Приносила чай и отвлекала чем-то, когда им нужно было сделать дилатацию. Несмотря на всю боль и неприятные ощущения, Кендзяку очень дорожил этим временем. Все ее внимание было сосредоточено только на них. Она не стеснялась, не избегала прикосновений к ним. Все делалось с медицинским профессионализмом, но и откровенной интимности было место. Это сблизило их. На этот же раз им пришлось положиться только на себя. Это немного удручало, но они справились с этим, с надеждой, что, в конечном счете, все это того стоило. Отбросив всякую мелочную гордость, они снова взяли ее за руку, сжав и глядя прямо в глаза, позволяя увидеть в них все — всю глубину чувств, эмоций, отразившихся в ее зрачках. Она замерла, пусть чуть откинулась назад, но не предприняла никаких решительных попыток вырваться из чужих рук. — Смысл не только в том, чтобы иметь семью, но и в том, что у нас уже есть между нами и чем еще это может стать. Мы столько времени, так долго, провели вместе, я знаю, ты ощущаешь связь. Разве ты не чувствуешь то же самое стремление быть больше, ближе, увидеть, как что-то рождается из нас, из наших отношений? Я знаю, что мы могли бы создать нечто великолепное. Если ты только поверишь в это. В меня. Тенген уставилась на свою схваченную руку. Морщины на ее лбу постепенно сгладились, взгляд смягчился, но в нем появилось что-то скорбное, почти извиняющееся. — Понятно, — пробормотала она поначалу. — Думаю, я могу разделить твои чувства. В какой-то степени. Но я не могу этого сделать. Она подняла свои глубокие, словно ледяные глубины, глаза на них, что тяжестью скрывающегося в них возраста и жизни, недоступной для них, могли утопить в себе, и сказала: — Я не думаю, что то, чего ты хочешь, можно решить ребенком. Это может даже ухудшить ситуацию, оставив тебя неудовлетворенным. И что тогда ты будешь делать с этим новым существом, которое создал? Раздражение, вкупе с нарастающей тревогой под рёбрами, сотрясло их тело и явило себя дрожью в руках. Почему она не могла увидеть того, что они сделали? Почему с ней было так трудно, почему она отказывалась даже подумать об этом? Как они могли заставить ее понять? Часть из них хотела податься вперед и поцеловать ее. Акт отчаяния, прямое выражение чувств, материальное доказательство, и избавление от зудящего беспокойства, что угодно, но все и сразу. Действия, если слова не доходили до нее. Но другая часть твердила, что это только заставило бы ее отступить еще на шаг назад и разрушить все шансы, которые были. Как они могли заставить ее, наконец, сделать этот последний шаг вперед? Заметив чужую растерянность, она слегка склонила голову набок, смерив их более требовательным взглядом. — И... я чувствую, что то, чего ты действительно хочешь от меня и моего тела — не ребенок. Это что-то другое. Прощупывающий почву вопрос, наталкивающий найти и дать ответ, который Кендзяку не был до конца сам уверен, как сформировать. Повисло, полное напряженности, молчание. Тенген была права. Возможно ребенок и был одним из способов утолить внутреннюю тоску, — несмотря ни на что, это все еще оставалось их сильным желанием, — но не было никакой гарантии, что это сможет насытить, удовлетворить его навсегда. Как облегчить симптом, но не причину. Все, что ему было нужно, — это она, что-то от нее, вся она, что-то, что они могли бы прижать к себе и что принадлежало бы им. — Так... ты дашь мне что-нибудь еще? Она задержалась на них взглядом еще на несколько секунд, а после ее веки опустились и она тяжело вздохнула. Когда она попыталась высвободить руку, они отпустили ее, без сопротивления позволяя подняться, отряхнуть штаны и, не сказав им больше ни слова, скрыться в доме. Бежала ли она, снова, как обычно, чтобы спрятаться в своей могиле из дерева, книг и бумаги, или то действительно была честная попытка ответить на вопрос? Кендзяку остался сидеть еще некоторое время, вглядываясь в наступающую темноту и вдыхая влажный вечерний воздух. Пение цикад стихло, — скоро и его поглотит ночь. Тогда они встали и вернулись в дом, задвинув за собой седзи. Они нашли ее, как неожиданно, в ее кабинете. То была тесная и мрачная комната без окон, только желтая лампочка на потолке. В нем пахло пылью, бумагой, кожей переплета и Тенген. Единственное пространство, которое, казалось, действительно принадлежало ей, что с годами впитало в себя, свои стены и потолок, ее сущность. Каким бы пустым ни был остальной дом, здесь ощущалось самость ее присутствия. Это было и оставало их излюбленным место, каждый раз, как они приезжали сюда. Повсюду заметны следы ее индивидуальности: книжные шкафы вытянулись до самого потолка, книги на них были тщательно, с некоторой педантичностью, упорядочены по темам, авторам и каким-то ее личным предпочтениям, плотно уложенные друг к другу. Посередине стоял большой котацу, который служил ей как письменным столом, так и спальным местом. Книги, исписанные заметками листки и какие-то бумаги устилали поверхность вместе с разбросанными тут и там ручками и пустыми чашками. Одеяло у него обтрепалось по краям, красный клетчатый узор потемнел не из-за