Завтра будет теплее

      Всё началось с красных таблеток. Их, после недолгих обследований, прописал врач: сказал, что они избавят меня от мучений. Врач… Вениамин Самуилович Рубинштейн. Так он представился. Пообещал, что он мне поможет. Потом что-то пошло не так.

___

      Огромная белая комната. Белые решётки на окнах. Белый холодный слепящий свет с высокого потолка. Много белых дверей, из которых появляются и за которыми исчезают санитары в белых одеждах. Невозможная тишина. Я сижу на твёрдом белом полу и смотрю в белую стену. Я уже всё здесь рассмотрел — здесь ничего не меняется. Много людей вокруг. Некоторые ведут себя странно, неадекватно, но большинство просто сидят и не двигаются. В креслах на колёсах и с безучастным взглядом. Пустым, как всё здесь. Я знаю, что они больны. Они тоже белые из-за смирительных рубашек.       Я тоже белый. Тоже в рубашке.       Тоже болен.

___

      Пальцы почему-то черные и грязные.       Вокруг исчерканные листы, мятые и словно пожёванные с краёв. Кто-то часто брался за них, не пытаясь быть аккуратным. Я не помню, когда мне развязали руки.       Почему пальцы грязные?       Я беру один листок. Руки дрожат и плохо слушаются, пока я пытаюсь схватить лист проходит несколько минут. Может быть, даже часов. Здесь это не имеет большого значения. Отросшие волосы падают вниз и закрывают бумагу от тусклого света, но различить нарисованное можно. Только глаза не смотрят, всё плывёт. Из-за дрожи или просто я уже не вижу?       Напрягаю зрение, в воспалённом сознании что-то проявляется. Полоска, вторая, квадрат, ещё квадрат… Пальцы судорожно и непроизвольно сжимаются, всё же разрывая бумагу.       Шахматная доска.       Я пытаюсь дотянуться до других рисунков, но не могу. Руки всё так же дрожат.       Я бросаю листок и падаю на бок, не подставляя рук. Здесь можно, здесь без разницы — пол прогибается подо мной мягкой подушкой. Я предпочёл бы упасть на бетонную плиту. Лёжа, не в силах подвинуть себя даже на сантиметр, тянусь к ближайшему листку. Снова доска. Я чувствую, как учащается дыхание, как меня начинает трясти.       Только не это, Боже.       Я заставляю себя ползти. Я не могу даже сесть, но страх заставляет меня двигаться, опираться на локти, путаться руками в завязках рубашки и сжимать кулаки. Но ползти.       Ещё рисунок, ещё один, ещё один. Везде одно и то же — шахматные доски. С рисунка третьего я наконец замечаю, что рисунки разные. Расположение фигур отличается. Я сжимаю листы в руках, грязные пальцы оставляют следы и размазывают контуры.       Мне страшно.

___

      Здесь не холодно. Я знаю, что не холодно. Только пальцы мёрзнут. Руки всё ещё грязные, листов будто стало больше. Я не знаю, откуда они берутся. Я не знаю, сколько прошло времени. Я не помню, приходил ли Рубинштейн.       Я нет. Он знает.       Я грею пальцы дыханием. Спина затекла, сидеть неудобно, лбом упираться в стену неприятно. Он ходит сзади. Я знаю, что ходит, я даже слышу, как шуршит бумага под Его ногами. Он всегда здесь. Поэтому я не смотрю. — Серёжа.       Я слышу его голос. Прямо за моей спиной тихо, почти беззвучно прогибается пол. Он дышит мне в затылок и зовёт уже третий раз.       Не оборачивайся.       Он проводит острыми пальцами по моему выпирающему позвоночнику. Я вздрагиваю. — Серёжа.       Здесь не холодно. Только пальцы мёрзнут.

___

      Огромная комната сменилась маленькой камерой. Белые, идеально чистые мягкие стены и пол. Кажется, даже потолок. Я слишком устал, чтобы спрашивать. Или это так действуют те красные таблетки, что мне сегодня дал Рубинштейн? Я не уверен. Падаю на пол.       И вижу Его.       Подскакиваю на месте, падаю на спину, больно прижав связанные за спиной руки. Он смотрит на меня из такого же положения, с пола. Я ожидаю увидеть жуткий оскал, усмешку, перья, что угодно. Но этого нет — он смотрит на меня также напугано, как я на него. Что-то не так. Медленно сажусь, не отводя взгляда. И спокойно выдыхаю.       Это всего лишь зеркало.       Я смотрю на самого себя в зеркало во всю противоположную стену. Зачем оно там? Подскочившего адреналина хватает, чтобы подползти ближе и рассмотреть себя.       Словно состарился лет на десять.       За всё это время среди белых стен зацепиться измученному взгляду было не за что. Однообразно. Черно-бело. Больно. Ярко-красной была лишь спасительная таблетка.       Теперь ещё и мои рыжие волосы.

