Метель

Вскоре выпал первый снег. Утром Берн вышел за яйцами и замер на пороге, боясь ступить на девственно-белую пелену, тонким слоем накрывшую все вокруг. Однако очарование было тотчас разрушено чернеющими у боковой стены дома некрупными следами от сапог, что убегали за низкий забор из хворостин и через голый осинник — к мосткам через ручей. Ни вежливость, ни страх не останавливали селян в их любопытстве. Давно пора было завести собаку, да все не доходило дело. На ощупь проверив спрятанный за косяком двери длинный гвардейский кинжал, Берн вздохнул и пошел в курятник, пересекая цепочку следов и окончательно перемешивая первый сырой снег с грязью подворья. Набрал яиц, покормил птиц и бросил сена коню. Тот фыркнул и коснулся мордой, прося ласки. Конь, как и все здесь, принадлежал Томасу, но Берн ухаживал за ним сам. Еще с кавалерии он чувствовал в себе талант общаться с лошадьми, и, хоть одна из них, погибая, стала причиной всех его бед, Берн по-прежнему любил их. Наскоро позавтракав, он задержался у окна с пустой тарелкой. Неясная тревога скреблась под ложечкой, как будто что-то вот-вот произойдет. Берн так засмотрелся на серое небо среди черного кружева ветвей, что едва не выронил тарелку. Душа рвалась на утес — вдруг там, внизу, по припорошенному тракту нестройным маршем возвращаются в Лассе те, кого так сильно ждут. Усилием он остановил себя, вспомнив о работе. За осень Берн набрал камней по окрестным богатым минералами горам — и теперь перетирал их в жерновах и ступке и делал замесы, чтобы сравнить и выбрать лучшие оттенки. Лампадный теплый свет убивал их глубокий тон, все превращая в серость, и потому работать приходилось лишь при свете дня, который становился все короче и темнее. Берн принялся за дело, разложив инструменты, но тревога, чутко дремлющая в груди, пробуждалась с каждым движением за окном: упавшим черным листом, трепетом голой ветви на ветру, редкой капелью подтаявшего на крыше снега. Он отложил ступку и, волоча затекшую от долгого сидения ногу, подошел к окну. Там было пусто и уже серо — снег почти исчез, в ямках в лесу стояли лужицы. Берн надел суконную куртку с деревянными пуговицами, какие обычно носили крестьяне в этих краях, и накинул сверху плащ с капюшоном, заметив, как разыгрался ветер в кронах. Вечерело, небо затянули темные тучи, подсвеченные алым закатным светом по краю, погода снова портилась. Еще издали на утесе Берн заметил три сгорбленные фигуры сидящих на камнях людей и яркую голубую ленту, бьющуюся на ветру. Он осторожно пошел вниз по скользкой тропе, когда одна из сестер Тремсов, которых Берн не знал по именам, да и не различал толком, за исключением старшей Мари, обернулась к нему и, резко вскрикнув, зажала рот руками и округлила глаза. Тотчас повернулись остальные. Кьер вскочил и, не встречаясь с Берном взглядом, приказал отрывисто: — Идемте! Пора возвращаться. Он сжал одной рукой ворот своей куртки, пряча шею от пронизывающего ветра, а другой рукой схватил младшую из сестер за рукав и повел к тропе. Мари послушно пошла следом, накидывая капюшон плаща и пряча под ним длинную рыжую косу с вплетенной лентой. В нескольких шагах от Берна Тремсы замешкались, младшая вцепилась Кьеру в запястье и, вытаращив глаза, попятилась за его спину. Ей было лет восемь, на милейшей мордашке с круглыми щеками лежала длинная прядь с мелким завитком, конец которой ветер настойчиво толкал девчонке в приоткрытый рот. — Дай пройти, колдун! — с вызовом бросил Кьер, перекрикивая свист ветра и хлопки плащей, и сделал шаг навстречу. Берн смутился и, понимая, что на узкой тропе, натоптанной среди ползущего кустарника, им не разойтись, отступил в сторону, неловко скользя палкой по каменистой почве в поисках опоры и моля бога, чтобы не повалиться в колючки на радость детям. Кьер прошел мимо так близко, что едва не оттолкнул широким плечом, а Берн, несмотря на сумрак, разглядел в подробностях его лицо: веснушки на твердых скулах, загнутые вверх ресницы и горестную складку между сведенных густых бровей. Хоть было ясно, что путь до обзорного утеса был проделан зря, Берн постоял немного на краю, бездумно глядя в темнеющую даль. Печаль природы, безнадежно теряющей последние краски под натиском неумолимой серой мглы, была невыносима. Скорее бы лег снег! В его однообразной белизне глаз Берна видел тысячи оттенков, ища отраду в бесконечно долгой северной зиме. Снег укрывал засохшую траву и сгнившую под ледяными дождями листву, пряча неприглядность смерти. Сколько жизней заберет эта зима? Сколько не вернется домой? Долина погрузилась во мрак, и антрацитовое поле поглотило по-прежнему безлюдный тракт.