годов — десятилетий пользования. На ткани виднелась, больше портя вид, парочка глубоко впитавшихся пятен от чая, чернил и других зловещих жидкостей, что было уже не вывести стиркой — Кендзяку невольно вспомнил, как сам не раз проливал на него свой напиток, и спертый, застарелый запах ночей, что они проводили здесь с ней, сидя и болтая обо всем, пока не засыпали вместе, запутавшись переплетенными конечностями в одеяле. Тенген копалась в прислоненным сбоку к стене металлическом комоде, и эта вещь казалась совершенно неуместной на фоне традиционного интерьера. Они слышали, как звякает стекло о стекло. Именно в нем она хранила все наиболее важные части от своих исследований — например, образцы, некоторым из которых сейчас примерно столько же лет, сколько было Кендзяку. — Опять убежала в свою нору? — растягивая слова, обратились они, и очередная насмешка уже была готова сорваться с губ, но замерла вместе с вдохом ровно в тот момент, когда Тенген, выпрямившись, достала что-то из шкафчика. В руках она держала вытянутый стеклянный контейнер, в жидкости которого плавал красновато-коричневый комочек мякоти, размером чуть меньше теннисного мяча, сморщенный, как гнилой фрукт. Глаза Кендзяку расширились в узнавании. Внезапно он ощутил, как у него пересохло во рту, а на ладонях выступил пот от зашедшегося пульса. Он, затаив дыхание, облизал губы и вдавил ногти во влажную кожу. Жгучая боль, словно игла, отрезвояюще прошибла мозг. — Это... Тенген подошла на несколько шагов ближе к ним и протянула руки вперед, показывая образец. — Я не собираюсь делиться чем-то еще, кроме этого. Ни другими образцами, ни своими заметками, ни внутренним устройством моего тела. Однако ты волен исследовать его, а после рассказать мне о найденном. Было бы неплохо заиметь независимое мнение. Шум крови в ушах мешал им сосредоточиться на звучании, смысле произносимых ею слов. До мозга с трудом доходило, что она по-настоящему предлагает им, разум активно пытался осознать реальность того, что глаза видели перед собой, — того, что плавало в этой жидкости. Взгляд жадно скользнул по ее телу, в попытке определить, откуда она его взяла. Скорее всего верхняя часть тела, но где? Желудок? Кишечник? Она сама это сделала? Вероятнее всего, значит, оно было в легкодоступном месте, не в легких и не сердце... Почему она не обратилась к ним за помощью? Хотя они могли сказать почему. По той же причине, что они держали в секрете свою недавнюю операцию. Протянутые руки немного опустились. — Но если ты этого не хочешь– — Нет! Оправившись от потрясения, Кендзяку бросился вперед и почти буквально вырвал сосуд из ее рук, прежде чем она успела бы всерьез подумать о том, чтобы отказаться от своего предложения. Банка ощутимым весом и прохладой умостилась в трясущихся пальцах, новообразование внутри оживленно подпрыгнуло вслед лихорадочному движению. Их взгляд оказался неотрывно прикован к этой несчастно маленькой вещи. Такое уродливое, и в то же время такое прекрасное. Часть из самых сокровенных уголков ее тела, прямо перед ними, отданная даром. Пусть совсем немного — едва с ладонь, но это был ключ ко многому. Невероятно. Несмотря на то, что оно явно находилось в жидкости, приобретшей розоватый оттенок, по меньшей мере пару недель, если не месяцев, цвет все оставался относительно ярким, а плоть — прочно сформенной, но нежной на вид. Должно быть, она поместила это сюда сразу же после того, как извлекла его из тела. Свежий. В идеальном состоянии. Сохранность безупречная. И все это можно осмотреть, потрогать и проанализировать до последней клеточки без ограничений. Внутри вскипел иррациональный порыв съесть это. Попробовать ее плоть и кровь. Что произойдет, если они это проглотят? Каково это — она — будет на вкус? Каково будет почувствовать, как она скользит в их горле? Смогут ли они найти какой-нибудь способ интегрировать это в свое тело, — хотя бы в пару клеток, — чтобы почувствовать то, что чувствовала она, и увидеть последствия на себе? Она подарила им что-то другое. Если не ребенок, то такой способ осуществить свое желание. И это было даже нечто большее. Это действительно будет она, часть Тенген, слившаяся с ним. Им была дарована возможность открыть секреты ее тела, испытать их на себе, почувствовать ее внутри. Если отбросить эти высокомерные грез, все еще оставался голый факт, что она отдала им, их воле поступать с ней по своему эгоистичному усмотрению, часть себя. Да, было презентовано как "не лишняя помощь в ее исследованиях", но не в этом была суть. Она понимала их. Она чувствовала то же самое, что и они, или, по крайней мере, была готова откликнуться на это. Она сдалась и сделала этот долгожданный последний шаг навстречу, который мог бы стать предвещением гораздо большего. На их губах расцвела неуверенная улыбка. Крепко обнимая сосуд одной рукой, они порывисто подошли к ней и обхватили свободной рукой за плечи, захватывая в объятия, тепло тел, прижав ее плоской грудью к их объемным грудям. Тонкие седые волосы и прилипший к ней аромат еды щекотнули нос. Кендзяку зарылся лицом ей в шею, глубоко