Метель

Ведьмино снадобье подействовало. Ночью жар отпустил и боль стихла, позволив Берну наконец уснуть. Он проснулся от настойчивого стука, уже не сомневаясь, что это не буря, кружившая его во сне, а непрошеные гости. Между рассохшимися ставнями лился ровный свет, уже сменивший рассветный алый тон на золото ясного утра, ветер не свистел под крышей и не трепал край занавески, сквозя в щель под рамой, откуда шаловливые лесные птицы опять вытащили солому. Все было тихо, если бы не громкий стук, набатом отдающийся в голове. Берн растер лицо и нехотя поднялся. Привычно проверил спрятанный кинжал и отпер засов. Морозная свежесть ворвалась в дом со слепящим светом и запахом подтаявшего снега на сапогах гостей. Их было двое: Кьер и Мари. Девчонка с круглыми глазами прижимала к груди плоский сверток, а брат, смущенно поглядывая из-под бровей, топтался и барабанил розовыми от мороза пальцами по косяку двери. — Мы пришли отблагодарить тебя за помощь, — наконец проговорил он и вопросительно приподнял брови, заглядывая Берну за спину, дескать, можно войти? Берн отодвинулся с прохода, плечом прижимаясь к тайнику с клинком. Тремсы вошли, озираясь по стенам прихожей. — Мы принесли тебе пирог, — пискнула Мари сдавленно и протянула завернутую в полотенце лепешку. — Спасибо, — первое сказанное за день слово защекотало воспаленное горло. Он положил пирог на стол и указал на лавку у стены. Тремсы сели одновременно, и оба поправили одежду таким похожим, будто отрепетированным жестом, что Берн усмехнулся, поспешно отвернувшись. Пирог был жестким, тесто, замешанное неопытной рукой, не удалось, и капуста в начинке была полусырой, но голод сделал свое дело — к удовольствию Мари, Берн быстро справился с небольшим куском. — Хороший пирог, — сказал он, прожевывая твердую капустную жилку. — Ты испекла? — Да, — Мари кивнула, и нежный румянец разлился по ее лицу. — Мари готовит, больше некому, — буркнул Кьер будто с обидой и отвернулся к закрытому окну, нахмурившись. — Позволь, я открою ставни для света. Берн кивнул. Он чувствовал такую слабость, что хотел бы упасть на стол, уложив щеку на руку, и просто слушать этих двоих, их разговоры, смех, смотреть на улыбки. Удивительно, но всегда нелюдимый, сейчас он был рад гостям. Неужели душа так истосковалась в одиночестве или ужасный пирог подкупил его? Берн подпер подбородок и спрятал нечаянную улыбку под рукой, сощурившись от брызнувшего в распахнутые ставни солнца. — Могу я помочь тебе? — спросила Мари. — Ведь ты болен. Так Кьер сказал, — добавила она неуверенно, оглядываясь на вернувшегося с улицы брата. А они пришли надолго, подумал Берн, заметив, как по-хозяйски Кьер вешает куртку на гвоздь в прихожей. — Собери яйца, — предложил Берн. Мари подскочила с готовностью, и спустя миг ее непокрытая рыжая голова мелькнула за окном. Она прошла к птичнику так уверенно, не озираясь, будто прекрасно знала подворье Томаса. Хотя Берну оно казалось беспорядочным, путаным и тесным и он всегда ругался про себя, застревая с охапкой сена или расплескивая воду, неуклюже протискиваясь с ведром в узкий проход между сараем и конюшней. Быть может, в этих краях было привычно такое устройство двора, а может, Мари уже бывала здесь. — Значит, ты делаешь краски из камней? — спросил Кьер. Он положил локти на стол и нетерпеливо постукивал пальцами, то и дело глядя в сторону полок. Берн кивнул и поймал заинтересованный взгляд замершей у порога с корзинкой яиц Мари. — Расскажи! — воскликнула она и добавила запоздало, склонив голову: — Пожалуйста. Берн махнул рукой на полки и сказал: — Я собираю камни нужной породы в горах и растираю в порошок. После их следует смешать с маслом, чтобы использовать. Кьер подошел