***

Погода словно прислушалась к мольбам. Уже к ночи полетели пышные хлопья, а поутру двор покрывал толстый слой снега, который и не думал прекращаться. Он шел еще три дня, наметая сугробы у забора и отрезая Берна от людей. Но тот и не стремился выходить — из-за погоды здоровье его ухудшилось, сустав болел днем и ночью, доводя до отчаяния. И Берн, если и покидал дом, то бродил между поленницей, колодцем, конюшней и нужником, протоптав глубокие дорожки. Ночью он никак не мог уснуть, беспокойно ворочаясь в кровати, а задремав, вскоре просыпался, разбуженный ударами порывистого ветра в ставни, и вновь искал удобное положение и замирал, уставившись на черное окно. Дурные мысли последних дней не отпускали и даже в кратких снах тревожили пугающими картинами смерти, крови, заледеневших трупов с вывороченными животами и подернутыми инеем застывшими глазами. Берн вскочил в поту, упершись руками в смятую постель. В ушах оглушительно стучало, и было не разобрать спросонья: то буря колошматит дом или барабанит кровь в висках от ужаса кошмара. Стук повторился — отчаянные удары угрожали выбить дверь. Придя в себя, Берн на ощупь отыскал лампу в кромешной тьме и чиркнул кресалом. Придерживаясь за стену, добрался до входа, привычно проверил рукоять кинжала в тайнике и отодвинул засов. Кьер ввалился в дом вместе со сбивающим с ног порывом ветра и холодом зимы. Вздрогнувший свет лампадки выхватил из тьмы его раскрасневшееся лицо, расширенные глаза и снег, налипший на бровях, ресницах и непробритой щетине на твердом подбородке. Берн изумленно отпрянул в сторону, позволяя войти. — Помоги, колдун! — как и всегда, не размениваясь на приветствие, воскликнул Кьер, хватая за рукав сорочки. Его била дрожь — то ли от холода, то ли от страха, и раздражение, что было вспыхнуло в душе у Берна, сменилось на тревогу. — Чем помочь? Он притворил дверь, и в доме стало тихо и огонь успокоился. Кьер шумно выдохнул: — Моя сестра — она больна. Дай зелье, заговор! Я заплачу! — не отрывая умоляющего взгляда, он суетливо полез в карман промокшей куртки. — Я не колдун, — растерянно ответил Берн, устало прислоняясь к стене — больная нога отказывалась удерживать тяжесть тела. — Она кричит от боли! Она, должно быть, умрет! — вскрикнул Кьер и схватил его за плечи, заглядывая в глаза. — Прошу тебя, не отказывай! — он склонил голову и отчаянно сжал руки перед грудью. — Я не колдун! — громче повторил Берн. — Ты лжешь! — Кьер вскричал и сверкнул глазами в лампадном свете. — А как же зелья? Он с жаром обвел комнату рукой, указывая на склянки с разноцветными порошками на полках. — У тебя их столько! Неужели не поможешь? — голос его стих, теряя силу. — Это не зелья, — Берн качнул головой. — Я делаю краски. — Краски? Ты что, художник? — с сомнением спросил Кьер, отступая. — Нет, я ремесленник. — А твоя книга? — он бросился к столу и кончиками дрожащих пальцев коснулся кожаной обложки старого справочника. — В ней нет заговоров на этот случай? — Книга о камнях. Мне жаль твою сестру, но мне нечем ей помочь. Берн невольно протянул руку, чтобы поймать бессильно оседающего на пол Кьера. Тот обхватил голову, закрывая лицо ладонями, и глухо произнес: — Боюсь, что Хиль умрет к утру, если еще жива, — голос его треснул, плечи дрогнули. — Следом за матерью. — Тиглит могла бы помочь, она знахарка, — осторожно сказал Берн, памятуя, что Тремсы винили повитуху в гибели Ханны. — Я бы пошел к ней, — Кьер