вдыхая ее запах, и крепче сжимая ткань ворота ее футболки. Тонкая рука легла им на бок, на мгновение покорно задержавшись там, прежде чем слабо толкнула. — Кендзяку... не заставляй меня пожалеть об этом. Мягкое предостережение, на деле не выражающее отвращение; скорее напоминание о том, что не стоит заходить слишком далеко. Они неохотно отстранились, позволив дистанции между ними увеличиться и удаленному новообразованю захватить внимание обоих. Тогда Тенген коротко оправила футболку и скрестила руки на груди, отведя взгляд в сторону, наверняка, явно не зная, куда себя деть. Уголок рта Кендзяку дернулся в полуулыбке. Как это типично для нее: сделать столь безумное предложение, а потом начать вести себя так, будто ничего и не произошло. Они откашлялись и смущенно переступили с ноги на ногу. — Уже поздно, а мне предстоит довольно долгий путь домой. — Многозначительная пауза. — Ничего, если я останусь на ночь? Всегда — один и тот же вопрос, каждый раз — одна формулировка. Наполовину честность, наполовину предлог. Но зачастую не нужно было беспокоиться, ибо они могли запросто угадать последующий ответ. В конце концов, в глубине души она была одинока, и Кендзяку был для нее лучшим доступным источником общения. К тому же, они танцевали этот танец уже многие годы. Однако сейчас не было былой уверенности, — если учесть, в каком настроении прошло их предложение и насколько удивительно откровенно она уже себя вела. Не то чтобы будет неожиданностью, если она, снова защищаясь, выпроводит их за дверь, и впустит обратно, в лучшем случае, только через два месяца — столько ей требовалось времени, чтобы привести в порядок мысли и свои "барьеры", создать видимость независимости. И, соответственно по тому, с какой задумчивостью, с суровостью на лице она смотрела в сторону, они морально готовили себя к отказу. Но затем она перевела взгляд на них. Глянула на сосуд в их руках с куском ее плоти внутри, прежде чем подняла глаза на уровень их, встречая взгляд, и сказала: — Хорошо. Ты можешь остаться, если хочешь. Кендзяку не смог скрыть промелькнувшее на лице удивление. Быть настолько открытой — после всего за день и того, как она уже в достаточной мере показала свое доверие, преподнеся им такой подарок, — ну совсем на нее не похоже. Видимо, рано было терять надежду. Старый профессор могла быть упрямой, но Кендзяку в меру неотступен и выработал мастерство подчинять ее — будь то раскрытие секретов своего тела или согласие на рождение ребенка. И, похоже на то, что в последнее время она стала отчаяннее нуждаться в компании; что-то внутри нее все же еще сопротивлялось зову отшельницы и жаждало людского общения. В этот раз на их лице без всякого стеснения расплылась широкая улыбка. Тенген снова отвела взгляд. Они подумывали поддразнить ее по этому поводу, спросить, неужели она так сильно по ним соскучилась или просто некому греть ей постель, но в итоге решили просто мирно принять свою победу.

***

В ванной комнате их ожидали уже наполовину раздетая Тенген, набранная ванна и треск разгорающихся углей, что грели им воду. Само помещение, будто бы неслучайно, располагала двумя душевыми стойками, обеспечивая каждого своим уголком пространства. И к актуальному моменту сложилось так, что для Кендзяку в ее доме всегда были свой шампунь, мыло и зубная щетка, как раз на те случаи, когда он решился остаться на ночь (что случилось достаточно часто). — Твое полотенце вон там. На стуле, возле двери, лежали аккуратно сложенные два белых полотенца. Тенген, пусть и сделала такой вид, словно ей согласие на ночевку далось не с большой охотой, но, как только этот "вопрос" оказслся улажен, она с легкостью поддалась их привычной рутине, сложившейся за долгие годы их дружбы; удивительно, но ему, в самом начале, даже не пришлось умолять о разрешении мыться здесь — на это, как всегда любившая делать по своему, иногда, если он спрашивал, давала серьезное обоснование, мол, она не хочет, чтобы ей в комнату тащили грязь. И, естественно, не было смысла мыться по отдельности — это стало бы только пустой тратой воды и дров. Вообще их совместное купание началось как случайность, состоящая из моментов, когда Кендзяку, более или менее случайно и под разными предлогами, заходил к Тенген, пока она мылась, но укоренилось оно привычкой в момент, когда на нее упал необходимость ухода за ними после первой операции. Так оно и стало вполне неотъемлемой частью их отношений. Кендзяку, следуя ее примеру, одним махом стянул через голову свитер и футболку и отбросил их куда-то в сторону того же стула. Компанию им составили носки и джинсы. И только спустив белье, они почувствовали на себе обжигающий жар испытующего взгляда. Подняв глаза, они увидели стоящую перед ними, полностью обнаженную, Тенген, с опущенными к их брюшине нескрываемым интересом глазами. Однако смотреть было уже не на что. Синяки давно исчезли, швы затянулись, оставив после себя только тонкую линию шрама, протянувшуюся от одной подвздошной косточки к другой. Их брови поползли вверх, выражая немой вопрос. Если у нее были какие-то мысли по поводу