___

      Если сильно прижаться к стене, можно услышать море. Как оно бьётся о скалы вокруг здания. Как некоторые капли даже долетают до стен, когда ветер вздымает слишком большую волну. Можно закрыть глаза и на секунду… Всего на секунду представить, что ты не здесь. Что твои руки не связанны за спиной смирительной рубашкой, что живот не прорезает резкая боль из-за голода, что в голове не мутиться.       Я вжимаюсь в стену и зажмуриваю глаза. За это и люблю грозы.              Небо прорезает молния. Я её, разумеется, не вижу. Но в моём сознании она появляется очень чётко. Она очень красиво смотрится в оформлении моего кабинета. Там были большие панорамные окна, удобный диван, большой стол и много красивых вещей. Картины и статуи. Статуи и картины. Там было тепло, светло и безопасно. Там была Марго.       За молнией грохочет гром. Я вздрагиваю и вжимаюсь в стену. С другой стороны по ней бегут ручейки дождевой воды. По моим щекам, почему-то, тоже.

___

      Когда дверь открывается, я подрываюсь с места, но почти сразу падаю на пол.       Спрятаться… исчезнуть…       Под его ногами пол прогибается громче. Он идёт прямо по рисункам, прямо ко мне, я знаю, что он улыбается, пусть и не смотрю на него. Он на меня смотрит.       Не трогай меня. Не трогай меня, пожалуйста, я не хочу.       Я сжимаюсь на полу, подтягиваю колени к груди, прячу в них лицо. Руки связаны. Я не смогу сопротивляться. Я знаю, что не смогу. Но силы пытаться ещё, почему-то, есть.       Рубинштейн садится рядом, берёт меня за плечо и поднимает. Так легко, словно я ничего не вешу. — Доброго вечера, Сергей.        У него глубокий и приятный голос, от которого мне хочется выть. Я сжимаю зубы и пытаюсь отвернуться. Она в его пальцах, я знаю.       Я не хочу.       Он силой открывает мне рот и запихивает таблетку внутрь. Я чувствую, как слезы застилают глаза, как всё плывёт. Но я вижу, как он на меня смотрит, пока держит руку на моих губах. Ждёт, пока я проглочу. — Не упрямьтесь, прошу. Вы же знаете, что нуждаетесь в них.       Нуждаетесь.       Я покоряюсь. Всё моё сопротивление совершенно бессмысленно. Эта игра с самого начала была проиграна. Зажмурившись, я послушно глотаю, чувствуя, как по щекам катятся непрошеные слёзы. Рубинштейн вытирает одну тыльной стороной ладони. — Вот так, — почти нежно. Так говорят с послушными зверушками.       Он встаёт. Я обессиленно падаю на пол. Лекарство начинает действовать — тело становится очень тяжёлым, глаза закрываются. Из последних сил я снова подтягиваю колени к груди — мне так легче. Только рукам неудобно. — Руки… — хриплый шёпот. — Да? — он опускается обратно, чтобы меня слышать. — …руки…развяжите… — почти умоляю я.       Выполнил ли он мою просьбу, я уже не чувствую…

___

      …Потолок здесь тоже белый. Здесь всё белое. Даже я. Или нет. Я не помню. Или не знаю. Руки тяжелые, ноги тоже. В голове пусто. Вокруг мертвенно тихо. Я не чувствую голода. Не чувствую холода. Не чувствую боли.       Ничего не чувствую.

___

      На рисунках появились подписи. Были ли они раньше? Я не помню. Я правда не помню. Я сижу спиной к двери, почти в плотную к стене, не мигая уставившись в лист.       Были ли надписи раньше? — Ты можешь спросить.       Я перебираю листы дрожащими пальцами. Знаю ли я, что они, эти надписи, значат? Кажется, нет. Знал ли раньше? Я болезненно кривлю губы. Может быть. Я не помню. — Спроси, Серёж. Поговори со мной.       Он шуршит бумагами. Я слышу, как какой-то лист рвётся на части. Мне хочется спросить, зачем Он портит то, что делал сам. Он ведь делал, точно. Я не рисовал этих рисунков. — Серёж.       Мне скоро станет плохо от собственного имени.       Он садится за моей спиной, я сутулюсь и вжимаю голову в плечи. Снова водит пальцами по позвоночнику, иногда ниже — по бедрам, или выше — по волосам. Волосы тянет — больно. Меня начинает трясти. — Серёжа.       Не оборачивайся.       Боль становится внезапной — Его рука перемешается на спину, чуть ниже лопаток, и безжалостно рвёт кожу ногтями, пачкает кровью рубашку. Я вскрикиваю, роняю листы. И всё-таки оборачиваюсь.       Сзади никого нет.

