Долгая Счастливая Жизнь!

Светало. Солнце, до того заметное только маленькой верхушкой, которое виделось бугорком, в сторону которого шарахалась, не торопясь, машина, теперь поднялось и оторвалось от горизонта. Облака, да и все небо в общем слились в палитру из всех возможных цветов, какая только была у художника: в зеркала разглядывалась слегка вздремнувшая синяя даль, что уходила бледным пурпуром к зениту, а впереди небо заполонило выцветшая желтая краска, и только у самого солнца приобретала насыщенный алый цвет и серые облака пером загромождали пестрые лучи! Рассвет чем-то напоминал закат, но сонливое, и в тоже время бодрое чувство убеждало, что рассвет особенно отличаем, красен мелочами. Сквозь потертое лобовое стекло лились лучи яркого солнца, слепящие так, что водитель опустил козырек, но все равно щурился. На панели лежали солнечные очки. Фиолетовые, без рамки, держащиеся на тонких словно проволока, золотых (окрашенных, вернее, в золотой) дужках. Переливающиеся сиренью на солнце, пропуская через свою многовековую пыль лучи восходящей звезды, очки заманчиво отвлекли Дилюка от дороги, на некоторое время: что-то он нашел в них забавное, словно видел их где-то, где-то там, где их бы сейчас уже никто не носил, да и словно и сейчас их уже никто не носит. Точно, такие артисты носят! Да, Дилюк и приобрёл их у необыкновенного артиста. В тот давнишний день, изначально которые норовил быть пасмурным, и далеко не только по погоде, Дилюк, пребывающий на площади, что находилась в центре маленького городка, шатался вдоль да поперек по округе, проходя мимо толп людей, высоких зданий, торговых центров и коммерций на первом этаже многоэтажных жилых домов. Улица ощущалась холодной, невзирая на распустившиеся бутоны деревьев, тянущиеся вдаль от одного конца площади до другого. Даже пальто, под которое Дилюк не одел приятную рубашку, как обыкновенно слегка мятую, легкую и уже изрядно выцветшую, но оттого им и любимую, а накинул на себя черную водолазку, из-за чего тоже злился, ведь на ней уже не нацепишь любимого махрового черного галстука! И даже пальто не согревало! Апрельская прохлада страшно морозила руки, и сквозь изящные летние туфли на невысоком каблуке, которые слегка стучали по положенной чересчур рано узорчатой плитке, тоже проходила по пальцам ног неприятная, очевидно неожидаемая прохлада. К тому еще и собирались тучи, погода быстро сгущалась, но дождя пока не шло. Дилюк ошивался здесь, на площади, бродил из стороны в сторону, от одного перекрестка до другого, от одной забегаловки до самой дальней кофейни, что находилась на пригорке. Он мог так долго еще бродить, но остановился, судя по всему, (по тонкому, звенящему, слово точка, удару каблука туфля, по резкому развороту вокруг себя, и по поднятой вверх голове), остановился он именно тут, на этой искаженной и испорченной плитке далеко не случайно: задранная вверх голова в очередной раз смотрела на высоченную статую Владимира Ильича Ленина. Ах, как же он восхищался этой статуей! Как она его воодушевляла, даже если только ему представлялась! Удивительно, как статуя собрала в себе всю волю и свободу Дилюка, приковав его к себе, чтобы тот мог разглядеть что-то мелкое, но очень важное в статуе, а потом наблюдать это во округе. Но ныне под взор Дилюка въедалось и затесывалось все что угодно, лишь не статуя: недавно выложенное из бежевого кирпича здание позади статуи, веточки еще не пышных кустов по бокам, голос прохожих, среди которых различался всякий разговор и всякая сплетня, пролетающие мимо вороны и облака, громкий гул машин… Обычно, в любой иной день не замечалось ничего, слово весь мир изолировался от Дилюка, когда он наблюдает за неподвижной статуей. Нет, видно сегодня не время еще, даже на статую нормально не посмотришь. И вот опять: он смотрит на плитку — рано положили, бетон не возьмётся; смотрит на прохожих — легко одеты, будто по-майски, замерзнут, не заботятся о здоровье; смотрит на лавку с мороженным неподалеку — да какой же дурак в такую погоду купит? И только он подумал, в добавок