процедуры, вопросы или, может, размышления по поводу своих предыдущих слов — все готовы были радушно встретить и выслушать. Но вместо этого она смолчала и, задержавшись еще немного взглядом, явно что-то обдумывая у себя в голове, направилась к душу. От их ответного разглядывания не ускользнуло схожее изменение в чужом теле: глаза зацепились за полумесяц, рассекший ей живот — судя по виду того, процедура была проведена не так уж давно, но за прошедшее время рана превратилась в толстую коричневую кривую на коже. Скорее всего, она даже сделала это с собой как раз перед их последним визитом (и просто упрямо держала язык за зубами). Несмотря на то, как все хорошо зажило, глубокие швы или, возможно, скобы, которыми она пользовалась, все же оставили свои следы, обвиваясь, словно слепок шкурки сколопендры, вокруг линии разреза. Видимо, они оба, не сговориваясь, решили потратить то время, что были порознь, на разбирательство с собственными телами. Но их мучал вопрос: обратилась бы она за помощью к ним, будь они здесь, рядом с ней, то время? Или вместо этого позволила бы им ухаживать за собой после операции? А если бы у нее началась инфекция или внутреннее кровотечение — позвонила бы она им? Вероятно, что нет. Она становилась упрямой и гордой, если дело касалось ее собственной работы, и редко принимала чью-либо помощь — даже если это означало бы столкновение с серьезными осложнениями или, в худшем случае, смертью. В этом они были очень похожи. Оба фактически открыты для внешнего вмешательства, но очень избирательны в отношении того, кому было позволено это делать и в какой степени. Кендзяку действительно любил работать с ней совместно над какими-либо проектами, — он хотел бы, чтобы они снова начали делать это чаще, — но и у него были вещи, о которых он также не решался рассказать. — Болит? — спросили они, усевшись на душевой табурет. Тенген в это время повернула кран и поднесла руку под струю, проверяя температуру. — Все в порядке, — почти промямлила она. Кендзяку взялся за лейку и повернул дальше, делая горячее. — Были какие-нибудь осложнения? — Все закончилось хорошо. Значит были. — Сколько ты взяла? Сколько осталось и какого размера? В их сторону метнули — и даже вода, стекающая по ее лицу, ничуть не смягчила остроту — взгляд и резкие слова: — Тебе не нужно беспокоиться об этом. Я получила все, что мне было нужно, и ты получил все, что нужно тебе. Они усмехнулись. Что же, попробовать стоило. Все, что угодно, лишь бы вытянуть из нее хоть каплю информации. Взяв мыло, они принялись натирать ноги и верх тела. — Как проходил процесс восстановления? Руки остановили движения, глаза едва заметно шире раскрылись — призрак удивления. Для них стало неожиданностью, что она сама решит завести эту тему, по крайней мере, не так прямо... — Я справился. Пусть будет уклончиво. В соответствие ей. — Хорошо. Простой ответ. Тихий. И позволивший ей погрузиться в молчание после проявленной вежливой обеспокоенности. Подушечки их пальцев секундно задержались на собственном шраме, его небольшой припухлости, текстуре нового слоя кожи. А каков был на ощупь ее? Будет ли их больше, или ее любопытство по поводу того, что у нее внутри, уже удовлетворено? Сколько еще она могла вынести из своего тела, прежде чем достигнула бы точки, когда нечего будет больше дать? — В следующий раз, когда будешь делать это, позволь мне помочь или позвони, чтобы я приехал. Умелый ассистент только повысит качество проведения операции. Мне очень сильно не хотелось бы в один прекрасный день узнать, что ты тихонько умерла от потери крови или из-за того, что ненароком повредила себе какой-нибудь орган. Или, если ты все же настаиваешь на том, чтобы зарезать себя, то позволь мне хотя бы посмотреть. На какое-то время между ними воцарилось молчание, прерываемое только звуками капающей воды. Ни зрительного контакта. Кендзяку лениво постукивал по маленьким мыльным пузырькам на коже. Затем до него донесся тихий звук понимания. — Не знала, что ты настолько сильно обо мне беспокоишься. Кендзяку не был уверен, считать ли это насмешкой или моментом искренности, потому он просто раздраженно фыркнул и включил душ, заполняя пространство шумом, откинул голову назад, сосредотачиваясь на покалывающем кожу ощущении воды, стекающей и по лицу. Облегчение после несколько напряженного дня: сначала долгий путь до дома, затем снедающее предвкушение того, что, наконец, представилась возможность сделать предложение, которое прокручивали в мыслях годами, отказ и неожиданный подарок, что исполнил одно из их самых давних желаний. Взлеты и падения сменяли друг друга один за другим. Однако все это заканчивается принятием теплой ванны и пониманием того, что ночь пройдет в постели друга. Когда Кендзяку тянется за своим шампунем, то краем глаза цепляется за какое-то движение. Когда он переводит взгляд, то, завороженный, наблюдает за тем, как Тенген проводит руками по своему телу, перебирает пальцами влажные волосы, торопливыми и поверхностными движениями; она не заботилась о тщательности, сосредоточилась лишь на том, чтобы донести воду и