___

      Снова большая белая комната. В огромное окно бьёт яркий свет, от которого я уже отвык. Спина не держит, плечи болят. Я сижу, сжавшись, слегка качаюсь вперёд и назад. Я не знаю, чего он от меня хочет. Я просто ужасно устал. — Сергей, поговорите со мной.       Падаю вперёд, головой на стол. Мне плохо. Рубинштейн стучит пальцами по столу, пытаясь привлечь моё внимание. Я поднимаю на него воспалённые глаза. Я хочу спать — Он всю ночь не давал мне покоя, а лекарств давно не было. Я вижу и будто даже слышу, что мне говорят, но не могу понять ни слова.       Что вы все от меня хотите? — А может, это вас как-то заинтересует? — он протягивает раскрытую ладонь.       Ярко-красная, блестящая в свете из окна. Я резко подаюсь вперёд, буквально падаю на стол. Мне плохо. Я хочу, чтобы Он замолчал.       Пожалуйста. Она нужна мне.       Он отдёргивает руку назад. — Куда же вы так торопитесь?       Я часто и рвано дышу, не сводя взгляда с его руки. Я знаю, что он хочет. Конечно, знаю. Я не понимаю, почему он так со мной поступает. — Ну, не надо, не надо… Торопится не надо. Вы же знаете, что надо сделать, чтобы получить лекарство.       Не заставляйте меня. Пожалуйста. — Он тут, да? — Рубинштейн наблюдает, как я медленно сажусь обратно, с почти счастливой улыбкой. — Я знаю, знаю, Он тут.       Я не могу. — Давайте-давайте, я же знаю, что вам хочется. Пять минут мучений в обмен на целый день спокойствия.       Пять минут мучений.       Я смотрю на него измученно и устало. У меня нет сил бороться с вами, Вениамин Самуилович. Вы выиграли. Я просто хочу, чтобы мне стало легче.       Я опускаю голову и делаю глубокий вдох через нос. Мне больно и страшно.       Пять. Минут. Мучений.       Всего пять минут. Всего пять минут… — Ой, как хорошо, — Рубинштейн счастливо улыбается, даже немного сползает ниже со стула. — Что вы чувствуете?       Небольшая пауза. Дикий взгляд. Сумасшедшая улыбка. — Желание вырвать тебе кадык.

___

      Ни боли, ни голода, ни холода, ни страха, ни отчаяния.       Ничего.

___

      Город горит. Всё вокруг горит. Кричат люди. Много людей. Среди криков я слышу безумный смех. Крики становятся громче, я чувствую запах крови. Я должен им помочь, но ужасный смех режет уши, мешая думать. Кто смеётся?       Кажется, я.       Я открываю глаза, отражение в зеркале тоже. Кровь из прокушенной губы пачкает лицо и мягкий пол. Я переворачиваюсь на спину. На решётке в крыше сидит Он. Не смеётся, не улыбается даже. Просто смотрит в ответ. Здесь очень тихо и темно. - Я не могу спать, - зачем-то говорю я Ему. Он кивает. Я бы удивился Его спокойствию, если бы у меня были на это силы. - Светло там?        Он понимает правильно и кивает снова. Я прошу Его уйти. И Он, как ни странно, уходит. Я смотрю сквозь пустую решётку на безоблачное ночное небо. Луны не видно.       А жаль.

___

      Игорь бьёт больно. Остервенело, жестоко. Он что-то спрашивает, но как-будто и не хочет узнать ответ. Он хочет причинить боль. А мне и нечего ему сказать.

___

      Здесь не холодно. Это я никак не могу согреться.       Руки не связаны, но я слишком слаб. Спина не держит, в голове мутится. Я вздрагиваю, когда Он садится передо мной. Поднимает тонкими пальцами за подбородок и рассматривает изувеченное лицо. — Да, здорово он тебя, — Он даже не пытается играть в сочувствие.       Я молчу. Я не хочу с ним говорить. Но мне хватает сил не отвернуться. — Я знаю, что происходит. Но тебе не скажу.       Он улыбается, чёрные перья щекочут лицо. Я тянусь дрожащими руками к рубашке, кутаюсь в неё руками. Он деланно грустно спрашивает: — Что такое? Замёрз?       Я поднимаю на Него глаза и вытаскиваю руки. — Рубинштейн, видимо, решил, что я уже могу и сам, — хрипло говорю я и, кажется, улыбаюсь. Сухие губы начинают трескаться.       Одна ярко-красная таблетка из банки заставляет Его замолчать. Я роняю банку на пол — рука больше уже не в силах её держать. Закрываю глаза.       Завтра будет теплее.