злостно схлестнув рожу в самый осуждающий ее вид, как неожиданно, на удивление Дилюка, лавка в тот же миг закрылась. Стало стыдно. Дилюк отвернулся и ушел прочь. Намеревался хлынуть дождь, долгожданный Дилюком и освещенный в прогнозе погоды еще неделей ранее. Для того он припас с собой зонт с длинной деревянной рукоятью, и весь такой же черный, что и весь образ Дилюка. Вдруг повеяло прохладным ветром, запах от которого был тем же, что и от дождя, и с минуту на распахнутый зонт мужчины падали первые капли. Все люди разбежались по зданиям, чтобы не промокнуть, ручные вороны улетели, стремительно, а где-то там, где уже Дилюк не мог разглядеть и услышать, бушевал раскатистый гром. И рад бы он был наслаждаться серыми красками природы в центре пустого города, который прячется под крышами, как за спиной послышалась… Музыка? Именно, музыка. Дилюк скорейшим образом обернулся, ожидая теперь увидеть перед собой толпу людей, окружающую одного талантливого и сердечного, того, что наплевал на погоду ради музыки. Его ожидания отчасти оправдались: поставив ногу на лавочку, а на нее закинув бежевую гитарку, в белом костюме, выступал неописуемо эмоциональный и энергичный артист. Он слегка пошатывался в такт мелодии, а его редкая седая борода, уже вымокшая под каплями дождя, вертелась в разные стороны вместе с головой. Различил его Дилюк, так хорошо рассмотрел издалека, только потому что он стоял совершенно один. Стало жалко дедушку: стоит под дождём, себя явно не жалеет, но играет! И как играет! Жаль, что никто не слышит… Но под шумом быстрого дождя Дилюк сам не мог отчетливо слышать того, что исполнял дворовый музыкант: шум дождя затмевал глухой и водянистый тон металлических струн, и этот же недобросовестный звон покрывал глуховатый и хриплый голос артиста — в общем, различить не удавалось ни как поют, ни о чем поют, ни под что поют. Но неугасаемый интерес к этой внезапной персоне уже не оставлял прохожему выбора: необходимо теперь стало услышать, как выступают. Дилюк ускоренным шагом, продавливая туфлями плитку (которую как ошибочно положили в дождь!), двигался в сторону музыканта. Прошел через дорогу — одно только чувство, что кто-то идет прямо по его стопам никак не покидало молодого человека, особенно, когда двоились шаги по лужам, но из-за зонта, что лежал на его плече, он даже не мог оглянутся — чуть не окунувшись ногой в лужу, поднялся по ступенькам, и вот — пара метров, а перед ним все так же безустанно перебирал аккорды покрасневший от постоянной игры и прохлады артист… «И что же он играл?» — Мужчина окунувшийся с головой в далекое воспоминание, отдернулся и оглянул дорогу, но мысли все были об одном. Дилюк как бы припоминает слова, отдаленно настукивает пальцами по рулю темп мелодии, что-то даже напевает, отдельные яркие строчки, но хорошо помнит. только отрывистое «Долгая счастливая жизнь!»… Композицию полностью он вспомнить не может. И как он только удосужился забыть?! Забыв ту простенькую дворовую песню, он будто и позабыл их первую встречу!.. Досадно стало на душе, но Дилюк получил ответ — артист играл шансон! Шансон — вольная мелодия! И вольный глас всех подневольных. Причем подневольными их Дилюк назвал не спроста, замышляя в этом слове что-то больше, чем обыкновенные лишенные свободы: здесь фигурировали в первую очередь те, кто неволен был в душе, кто скучает, кто ждет и помнит, кому в тяжесть разлука и горестно сладки практически стертые из памяти воспоминания… И как ловко все подневольные, будучи при деньгах и славе могут сладко голосить о том, что тождественно счастью — любви. Как ощущается каждое мягкое слово и как пронзающе отдается в сердце каждая струна; как песни артистов отыскивают счастье в том немногом; как их лирические герои радуются душистому шафрану, вечеру вдоль набережной и длинной тернистой дороге… В этом находил себя и Дилюк. Музыка ненадолго вернула водителя из воспоминаний и заставила приковать свой взгляд на дороге. Но в глухих лесах, в которые Дилюк попал спустя лишь час от поездки, уже не было ни связи обыкновенной