встал и посмотрел невидящим взглядом в закрытое окно. — Просил бы на коленях. Но метель — не пройти. Тиглит живет на отдаленном хуторе, миль восемь через бурю… Не пройти. Он обернулся с таким безжизненным потерянным лицом, безвольно свесив руки, что у Берна защемило сердце. Кьер приоткрыл дверь, впуская ветер, и тотчас притворил, как будто испугался бури, через которую бежал за помощью с пустой надеждой. Сам почти дитя, должно быть, в первый раз вкусивший горечь близкой смерти и потерь, он мешкал у порога, боясь вернуться в дом, где умирал ребенок. Берн вздохнул и оторвался от стены, с опаской ступив на ноющую ногу. Он подошел к Кьеру, замершему у двери, и положил ладонь на плечо, приободряя. — Я помогу тебе, — сказал он тихо. — Отвезу твою сестру к знахарке. Пусть лучше девочка умрет не на глазах других детей, а может, Господь проявит милость и сохранит ей жизнь. Кьер обернулся и распахнул глаза ошеломленно. — Но буря, — прошептал. — Телега встанет, лошадь не пойдет. — Со мной пойдет, — заверил Берн и снял плащ с крючка. — Иди к своим и успокой. Я подойду к воротам. Кьер набрал воздуха, но не нашел что сказать и бросился в метель, скрываясь в белой мгле.

***

Когда Берн добрался до Фазаньего холма, у ворот его уже ждал Кьер с завернутым в одеяло ребенком и по уши замотанная в платок Мари с испуганными до смерти глазами. Вдвоем они уложили на колени сидящего верхом Берна сестру. Тот отогнул край одеяла, заглядывая в покрытое болезненной испариной лицо малышки. От холода она проснулась и резко закричала, выгибаясь всем телом, засучила ножками. Берн вновь накинул одеяло и прижал ее к груди, и не надеясь успокоить. — Я вывезу телегу! — крикнул Кьер, отплевывая снег. — Не надо! — ветер заглушал слова. — Не проедет! — ответил Берн. — Тогда верхом. — Останься с сестрами! — прикрикнул сурово. Кьер был единственной опорой бедного семейства, а буря оказалась злее и опаснее, чем виделось из дома. Накинув капюшон и затянув завязки, Берн поднял на лицо платок, поправил рукавицы и развернул коня на тракт. В открытой долине снег раздуло и тракт был почти чист, но резкий переменчивый ветер и колючий снег, летящий в лицо, мешали двигаться. Если бы не столбики, проставленные вдоль обочины, во мгле метели Берн давно бы сбился с пути. Он даже не заметил, как проехал центр Лассе, — не видно было ни домов, ни церкви, ни одного огонька, пробившегося через ставни. Берн понял, что миновал деревню, когда внезапно из снежного тумана появился надгробный крест, немало испугав. С тех пор, как в кавалерии Берн повредил сустав, ехать верхом стало мукой. Каждый шаг лошади отдавался в бедре искрящей болью, и скоро Берн не мог ни о чем думать, кроме нее. Он потерял счет времени, казалось, путь через пургу длился часами. Лицо обмерзло, рука, которой он удерживал ребенка, потеряла чувствительность, перед глазами все вращалось тошнотворной круговертью так, что, казалось, еще немного, и Берн рухнет в беспамятстве. Свободной рукой он изо всех сил вцепился в седло, боясь упасть, и конь шел сам, устало спотыкаясь. Домик знахарки показался, когда небо уже стало серым перед рассветом. Едва держась в седле, Берн подъехал и крикнул, не способный спуститься с коня. Крик вышел сиплым и чуть слышным, но через пару минут засов скрипнул и на пороге появилась скривившая лицо старуха со свечой. Она поспешно приняла из рук давно затихшего, пугающе обмякшего ребенка и скрылась в избе, а