к полкам и осторожно коснулся пальцами стеклянной баночки с охрой. Глаза его загорелись неподдельным интересом. — Как ты научился этому? Как узнал, какие брать камни? — Мой дед учил меня когда-то, мальчишкой. Он дал мне книгу, — Берн указал на справочник. — Я все забыл, когда поступил в армию на службу. Но пришлось вспомнить. Здесь, на севере, камни другие — они ярче… Берн поднялся, поддавшись воодушевлению рассказать о любимом деле, но ногу пронзила острая боль — выпитое ночью снадобье теряло силу, — и он присел на край стола. — Армию? — изумленно спросила Мари, и они с братом переглянулись. — Ты служил в армии? — в глазах Кьера промелькнуло недоверие, и Берну стало не по себе под его снисходительным взглядом. — Да, — севшим голосом ответил он, опускаясь обратно на стул и моля бога не опрокинуть его на глазах Тремсов. — В гвардейской кавалерии. — Ого! — одновременно выдохнули Тремсы с восхищением. Что ж, даже дети фермеров на дремучем севере понимали положение королевской гвардии, и в сердце Берна всколыхнулась гордость. Он умолчал бы, спроси они о том, как был вышвырнут из гвардии с пособием, которого хватило бы на пару месяцев. А дольше никчемному калеке и не стоило жить — какой от него прок королевству? Но Берн не умер, не погиб в сугробе или пьяной драке за милостыню. Томас спас его, дал кров, пищу и поддержку. Да, Берн старался быть полезным. Не способный работать в поле, он взял подворье на себя и смахнул пыль с позабытого дедовского ремесла, и оно со временем стало приносить ему собственный доход. Но в глубине души Берн чувствовал, что пользуется добротой Томаса, — пока тот горбился на пашне, истекая потом, Берн наслаждался созерцанием в горах и ковырял породу под шорох ветра, наполненного запахом диких лугов. Ремесло было ему отдушиной, а не трудом в страданиях, и оттого совесть подтачивала сердце, и Берн невольно чувствовал вину, старался угодить, быть благодарным и покорным, как полагалось нахлебнику. Теперь, обозревая прожитые в Лассе годы, он понимал, что мог уйти и жить один, — он был способен заработать себе на хлеб и на дрова. Не унижаться, не терпеть горьких обид, пропитавших эти стены, словно плесень. Но чувство, не остывшее в груди, держало его рядом с Томасом и заставляло все принимать как есть. И ждать его, отсчитывая одинокие часы перед окном, и зарываться лицом в его рубашку, глотая родной запах, и ласкать себя, воображая, будто это он. Грустные мысли лишили сил. Берн утомленно подпер голову и посмотрел на гостей, поглощенных разглядыванием плодов его труда. Кьер приоткрыл крышку горшка с пигментом и принюхался, зеленый порошок вспорхнул и забавно налип ему на кончик носа. Берн улыбнулся бы, но печаль, терзавшая внутри, мешала. — Расскажешь нам еще? — с надеждой обернулся Кьер, и Мари прыснула, увидев его зеленый нос. — О красках. — В другой раз, — устало ответил Берн. — Приходите завтра или через неделю. Он поежился, чувствуя приближение озноба, и растер плечи. — Мы придем! — заверил Кьер уже в прихожей, уворачиваясь от руки сестры, смахивающей пигмент с его лица. Прошло немного времени, и Тремсы пришли вновь. Простуда отпустила Берна, и он работал, когда в дверь постучали. На сей раз их было трое, с собой старшие прихватили девчушку лет восьми, которая была в тот памятный день на утесе. Берн показывал справочник, но невзрачные рисунки и абзацы текста не заинтересовали гостей, к тому же выяснилось, что никто, кроме Кьера, не умеет читать. Девочки заскучали, младшая, то и дело бросающая на Берна настороженные взгляды, стала скулить Мари на ухо, хватая за рукав, и они вскоре попросили разрешения уйти, пояснив, что нужно готовить ужин. Оставшись без сестер, Кьер с воодушевлением