и уж тем более радиосвязи. В ту же минуту вместо приятной мелодии, радио запершило и оттуда хлынули, разъедая уши, помехи… Мужчина выключил радио, и в нерушимой тишине вновь окунулся в тот день, тот далекий день… — Здравствуй, сынок! — Дилюк не успел еще поздороваться, как выступающий, неожиданно прервавший свою трепетную игру, опередил юношу. — Здравствуйте… — Дилюк в ожидании, что дедушка скоро продолжит играть, молча глядел на него, его гитару, снова не него. Дедушка, с ехидной улыбкой, что не уходила с его лица с момента прихода сюда Дилюка, тоже молчал и смотрел на Дилюка — видимо, тоже томился в ожидании чего-либо. Но именно выступающий определял сейчас, что происходит, и долго ли они еще будут так молчать и смотреть друг на друга. Дилюк недоумевал: «почему он не играет? Играл, значит, играл, пришел Дилюк — и не играет?» — А вы еще играть будете? — решил начать Дилюк, полагая, что артист ждал именно этого вопроса. — Знаешь, сынок, квартет одно и тоже дважды не играет! — ответил, рассмеявшись во весь голос, опрокинувшись назад и чуть не уронив гитару певец. Юноша стоял в еще большем недоумении. Казалось, что артист только и ждал такого, как Дилюк, чтобы сыграть ему все, что он знал, блеснуть талантом, а он… отказывается? «Ах, дед, ну престарелый! Вот хитрец!» — подумал Дилюк и, видимо осознал ловкую и пленительную ловушку гитариста: не играл он сейчас специально, и причиной тому стало не то, что у ему якобы больше нечего играть и играть повторно он не намеревался, (если бы Дилюк не подошёл, то тот бы стоял тут еще до самой ночи, как казалось Дилюку!..). Причиной был человек, который на удачу деда, стал его первым слушателем! По его хитрой задумке, Дилюк, явно заинтригованный и заинтересованный, может и не послушает выступление артиста сейчас, но теперь обязательно придет на его другое выступление, томясь в ожидании, словно ждет долгожданного концерта от своего кумира! «Ну дед, конечно!» — еще раз подумал юноша, восхищаясь непредвиденной уловкой. И ведь оно все так и было: Дилюк жаждал с этого момента услышать то, что все же исполнит дед, и с нетерпением уже предвкушал следующее его выступление! Неожиданно, стало жалко дедушку: наверное, никто и к нему и не подходил, и не по причине того, что буянил и беспокоился дождь — его слегка выцветшая гитара натерпелась и аномальной жары, и, могло показаться, снега с прохладной стужей — вероятно, его никто не слушал просто так, как-то ужасно и болезненно — беспричинно. Из-за того артист, наверное, готовил этот необычайно умный ход еще подавно до прихода Дилюка, и до прихода весны… Теперь то Дилюк точно не мог не прийти на следующее выступление! — Когда вы теперь еще будете играть? — О, так как же! Каждый день тут! С полудня и до ночи! Если не тут, то там! — артист быстро вытянул палец и показал на густые заросли сада. — Ну, буду, значит! Только вы обещайтесь, что сыграете что-нибудь хорошее… Ну вот, что вы последнее играли. — Песня то? И правда так хороша! Авторская моя! И все мое — авторское! Так и как я не пообещаюсь? Ха-ха! Обещаюсь, конечно. Вообще, мне и не такое приходилось обещать… Вот я помню, был за мной должок, и у другого был должок, но уже мне должны были! Но я тому наказал, говорю, ты часть верни, и обещайся больше не брать! И он мне, конечно, конечно, обещаюсь! — А вы то долг отдали? — А я то? Наверное, да, отдал, наверное… А вот помню меня на концерт звали! На вечер куда-то… — И как? — Да а как оно обычно?! Денег не дали, с позором гнали и приговаривали, мол, у-у-у, черт, и чтобы ноги твоей здесь не было более! — За что так? — У меня на то время инструмента не было, ну а я надеялся, думаю, уж выдадут мне простенький, казённый, они же кого слушать собрались, меня, или инструмент? Не выдали ничего, и меня самого гнали, значит, не я им нужен был, а инструмент!.. Впрочем, дедушка потом много что рассказывал: о тяжкой жизни, о первой любви, о музыке. Дилюк проникал в его с неподдельным интересом, но периодически отвлекался на явно приближающиеся в эту сторону тихие статные шаги…