Dépendance

      Каждое утро начиналось с одного и того же. То же самое повторяли недели, месяцы, и так неприятно мне говорить, что и года тоже.       Рутина деревенского учителя младших классов создавала полное ощущение собственной не важности в жизни. Встать как солдат по первому зову будильника, съесть тарелку каши и выпить крепкого черного чая, как солдат, по первому зову будильника. Одеться, непременно, ждал тот же исход. А после стоит проверить мой внешний вид через стеклянную вазу на фоне черной картонной коробки и пулей выбежать на автобусную остановку, дабы поймать полупустой автобус.       Каждая минута была расписана. Это так сильно угнетает, словно если я не буду соответствовать своей "рутине" жизнь рухнет, ведь в нее добавятся новые, незнакомые компоненты, к которым меня придется заставить привыкнуть.       Но, моя милая птичка, к тебе я так быстро привык. Ты ворвался в мою жизнь неожиданно, с твоим-то низким ростом я тебя даже не заметил сначала. Ты воспламенил мое сердце за считанные секунды, словно облил его керосином, а затем поджёг спичкой. Никто во всём свете не способен сделать то, что сделал ты, Рики.       Превратить своё существование в мою дикую зависимость.

***

      Июнь, 2004       На фоне предыдущих дней этот не выделялся чем-то особенным.       Казалось, не мог выделиться.       Идиллия беспечного вечера, конец рабочего дня, сизый закат, который едва растянулся по облачному небу Марселя — единственное, что добавляло ярких красок в нудный понедельник, отличая его от других нудных понедельников.       Начало недели меня вовсе не порадовало. Словно я встал не с той ноги на меня одна за другой горой начали литься проблемы.       Кто-то из моих юных учеников, вероятно, буйных мальчиков, притащил в класс голубя, пряча его под одной из парт в драной картонной коробке из-под обуви. Голуби существа тихие, потешные птички, не странно, что мне не удалось заприметить его сразу, но шарудящая попытка достать солёный крекер из пачки обернулась тем, что тот вывалился на пол и голубь со всей упорностью выскочил из коробки.       Ловил я его уж точно не больше десяти минут, но каких хлопот он наделал. Дети отвлеклись от урока французской литературы и перестали принимать в нём участие. Протараторил я остальные полчаса в пустоту. Что ж, надеюсь оштукатуренная стена мною гордится. Бесит отказ администрации на моё разумное предложение отбирать телефоны у учеников перед каждым уроком, ведь: «Ну украдут эти телефоны, ты что ли, Хисын, новые собираешься покупать?»       Нет, не собираюсь.       Их никто и не способен украсть, потому что коробка, по моим предположениям, стояла б на моём рабочем столе, под моим бдительным присмотром!       Моё зрение было ой как обманчиво, а сердце ой как доверчиво, когда я впервые посетил Центральную школу в Марселе, ведь эти невинные, думалось, души — первоклассники, которых мне предстояло обучить От и До, стать их вторым отцом, возможно кому-то даже заменить отца или, боже, мать, вылелеять, вырастить... они оказались такими бессовестными и наглыми негодяями, коих в жизни мне не удалось повидать ни разу.       Мой класс состоит из детей привилегированных семей. Не трудно догадаться отчего же они такие неблагодарные. Они с иголочки одеты, над их прическами потрудились золотые руки парикмахеров. Они не ездят на школьных автобусах по утрам, каждого из них везёт личный водитель или же один из родителей, чаще папа. Они даже, вдумайтесь, не питаются в школьной столовой! Разбить стекло у подоконника футбольным мячом в коридоре им ничего не стоит и за это им ничего не будет. Украсть портфель у самой добросердечной девочки из класса и съехать по нему со снежной горки зимой — та же история!       Деньги делают людей избалованными, а детей — избалованными и капризными.       