мыло туда, где нужно, и двигалась дальше. Она даже не прочесывала пальцами волосы, но это и было неважно, ибо выглядела она так, будто ее мысли блуждали где-то в другом месте, а мытье — было только способом занять руки. — Хочешь, я помою тебе спину? Потребовалось некоторое время, чтобы до нее дошел смысл вопроса. Тогда Тенген опустила руки на колени и следом взгляд на них. Взвешивала варианты: риск подпускать Кендзяку еще ближе — после того, как она уже предложила часть своего тела, — не имея возможности даже прикрыться защитным слоем одежды против практичности и возможности расслабиться. Поднесла мочалку под воду, смочив ее, а после ответила: — Хорошо. Кендзяку торжествующе улыбнулся и поднял табурет, чтобы разместиться позади нее. Она передала мочалку. Бережно положив ладони ей на спину, он приступил массировать медленными круговыми движениями плечи, после —спускаясь вниз по позвоночнику, пока не достиг бедер. Даже если для них стало вполне нормальным купаться вместе, она не всегда позволяла подойти так близко. Повернуться спиной, передать заботу о своем теле кому-то другому, позволить себе расслабиться под чужими касаниями. Все это было тем, что ей нелегко давалось, и над чем они работали, постепенно наращивая, крупица за крупицей, доверие и зависимость друг от друга. Намылив свободную руку, они мягко провели ладонью по ее спине, ощупывая изгибы костей, упругость плоти и мягкость кожи. Она не была уже такой худой, как раньше, в самом начале их знакомства. Не упитанность, но кости стали меньше прорезаться за счет прибавившегося жира и мышц; ребра и позвоночник уже не так сильно выделялись. А все благодаря тому, что Кендзяку настоял на том, чтобы готовить для нее. Тенген вполне могла сама себе приготовить еду, но и здесь она всегда заботилась только о самом необходимом минимуме. Какой-нибудь рис с фасолью или овощами, а потом, может быть, персик, и все. Потому, чтобы она не зачахла, он стал готовить ей. Движения периодически переключались с мочалки на ладонь: с одной стороны, это эффективный способ размазать мыло и вытереть его; с другой — это гарантия, что оба не будут перегружены сенсорно. Кендзяку знал, что если не будет осторожен, то может потеряться в ощущении ее тела. Особенно сейчас, когда текстура кожи занимала все мысли. И еще он помнит, что Тенген может начать нервничать под его пристальным вниманием, и, в худшем случае прервать все раньше времени, если это станет для нее слишком интенсивным. Он хотел продлить это удовольствие как можно дольше и сделать так, чтобы оно, в идеале, оставалось приятным для нее. Главное — терпение. Тем не менее, трудно удержаться от желания обхватить ее руками за талию, положить голову ей на плечо и провести кончиками пальцев по шраму, скрывшемуся из виду, сосчитать маленькие отметины, следы, подобно рыбьим косточкам. Взяв расческу, они попытались распутать ей волосы. Седые пряди рассыпались на ладони и прижались пальцем, чтобы уменьшить боль от натяжения на скальпе. Звука недовольства не последовало. Волоски были такими тонкими, потому это была нелегкая задача, но, в некотором смысле, медитативная. Несколько настойчивых движений под нужным углом и непослушные волосы подчиняются, постепенно превращаясь из мокрой копны в гладкий шелк. Они использовали свой шампунь — не такой дешевый, в сравнении с ее, способствующий укреплению и увлажнению прядей, обеспечивающий питание, в котором они нуждались. В нос ударил аромат лаванды. Когда включили воду, Тенген слегка переместила свой вес и поддалась на их поддерживающие руки, запрокидывая голову и закрывая глаза. Проведя пальцами по голове и волосам, он смог услышать, как с ее губ сорвался почти незаметный вздох. Она никогда в этом не признается, но ей явно не хватает кого-то, кто заботился бы о ней и просто касался. Смыв шампунь, запустил пальцы в волосы, слабо царапая тупыми ногтями кожу, и наблюдал, как, несмотря на тепло, по ее рукам пробегают мурашки. Прежде чем оба успели слишком погрузиться в ощущения, они выключили душ и аккуратно сложили все на душевой полке. — Готово. Можешь сделать то же самое для меня? Тенген медленно моргнула, выглядя сонной. Немного обдумав просьбу, она встала и выжидательно посмотрела, предлагая последовать примеру. — Конечно. Одарив ее яркой улыбкой, поменялся с ней местами, едва не поскользнувшись в процессе. Она не спешила сесть, предпочтя разложить рядом с собой все необходимое для быстрой доступности. Несмотря на все усилия, Кендзяку вздрогнул, почувствовав теплую руку на своей спине. Чистый контакт кожи с кожей. Плавный, мягкий и такой невероятно личный. Возможно, Тенген была не единственной, кто скучал по прикосновениям. Мыльные руки заскользили по торсу. Не было никакой реальной методики, она просто действовала интуитивно. Непредсказуемо и от этого еще более соблазнительно. Кожа будто покалывала под каждым маленьким касанием, внутри все больше распалялось чувство. Приходилось сдерживаться, чтобы не прижаться плотнее к ней. Чем дольше это продолжалось, тем больше невольно начинал гадать, куда еще могут зайти ее руки. Каково