взялся за ступку с умброй. Он крепко сжимал пестик, и Берн поймал себя на том, что ему приятно смотреть на движения его сильных рук. Но тот неловко опрокинул ступку, смутился и тоже вскоре ушел. Берн еще долго сидел за столом, задумчиво рисуя пальцем по рассыпанному порошку спирали, пока дневной свет не погас. Он так забылся, что не зажег огня, и лампу пришлось искать в потемках. Отчего-то из головы не шли Тремсы: что они делают сейчас, в вечерний час? Что едят, о чем разговаривают? У них было счастье быть вместе, хоть и омраченное утратой и разлукой. Берн подошел к окну и посмотрел в расчерченную штрихами черных стволов мертвую пустоту заснеженного леса. Впервые за время, проведенное в Лассе, нестерпимо захотелось покинуть дом и выйти к людям. Но одиночество и ожидание было его уделом. Кьер пришел снова спустя несколько дней, уже один. Он живо интересовался красками, и Берну льстило его внимание к тому, что сам любил, но не имел возможности поделиться. Он с удовольствием заглядывал в пытливые глаза, открытые навстречу новому, и даже подумал о том, что мог бы взять Кьера по весне в поход за минералами и показать наглядно, где их искать. Берн высказал эту идею вслух, и тот уставился на него, безмолвно приоткрыв рот, и в его лице Берн увидел отражение своей тоски по лету, по простору, по ветру, бьющему в лицо, и потрясающей душу красоте. Все его естество рвалось на волю, за пределы деревянных стен, разум просил чего-то большего, чем куры и навоз. А Кьер — казалось, он никогда не знал другого, но тоже захотел в тот миг. Он замер и перестал дышать, не отрывая от Берна такого взгляда, что тот смутился, отвернулся к стеллажу и зачем-то схватил с полки склянки с охрой. — Смотри, эту охру я собрал в разных местах. У меня есть много сортов, — не без гордости сказал Берн и выставил на стол еще две склянки. — Эта лучшая, — он указал на одну из них. — Они же все желтые, — недоуменно заметил Кьер. — Они отличаются. Смотри! — Берн быстро, как только позволяла хромота, принес блюдце, используемое как палитру, и флакончик с маслом и на глазах замесил две краски. — Видишь разницу? Он отдернул занавеску, впуская больше света. Кьер склонился над палитрой и коснулся шпателем густой краски с таким благоговением и осторожностью, будто перед ним и правда было колдовское зелье. — Здесь чище тон, — подсказал Берн. — А эта? — Она… темнее? — неуверенно пробормотал Кьер, но тут же вскинул палец и воскликнул: — Нет, она будто… зеленая? — В ней больше синего, если точнее, и грязи, — ответил Берн и одобрительно коснулся его плеча. — У тебя хороший глаз. — А если бы синего было еще больше — как бы оно выглядело? Берн хотел бы сказать, что пигменты не для игры, — это его хлеб, его труды, но глядя в горящие глаза мальчишки, впервые в жизни прикоснувшегося к волшебству, не смог. Он принес щепотку синего на мастихине и высыпал немного в охру. Не меньше часа Берн, подперев лицо, смотрел на Кьера, ошеломленно смешивающего три краски в разных сочетаниях, пока грязными мазками не покрылись все палитры, что имелись в доме, а также рубашка и даже кончики его волос. — Хочешь пирог? — прервал Берн сопящую тишину, и Кьер вздрогнул от неожиданности и испачкал руки. — Пирог? Откуда? — он улыбнулся, не отказываясь. — Я сам готовлю себе пищу. Берн достал из печи еще не остывший пирог с яйцами и положил на последний не занятый участок стола. Зима неумолимо двигалась к своей мрачной вершине, солнце редко заходило в окно и чаще пряталось где-то на краю тяжелого серого неба, снаружи мела колючая снежная пыль — но этот миг показался Берну особенно теплым: как яркая охра на блюдце, похожая на желток яйца, как пирог, будто нарочно оставшийся с обеда.