Понемногу меня начинает от них тошнить.       Деревенские дети ведь вовсе не такие. В разы скромнее, они прилежно учатся, берут активное участие в школьных событиях, делая огромный вклад в развитие учебного заведения. Трудолюбивые и добрые ангелы даже в эссе по французскому языку, который по-прежнему вёл я, писали что-то в роде: «je te souhaite une grande famille», клянусь, это в разы лучше: «je te souhaite beaucoup d'argent», что писали дети высшего статуса.       Я в разных школах проработал, городских и деревенских, разок даже в другой город ездил, кому как не мне знать эту жирную грань между детьми?       Я таскаюсь по разным школам каждый раз, когда выпускаю четвероклашек. Дальше они со мной не пойдут, перейдут в корпус средней школы и совсем позабудут о неком учителе Ли, а я буду помнить каждое имя на их скромных бейджах, на бордовых пиджаках мальчиков и бордовых платьицах девочек, тому велел школьный дресс-код, не забуду и то, как я собственноручно их подписывал и крепил каждому на булавку.       Но когда мои нервы не выдерживают очередной проблемы с детьми, которую по факту можно решить словами, то, простите мою душу грешную, руки чешутся от неуважения. Я их не бью, не подумайте, у меня и на взрослого человека рука не поднимется. По обратному отсчёту моё терпение лопается как хлопушка, тогда я со всей волей пишу заявление об увольнении по собственному желанию, ловя на себе недоуменные взгляды коллег и более заинтересованный взгляд директора школы, но отнекиваюсь лишь тем, что сменяю место жительства. Надеюсь, никто об этой лжи никогда не узнает, не догадается.       Благо, сегодня был последний школьный день и чертята отправились на летние каникулы. Три месяца спокойствия в гармонии с природой, чтобы после вернутся на... какой там круг ада по счёту гнев и уныние?       Вроде пя...       Что-то справа болезненно потянуло меня за край пиджака, выбивая меня из глубоких, прочных раздумий.       — Excusez moi, monsieur, Вы стоите на моей ноге!       Звонкий, но не менее невинный голос донёсся справа от меня. Чистокровный французский язык мгновенно заставил меня обратить внимание на источник негодования. И обратив внимание на этот самый источник, мои глаза, казалось, выкатились на луну.       Чёрт побери, всё это время я действительно стоял на детской ноге, стойко считая об обратном.       — Oh mon Dieu, прошу прощения! Я думал это камешек.       Я опешил, беспокойно убирая свой ботинок с такого же поменьше и отличало их только то, что блестящий чёрный ботинок юноши теперь был полностью в пыли, грязи и мелких ворсинках неизвестного происхождения, оттого чувство вины во мне всё возрастало.       — Мне так, так жаль! Сейчас, погоди минутку.       На ходу я проронил несколько одинаковых извинений и распахнул свой кожаный портфель до отказа забитый тетрадями и бумагами — сегодня я так же проводил родительское собрание по случаю конца учебного года, а моего вранья о том, какие же их дети ангелы, спустившиеся с небес, было ровно столько же, сколько нулей в конце каждой их зарплаты. Я сунул руку глубоко в портфель достав дна худыми пальцами и нервно встряхнул головой.       Вот оно.       Парочка белоснежных сухих салфеток. Я стиснул портфель меж ногами, решил присесть немного перед юношей, но портфель мешал мне это сделать. Ладно, тогда по-другому. Портфель я отдал в руки ахнувшего от внезапности мальчика, что сжал в своих тонких руках сразу два портфеля. Я вновь проронил искреннее извинение с неловким смешком, опускаясь на корточки перед его ногами и слушая очередное недовольство.       — Только приехал, а мне уже на ногу наступают.       — От всей души прости, голубушек, я тебя совсем не заметил, — с сожалением произнёс я или та сторона меня, которая по-прежнему безмерно любила детей. — Даже не слышал как ты подошёл, так тихо...       