будет ощущение, если она перейдет со спины на перед. Касание пальцев к животу, груди, бедрам, может быть, даже дальше. Кендзяку потер лицо, пытаясь отвлечься и делая вид, что вытирает мыло с глаз. И вдруг почувствовал, как Тенген коснулась бедер. Остановилась, нерешительно шевеля пальцами. Рука робко скользнула к животу и провела по шраму, прямо над маткой. Они замерли в неверии, сомневаясь, как реагировать. Указательный палец прошелся по всей ширине рубцовой ткани, двинулся дальше, следуя по старому хирургическому разрезу, от одного конца до другого. Они медленно повернулись, пытаясь разглядеть выражение ее лица. Это разрушило чары. Взгляды встретились, на ее лице промелькнуло осознание, и она быстро отдернула руку, а после склонилась вперед и взяла душевую лейку, будто это и было изначальным замыслом. Так с ее стороны тоже было некоторое любопытство. Может, только в отношении этой редкой медицинской процедуры, а, может, чего-то большего, чего-то личного. Лучше всего подождать. Дать чувствам созреть, до момента, пока нельзя будет сдерживать, и тогда снова потревожить. Они сделали предложение и признались в чувствах менее часа назад. Все должно было устаканиться, прижиться, и после можно будет посмотреть, что из этого получится. Напор воды заставил их отвернуться и закрыть глаза. Ощущение ее руки между бедер исчезло. Не было необходимости в прочесывании волос, но, тем не менее, Тенген очень тщательно промывала их, услуга за услугу. Кендзяку почувствовал, что снова расслабляется, каждое движение ее пальцев снимало с плеч тяжесть. Легкое натяжение скальпа было чем-то средним между успокаивающим и приятным жжением. Когда она проводила кончиками острых пальцев по шее, откидывая назад пряди волос, было щекотно, но он наслаждался мелкой дрожью. Запрокинув голову назад, открыл глаза и ухмыльнулся ей. Она ответила легким намеком на веселую улыбку. Со вздохом Кендзяку опустился в ванну. Тенген сидела напротив, на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Ноги переплелись, голени легли на бедра друг друга, это позволяло обоим вытянуться как можно удобнее. Кендзяку лениво выводил хаотичные линии по чужому колену, его, будто соединяя ноги невидимой нитью. Она меланхолично наблюдала за этим, погрузив свои руки в воду по плечи, впитывая тепло. Придвинувшись ближе, позволил пальцам скользнуть вверх по колену, вдоль бедра, пока они не перешли к предплечью. Зачерпнув ладонью воды, облил струйками тепла обнаженное плечо. Кончики пальцев зацепились за волосы. Задержавшись, потянулись выше, оглаживая шею и лицо. Тенген посмотрела на руку, прежде чем встретиться с ним взглядом. Слегка улыбнувшись, провел большим пальцем по ее скуле и наблюдал, как капли воды скатываются по коже, словно слезы. Нежная, покрасневшая от жара. Указательный палец огладил висок, проводя на пробу по маленьким морщинкам, расходящимся от глаза. В ее случае, они — признак не долгой жизни, наполненной смехом, а усталости или, может быть, горя. Положив руку на плечо, наклонился вперед, обнимая ее и пряча лицо в изгиб шеи. От нее исходил аромат их шампуня. Древесный, спокойный, элегантный и сладковатый. Этот аромат казался ей более подходящим. Повинуясь импульсу, Кендзяку поддался назад и увлек их обоих под воду. Все вокруг затихло и онемело. Остались они, окруженные теплом, будто находились в одной утробе. Все, что он чувствовал, — переплетение их тел, вес Тенген на груди. Открыв глаза, видел ее лицо, расплывчатое, словно призрак, парящее над ним — ясные глаза встретились с его размытым взглядом, ее длинные волосы развевались вокруг, подобно водорослям, загораживая свет, так что Кендзяку мог видеть только ее. Его черные волосы тянулись к ней, подобно дымке, желающей утянуть ее еще глубже. Он улыбнулся. Когда нехватка воздуха стала обжигать легкие, длинные руки подняли его вверх. Вынырнув, оба судорожно стали глотать ртом воздух, тяжело дыша. Волосы прилипли к их лицам. Кендзяку, задыхаясь, рассмеялся. Смахнув воду с глаз, полуслепо попытался убрать волосы с ее лица, неуклюже заправив их за уши. — Это было необходимо? — пробормотала она, моргая, и раздраженно пытаясь утереть лицо мокрыми руками. Они пожали плечами. — Мне просто захотелось. Разве это не было приятно? Тепло, тихо и никого, кроме нас. Хриплое ворчание. —А не слишком ли мы оба стары, чтобы резвиться в ванной? Кендзяку демонстративно надул губы, глядя на нее. — Но ты выглядела прекрасно. Она промолчала. По лицу пробежала смутная хмурость, но затем она вздохнула. — Просто сядь удобнее и расслабься. Ты доставляешь беспокойство. Тенген прижалась спиной к стенке ванны и сползла вниз, погружаясь полностью телом. Они некоторое время наблюдали за ней, затем робко придвинулись вперед и положили руку ей на бедро. Поняв намерения, она фыркнула, но подняла руки, позволяя заползти в ее объятия. Голова легла на плечо, а щека прижалась к шее. Одна рука лениво легла им на грудь. Мыча что-то себе под нос, они прижались к ней носом, ощущая ее ровный пульс. Уютное удовольствие. Кендзяку закрыл глаза и погрузился глубже в воду.