Берн бессильно скатился с седла, упав лицом в снег. Как он дополз до дома, он не помнил. И все, что он успел увидеть в душном жаре натопленной избы, прежде чем сознание угасло, — как ведьма, развернув еще живое, кричащее от боли дитя, грубо прижала, склонив на сторону, ее голову, и, удерживая коричневой узловатой рукой, к ужасу Берна, проткнула девочке ухо, введя в него бронзовую спицу с литым наконечником. Он проснулся, когда было светло. Яркий солнечный луч падал на дощатый пол избы и щекотал лицо. Берн по-прежнему лежал у порога, свернувшись калачиком и накинув на спину половик. Он с трудом оторвал тяжелую, будто налитую свинцом голову и снова уронил на пол. Было тихо и пахло пряной травой… В следующий раз Берн пришел в себя, пробудившись от вязкого, как трясина, муторного сна, смысла которого не помнил, когда почувствовал рядом суету. Он разлепил словно склеенные смолой ресницы и увидел хозяйку, отпирающую засов. Дверь открылась, и на пороге появился Кьер. Одной рукой он приглаживал взлохмаченные волосы, другой держал возничью плеть. Кьер раскраснелся, он был взволнован, взгляд метался со старухи, недовольно скрестившей руки на груди, на Берна, подобно собаке лежащего на полу, который вяло пытался приподняться, но руки дрожали и подгибались от внезапной слабости. — Берн! — наконец опомнился Кьер и бросился к нему, подхватывая под локоть. То было неожиданным, что Тремс знает имя, ведь раньше он обращался к соседу только «Колдун». Опершись на Кьера, Берн сел, пошатываясь, и спросил, обращаясь к знахарке: — Где ребенок? Что с ней? — Там. Старуха кивнула на внутреннюю комнату, где, к облегчению, раздался детский голос, и Кьер бросился за ней, а Берн остался сидеть, плечом прислонившись к стене. Нога болела так, что лучше бы он оставался в беспамятстве, ее крутило, жгло и дергало. Во рту пересохло, глаза покрылись корками, голова гудела. Должно быть, он простужен, но главное, что девочка в руках Кьера была жива, — ее рыжая головка вертелась в скрученном одеяле. — Я выпустила ей гной, — сурово сказала ведьма и поджала губы так, будто хотела плюнуть счастливому Кьеру в лицо. — Благодарю тебя! Сколько мне заплатить тебе, Тиглит? — спросил тот, пытаясь удержать сестру одной рукой, а другой нырнуть под куртку за кошелем. — С Тремсами дел больше не имею, — отрезала Тиглит, протестующе подняв ладонь. — Ваше счастье, что в мой дом явился он, а то бы не открыла дверь! — она кивнула на Берна. — Теперь проваливайте все. Берн не заметил, как доковылял до телеги Кьера. Он ехал в ней полулежа и меланхолично смотрел на ярко-голубое небо через полуприкрытые ресницы. На его груди дремала девчонка, ее пушистые волосы выбились из-под платка и развевались на легком морозном ветерке. Конь Томаса угрюмо брел на привязи за телегой, иногда фыркая. Кьер то и дело поглядывал на Берна через плечо, будто хотел что-то сказать, но так и не сказал, а позже Берн снова уснул. У дома он спустился с телеги, едва не повалившись из-за острой боли в ноге, но удержался за плетень. — Вот, возьми, ведьма дала тебе, — пробормотал Кьер, протягивая тряпичный сверток. — Сказала, это поддержит твои силы. Я все же заплатил ей, — он заглянул в глаза, словно оправдываясь, — не за Хиль, так за тебя. Берн взял мягкий сверток и хотел ответить, но в голове было так мутно и туманно, что он не подобрал слов, а только произнес неясный звук «Угу» и закрыл дверь, бессильно оседая за порогом.