Мой голос снизился до шёпота, после того как парень одну из ног согнул в колене, опираясь носком ботинка на бурый асфальт. Его колени похожи на два спелых пунцовых яблока. Края моих брюк уже по самое не хочу были в песке, но я видел чёткую цель — вытереть пыль с его обуви, и выполнял, хаотично водя салфеткой по ним. Эти колени жутко отвлекали, да и шорты ему безумно шли. По мере того, как мой взгляд скользил вверх, я заметил, что мальчик равнодушно высматривает автобус, оттого я смог наконец досконально рассмотреть его внешний вид.       Воздушные пшеничные кудри. Он медовый блондин, что как ни есть самый настоящий, черт побери! Тонкие ровные брови под цвет волос. На самой переносице и на красноватых от жары мягких щеках выступила горсть незаметных издалека веснушек, а над пухлой верхней губой сверкали росинки пота. В отличии от меня, одетого в свободные лёгкие штаны, оксфордскую рубашку, пиджак и серый жилет под цвет штанов, мальчишеское одеяние элегантно подчёркивало его мягкие формы без единого, казалось, изъяна.       Начищенные гуталином ботинки, коричневые свободные шорты из плотной ткани и лёгкая белая рубашка с тонким бантиком у горловины и струящимися под перламутровыми пуговицами рюшами.       Воплощение нежности и непорочности.       Выглядел он не старше двенадцати лет и с этим осознанием я не хотел мириться. Было желал прикрыть глаза и дождаться пока его силуэт пропадёт из моих очей, но юноша был быстрее и пытливо выглянул из-за тяжёлых портфелей.       — Закончили?       — Д-да. Да, да, — еле как вымолвил я.       Тупица. Я молил всевышнего, чтобы школьник не посчитал заикание подозрительным, но тот лишь криво улыбнулся кончиками кварцевых губ, таких розовых-розовых до жути. Сделав вид, что я стряхиваю со своих штанин песок, напоминавший маленькие хрупкие звёзды, я скрыл за этим неуместные разглядывания гладких колен. Как можно не обращать на них свой взор, когда они находятся в десяти сантиметрах от моего лица?       Тем не менее я поднялся и маленькими свертышами выкинул грязные салфетки в мусорное ведро точным броском, за которым на этот раз мальчик проследил.       — Pas mal! — горячо воскликнул он, возвращая в мои руки тяжёлый портфель.       Я одарил парня доброжелательной усмешкой, смахивая тёмные пряди со своих карих глаз.       — Ты местный? Я тебя здесь раньше не видел.       — Нет, не местный. Я из Парижа.       Столица. От Парижа до Марселя ехать не менее восьми долгих, изнуряющих часов автобусом. Не верилось, что родители отпустили его в столь длительную поездку. Возможно совсем скоро они сюда явятся.       — Из самого Парижа? — я недоверчиво нахмурился.       Тоже мне. Очередной высокомерный мальчишка из состоятельной городской семьи, я вижу его насквозь. Былое ощущение приподнятости утихло. Всё же славно было наступить ему на ногу, но унизить себя и встать пред ним на колени ох уж как не славно.       — А автобус точно приедет, месье?       — Приедет, — неохотно пробормотал я.       — Но его уже минут пятнадцать как нет.       Я негодующе вздохнул.       — Точно приедет?       — Claire comme le jour.       Парень прыскнул от смеха вслед за моим прямолинейным ответом, но я остался непоколебим, бросая нервные взгляды на огромные настенные часы вокзала напротив трассы.       Вновь меня вернуло к раздумьям. Сколько ему лет, как его зовут, почему он ехал восемьсот километров из роскошной столицы в крохотную деревушку Марселя сам, в конце концов?       Эти мысли вызывали противоречивое моим моралям чувство.       Нужно просто прийти в себя. Эмоции проносились сквозь меня, как смерч. Вот, это просто жара на меня так действовала!       — Как тебя зовут? — примирительно спросил я, нарушая осевшую на нас тишину.       — Рики.       Рики беззаботно осматривал плывущие по небу тучки, что собирались кучками — пойдёт дождь.       — Приятно познакомиться, я Ли Хисын, — я протянул руку, чтобы пожать ладонь Рики. Она безумно бледная и тёплая. Когда юноша, восклицая: «moi aussi!» и вновь прыская со смеху, протянул в вежливом жесте руку, я смутился и растерялся, ни на секунду на задерживая её в своей. Какой же я был учитель, если боялся прикоснуться к ребенку, не почувствовав при этом дискомфорта? — Вот... а лет тебе сколько?       — Мне четырнадцать лет, месье.       Ну, хотя бы старше двенадцати, только легче мне от этого ни капельки не стало! «Я в девятом классе» звучало куда лучше горького утверждения «мне четырнадцать лет». Я был ровно вдвое старше него.       — Ты выглядишь ни на день старше двенадцати.       — Отчего же? — Рики проницательно гулял карамельными глазами по моему лицу, желая узнать ответ. Прости, голубушек, даже лживой причины я не в способности придумать, когда твои глаза так пристально следят за мной.       — Ты здесь сам?       — Абсолютно!       И ведь совсем не боится меня, только морщит нос от летающих вокруг его лица мошек и задорно смеётся.       Возможно именно этим ты меня зацепил. Да нет, точно этим. Другой бы мальчик фыркнул от отвращения к таким вопросам сгоряча, а ты не фыркнул, не увернулся и не сбежал, ты... улыбнулся. Так ясно улыбнулся, что печальный закат мне показался золотистым рассветом. Я обидел тебя, а ты, словно золотая рыбка, всё позабыл за считанные минуты и широко улыбнулся, обнажая два ряда почти ровных зубов и металлические брекеты.       — Почему?       — Почему я приехал из Парижа в Марсель? — юноша качнулся на носочках своих ботинков, держа портфель позади себя. — Меня родители отправили. Моя бабушка живёт в Марселе всю-ю-ю жизнь, а её внук, тот ещё негодяй, никак не может её навестить. Поэтому они решили, что будет здорово Рики Нишимуре остаться здесь на всё лето.       Не может быть.              — К-как ты сказал?       — О чём? — Рики вскинул тонкие брови.       — Мадам Нишимура Хина твоя бабушка?       Меня осенило. Эта крошечная родинка под левым глазом словно тонкий намёк всё маячила перед глазами. Бабушка Рики имела точь-в-точь такую же.       — Oui! — удивление Рики сменилось широкой улыбкой, а глаза его стали в сто раз ярче. — Откуда Вы её знаете, месье Ли?       — Твоя бабушка моя соседка, — спохватившись за сердце дрожащей рукой, я прерывисто выдохнул. Всех моих нервных взглядов, дурацких нервных тиков, дрожащих рук, судорожных вздохов, всё, всё не было замечено Рики!       — Как здорово!       Да уж, здорово, Рики. Нишимура Хина — моя вечно сующая свой нос в чужие дела соседка. Для его бабули я был непринуждённым учителем. Простым добровольцем с одним высшим образованием учителя младших классов и просто хорошеньким соседом, что всегда спешил на помощь при первой возникнувшей проблеме.       Рики — её вечно хихикающий внук, что целое лето, даже подумать страшно, целое лето будет жить напротив моего двухэтажного дома. Мы будем видеться каждый день, разговаривать каждый день, возможно я даже смогу пригласить Рики к себе в гости на чашку чая с тостами и малиновым вареньем или, подлизавшись к мадам Нишимуре, смогу уговорить поучить с ним уроки, — ради такого грех заново не пройти литературу за девятый и десятый классы. Сколько вещей я могу сделать со своим новым знакомым, до того же таким беспечным и красивым, как грациозный белый лебедь!       — Поглядите, автобус едет! — ты вновь широко улыбнулся и тонкие брекеты сверкнули под последними лучами солнца.       Вероятно только брекеты, появляющиеся при клубнично-сахарной до оскомины улыбке, смогут мне каждый раз, каждый день лета напоминать о том, что ты всего лишь ни в чем неповинный ребенок.