***

Ей следовало проявить большее сопротивление. Выгнать их сразу, как только они объяснили свои намерения. Поспорить. Пусть она не согласилась с их идеями и не планировала предоставлять яйцеклетку, но Кендзяку все еще был здесь, все еще в ее доме, а теперь даже в ее постели. Возможно, она и отвергла их, но в то же время кое-что дала. Всегда опасность. Возражение их желанию иметь ребенка, казалось, отняло у нее столько сил, что она не смогла больше протестовать. Но ей не было противно от того, что произошло после, и того, где она была сейчас. Она действительно ценила их присутствие в своей жизни и не хотела отталкивать слишком далеко. Они стремились внести жизнь во все вокруг, даже если это означало нарушение так дорого поддерживаемого ею порядка. И казалось, что теперь они хотят, чтобы все стало более оживленным и в других отношениях. Ей было больно отвергать их так резко в вопросе, который, несомненно, был очень важен для них. Которому они готовы были посвятить свое тело, но она просто не могла потакать. Она не желала иметь детей. И не считала, что их ребенок с Кендзяку будет целесообразным решением в перспективе. Она не желала этого от их отношений и такой поступок казался ей безответственным. Однако она хотела не полностью игнорировать их чувства и проявить признательность в ответ. Именно это привело к принятию, возможно, очень опрометчивого решения. Конечно, это было не то, о чем она думала во время признания. Но что-то в этих темных глазах и в том, как держали ее руки, пробудило в ней чувство, которое она не могла описать. Потребность отдать что-то взамен. Плоть за плоть. Увидев шрам на их животе, такой похожий и непохожий на тот, что она оставила себе, у нее все сжалось внутри — но и укрепилась вера в то, что, возможно, в этот раз стоит уступить. Может быть, это было нормально и даже правильно, что они получили эту ее часть. Банка с опухолью стояла у футона, над подушкой Кендзяку. Она даже немного удивилась тому, что он не взял ее с собой в постель, словно плюшевого мишку, учитывая, насколько ревниво он к ней относился. Хотя настоящий живой экземпляр находился еще ближе. Хоть она не была до конца уверена, что это был правильный шаг — подпитывать одержимость подобным образом, все же нельзя было сказать, что его волнение по этому поводу не было очаровательным. Если быть честной, ей в какой-то мере нравилось внимание. И пока он проявлял готовность к сотрудничеству, соблюдая установленные границы. Временами, пусть немного напористый и навязчивый, но она могла с этим справиться. У них были только они. Отрешенные от всего, кроме того, что они нашли друг в друге. Кендзяку, возможно, более разговорчив и открыт для контактов с людьми, но среди них было не так много тех, с кем он действительно был близок. Это были знакомства, обусловленные обстоятельной нуждой в обмене мнениями и выгоде. Насколько она знала, она была единственной, кого он называл другом, и, вероятно, именно поэтому их связь с ней стала такой сильной. У него не было никого, кроме нее. Некому было выслушать то, что действительно волновало его, не на кого было выплеснуть свои эмоции, не на кого было положиться, если бы он болен. Она была нужна ему. Когда она закончила взбивать подушку и скользнула под тонкое одеяло, Кендзяку уже устроился рядом с ней. Два футона сдвинуты вместе, подушки и одеяла были общими. И, как обычно, Кендзяку переоделся в ее одежду. Светло-красная рубашка, которую она все равно никогда не носила, и темно-синие шорты. Она до сих пор помнила, как в первые разы, когда он оставался у нее ночевать, застенчиво просил рубашку для сна, почти извиняясь за то, что не подумал заранее и не подготовился к такому случаю. Это было десятилетие назад. Теперь он выбирал из ее одежды так, словно это было самой естественной вещью в мире. Что же, в каком-то смысле так оно и было, по крайней мере, учитывая то, как развивались их отношения. Движение за спиной. Одеяло приподнялось. Чужая рука обвилась вокруг ее талии, и теплое тело прижалось к ней. Тенген медленно выдохнула. Конечно, они воспользовались бы этой возможностью побыть ближе. Она не может сказать, что ей не нравится напоминание о компании. Мягкое дыхание коснулось ее шеи, разжигая огонь внутри нее. Поскольку она не протестовала, Кендзяку воспринял это как дозволение. Рука скользнула под рубашку и прошлась по животу, заставив ее вздрогнуть. Темнота и уединенность ее спальни всегда делали его смелее, а ее — более снисходительной. Хотя сегодня она почему-то чувствовала себя особенно снисходительной. Не прошло и полугода, но казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как кто-то прикасался к ней так интимно, и Кендзяку был полон решимости наверстать упущенное. Любопытные пальцы нащупали шрам на животе, внимательно проследили четкие контуры и грубо зажившую плоть вдоль линии разреза. Воспоминание заставило вздрогнуть. Безусловно, это был один из самых болезненных и безрассудных поступков, которые она когда-либо совершала в своей жизни, но это было необходимо, и, несмотря на риск для здоровья, она не могла никого вовлекать в личное дело. Сейчас все было по-другому. Прикосновение Кендзяку было легким и осторожным. Жутковато считал ее стежки, постукивая кончиками пальцев по отметинам, но по-своему любовно. Мечта увидеть ее внутренности не отпускала его и сейчас. Тенген была рада, что его не было рядом с ней во время операции, учитывая поведение при крошечном порезе ее тела, но нежность ласк