***

Зимой на утесе стало опасно, Берн боялся поскользнуться и больше не ходил туда. На вырубке он тоже не бывал — все тропы завалило, торчащие, как колья, сучья под покровом снега стали для него непреодолимым препятствием. В город Берн давно не выезжал, накапливая товар до весны, — в иные зимы фермеры Лассе укатывали тракт постоянными поездками, но теперь, когда все они были на войне, он опасался застрять в сугробе на полдороге. Общение с Кьером стало единственной возможностью услышать человеческий голос. Однако нечто смутное тревожило Берна, не позволяя искренне радоваться внезапной дружбе с соседом. Он убеждал себя, что в интересе Кьера, вспыхнувшем, как искра, нет ничего странного, — он, как и Берн, устал от однообразных дней в ожидании, и дети, должно быть, утомили слишком молодого для отцовских обязанностей парня. К тому же Кьеру могли быть противны девичьи заботы и забавы — ведь он мужчина. Как и Берн. Вот только плоскость, в которой лежал интерес Берна к мужчинам, была известна всей округе, и Кьера это будто не смущало. Смущало Берна — до сердцебиения, до красных пятен на щеках и влажных ладоней. Он гнал прочь мысли о скрытом под одеждой Кьера крепком теле, но истомившееся в одиночестве мужское естество не оставляло шанса, будто издеваясь. Каждый раз, попрощавшись с соседом, он утешал твердую плоть рукой, кусая в исступлении рубашку Тома, и обещал себе, что больше не впустит Кьера в дом. Но вот очередным вечером в дверь постучали, и Берн открыл, уже не проверяя кинжала, и со вздохом впустил соседа, не придумав никакого предлога прогнать. Кьер с шумом и хохотом стряхнул снег с закрутившихся от влаги густых волос и пояснил: — Опять разыгралась буря. Метет! — он вышел на свет лампады в комнате, показывая румяное лицо и широкую улыбку. — Уже темно… — неуверенно сказал Берн, едва поспевая за Кьером, устремившимся в жилую комнату. — Для рисования. Кьер коротал время в его доме в попытках рисовать, и, к удивлению, у него был очевидный дар к живописи, благоговение перед которым заставляло Берна без сожаления замешивать краски из дорогих пигментов. В наивных первых пробах Кьера впечатляли не формы, выведенные загрубевшей крестьянской рукой, а поразительное чувство цвета, которое приученный глаз Берна не мог не замечать. Не получивший ни единого урока живописи, фермерский сын чудесным образом воспроизводил хранящиеся в памяти летние пейзажи со всей гармонией, присущей природе, — без кричащих тонов и нелепых контрастов — и сам замирал в восторге перед своими рисунками, в скоплении цветных неясных пятен замечая нечто прекрасное. — И правда, темно, — Кьер удрученно посмотрел в окно, но Берн уловил долю неискренности в его досаде. — Пришел, как только освободился от работы. Ты не накормишь меня пирогом? — А что Мари, не покормила? — Берн усмехнулся и пошел к печи. — Твоя выпечка понравилась мне больше! Немудрено. Берн вытащил из печки котелок, еще горячий. — Сегодня у меня на ужин жаркое из курятины и репы. Он по привычке готовил много, как будто в доме были двое мужчин. А может, так выходило и не случайно. — Буря сильнее разыгралась, — после еды сказал Кьер, озадаченно глядя на дрожащие снаружи ставни. — Не хотелось бы идти в такой снегопад, — он резко развернулся и посмотрел в упор. — Я предупредил сестер, что могу задержаться, пережидая вьюгу. — Вот как… — Берн сам не понимал, почему так растерялся от его фразы, на миг утратив дар речи. — Я посижу у тебя, ведь ты не против? Может, расскажешь что-то? — не дожидаясь ответа, Кьер сел прямо на пол, скрестив руки на согнутых коленях. — О своей родине, о деде. Или о гвардии. Ты был на войне? Берн не хотел вспоминать о битвах. Одно лишь слово «война» скручивало ногу, а сердце наполняло болезненной тревогой за Томаса и вечным чувством вины перед ним: за рухнувшую карьеру, за ненависть соседей, за то, что Берн сидел в их общем теплом доме с чужаком, а Томас — где был Томас? Каково ему сейчас? Берн вздохнул и отвел взгляд. — Мой дед, — не сразу он нашел, что рассказать, — он занимался красками с детства. Его отдали в