заставляла задуматься, не будет ли лучше иметь его рядом в качестве последнего спасательного круга на случай, если все пойдет не так. Чтобы у нее был хотя бы один бдительный глаз, кто-то, кто мог бы протянуть руку помощи, когда она попытается прийти в себя или потеряет сознание от потери крови. Рука Кендзяку скользнула ниже. Пальцы прошлись от одной тазовой кости к другой. Пауза. Затем они скользнули под пояс ее шорт, остановившись прямо над местом, где должны были располагаться яичники. Тенген сжала запястье, напоминая об отказе ранее. Кендзяку неохотно подчинился, но оставил руку на ее обнаженном животе. Одна нога переплелась с ее. Теперь он не столько обнимал, сколько обволакивал ее, стремясь к наиболее тесному контакту между их телами, но не накрывая полностью. Она не слишком возражала против этого, это был безопасный способ ощутить комфорт от его присутствия. Она представляла, что он был защитной оболочкой, ограждающей ее от любого внешнего воздействия. Если направить в правильном направлении, властность Кендзяку может превратиться в заботу. Тенген развернулась в объятиях, стремясь к более личному контакту, отвечая на внимание, но лишая прямого доступа к тому месту, которое представляло для них наибольший интерес. Их глаза блеснули в темноте, усталые, но внимательно наблюдающие за ней. Она огладила их по щеке. Кожа теплая после недавней ванны и немного влажная от крема, нанесенного, на ночь. Они склонились навстречу прикосновению, касаясь губами чувствительной внутренней стороны ее запястья. Прерывистый вздох сорвался с ее губ, она также склонилась ближе. Так близко, что их носы соприкасались, и она чувствовала их дыхание на своих губах. Потянувшись выше, она запечатлела поцелуй на их лбу, губы на момент задержались на шраме — результат краниотомии, проведенной в детстве для удаления аневризмы. — Я ценю, что ты здесь, со мной, — прошептала она. Легкий вздох. Выражение лица Кендзяку было трудно разобрать при слабом освещении, но пальцы, сжимавшие ее руку, напряглись и слегка задрожали. От волнения или сентиментальности, сказать было трудно. — Оставайся со мной, — последовал тихий ответ. Нотка отчаяния и тоски, менее настойчивая, чем раньше. Тенген вздохнула и слабо улыбнулась. Кендзяку не мог этого видеть, но ее молчание говорило за нее. Часть ее хотела этого, но она не могла сказать, действительно, что сможет, и Кендзяку это знал. Она не могла давать никаких обещаний. Ее цели были ясны, и она их достигнет. В качестве слабой компенсации — она подняла руку, приглашая в объятия, но, тем не менее, это было принято и к ней подползли ближе, утыкаясь лицом в грудь и обхватывая руками за талию. Уложив подбородок ему на макушку, она обхватила его за спину, крепче прижимая к себе. Она машинально провела пальцами по его волосам, прежде чем заснуть. Крепкие объятия Кендзяку давали ей стабильность, защищенность. Ориентир — независимо от того, насколько сильно она терялась в своих мыслях. Именно за это она и ценила. Постоянно присутствующий в ее жизни человек, который мог утешить, но при необходимости подтолкнуть к преодолению границ; которого не отталкивает ее отстраненное отношение и склонность к затворничеству. Независимо от того, что она делала или говорила, или делала ли она вообще что-нибудь, Кендзяку всегда возвращался. Он всегда был рядом, и его было нелегко отпугнуть. Каким бы удушающим и пугающим это ни было временами, в этом было и что-то обнадеживающее. Надежный абсолют — то, что она предпочитала в вещах. Если время от времени ей приходилось отдавать что-то самой, значит, так тому и быть. Возможно, ей и не обязательно было это делать, Кендзяку, скорее всего, никогда бы ее не бросил, но было бы ложью сказать, что ей не нравилось видеть его счастливым и она чувствовала себя польщенной его обожанием. Она провела пальцами по неглубокому порезу на ладони. Немного жгло. Его одержимость могла стать болезненной — как для нее, так и для него, но в подобные моменты, как этот, когда они просто лежали в объятиях друг друга и она чувствовала близость, в которой, как ей казалось, больше не нуждалась — это стоило того. Также было так трудно просто отдалиться от него. Тенген была уверена, что в какой-то момент она захочет полностью отвернуться от мира и вести отшельническую жизнь для того, чтобы лучше понять себя и весь космос. Если бы она не могла умереть, то посвятила бы себя выяснению сути человеческой жизни, того, что лежит в основе человечества, что движет им вперед и делает их теми, кем они являются. Однако по какой-то причине, когда она была с Кендзяку, в ней просыпалась жажда общения и близости, демонстрирующая то, что в ее жизни чего-то будет не хватать. И сейчас ей нужна была эта последняя ниточка, связывающая ее с обществом. Кендзяку спал в ее руках, готовил еду или мыл волосы — она не могла отказаться от этого, отказаться от них. Было больно признавать, но в ней все еще жила слабость к материальным удовольствиям. Если она действительно серьезно отнесется к своей уединенной жизни — у нее получится. Полностью отгородиться и со временем забыть об этом, забыть, что такое прикосновение другого человека, забыть, как ощущается Кендзяку. Но согласится ли она? Преимущества этого были еще не совсем ясны. И кроме того, Кендзяку, скорее всего, нашел бы ее даже в самой отдаленной горной пещере, вдали от какой-либо цивилизации. Пока Кендзяку жив, она никогда не будет одинока. Так почему бы не оставаться так, пока еще есть такая возможность?