подмастерья в восемь лет — он был младшим сыном, и наследство не светило, а так он получил возможность заработать на хлеб. Но дома не имел — до смерти дед жил в съемном углу в Кламире. Там же жила его семья, пока жена не умерла от тифа вместе с сыном. Осталась дочь — моя мать. Она вышла замуж за соседа по доходному дому, и после родился я. В комнате было очень тесно и воняло, мы с дедом старались все время проводить в горах к востоку от Кламиры, уходя на поиски минералов порою на недели или пару месяцев. В Кламире тепло и лето длится долго. С приходом холодных дождей мы возвращались… Берн прервался, заметив, что Кьер трет лицо, стараясь скрыть сонливость. Поздний плотный ужин разморил его. — Тебе пора домой, — строго сказал Берн. — Позволь мне заночевать здесь, — Кьер умоляюще наморщил лоб. — Погода страшная, как в ту ночь. Что странного в подобной просьбе? Берн был готов к ней с той минуты, когда Кьер ввалился в дом со смехом и кучей снега на плечах, сетуя на бурю. Но почему-то теперь внутри все вспыхнуло, горячим румянцем отразившись на щеках. Он отвернулся, чтобы скрыть замешательство, и пошел в смежную спаленку, где в середине стояла их с Томасом кровать. — Хорошо, — буркнул он, не оборачиваясь. — Можешь остаться. И присел на край. Кьер вошел, расстегивая на ходу жилет. — У тебя большая кровать, — заметил он. — Она для двоих, — угрюмо ответил Берн и бросил на Кьера испытующий взгляд. Быть может, хоть теперь, получив напоминание о мерзкой связи Берна с мужчиной, Кьер смутится или скажет гадость. Или хотя бы глазами покажет ненависть, которой так горел к «колдуну» и мужеложцу еще совсем недавно. Но Кьер молчал, лицо его, по-юношески гладкое, в очаровательных веснушках, оставалось спокойным и если и отражало что-то, то только любопытство. — Мне лечь на эту сторону? — спросил он, обходя кровать. Берн не хотел бы, чтобы чужой ложился на половину, где он привык видеть Томаса, туда, где постель, казалось, еще хранила его тепло. Но из-за ноги не мог вставать с другой стороны и поэтому кивнул с неохотой.

***

Он вздрогнул, когда Кьер, казалось, уснувший, прервал глухую тишину. — Берн! — кровать опять заскрипела, придя в движение. — О, прости, ты не спишь? — Уже нет, — тихо ответил Берн. Он лежал на спине и смотрел в черноту над головой, но кожей чувствовал, что Кьер поднялся на локти и приблизился к нему. — Скажи, Берн, ведь ты не старый? — он снизил голос, будто чувствуя неловкость то ли вопроса, то ли утверждения. — Не старый, — ответил Берн, не зная, что еще добавить, и невольно сжал челюсти, предчувствуя подвох. — А почему тогда… — Кьер смолк на мгновение, но все же спросил: — Почему ты ходишь с палкой, как старик? Берн шумно выдохнул, раздувая ноздри, и резко повернулся на бок, оставив Кьера за спиной. — Сколько тебе лет? — не унимался тот, дыша теплом в затылок. — Если ты не намерен спать — иди домой, — ответил Берн, рукой сжимая горло, чтобы скрыть дрожь в голосе. — Ты мне мешаешь. Откуда глупому мальчишке знать, какую рану бередит? Берн был не стар, с Томасом он был одногодкой, недавно перейдя через рубеж тридцатилетия, но немощность его и правда превращала в старика в чужих глазах, не способных в согнутом над клюкой теле разглядеть огонь внутри и жажду жизни и любви. Кьер встал, не споря. Но у двери остановился, обернувшись на Берна, с лампой замершего в раздумьях, не был ли слишком строг. — Можно еще спросить? — Кьер поджал губы и опустил взгляд. — Как это — быть с мужчиной? Как с женщиной или иначе? Берн хмыкнул и покачал головой. — А ты был с женщиной? — не смог он удержаться от шпильки, припомнив, что как-то Кьер обмолвился, что ни одна из девушек Лассе не приглянулась ему по сей день. — Нет, — Кьер бросил быстрый взгляд. — Тогда как объяснить? Как ты поймешь, раз девственник? — Берн усмехнулся язвительно, но задумался, ведь он и сам не смог бы объяснить различие, ни разу в жизни с женщиной не переспав. — Иди давай, — сердито буркнул он. Но стоило Кьеру, совсем поникшему, открыть засов и сделать шаг в пургу, Берн крикнул вслед, пожалев: — Ладно, останься.