Оле-Лукойе

      — Я не спросил, как все прошло, — проговорил Арсений, осторожно укладываясь и ворочаясь в поисках менее болезненного положения для травмированной конечности.       — Она сказала «да», — тихо ответил Антон, не двигаясь и глядя в расчерченный оконными тенями и цветным заревом из коридора потолок. — Довольно трогательно, на самом деле. Жаль, вас там не было.       — Не полюбовался на результат своей работы? — тихо фыркнул Арсений, улавливая грусть в его голосе.       — Именно. Можете что угодно думать о проклятиях, но своих способностей даже не пытайтесь отрицать.       Арсений помолчал.       — Не боитесь? — наконец спросил он.       — Чего?       — Учитывая частоту и интенсивность нашего общения, вы уязвимы перед этими гипотетическими способностями. Что будете делать, если однажды они проявятся непредсказуемым образом, например, обеспечат вам толпы одержимых девчонок? Которые к тому же, о ужас, не будут старше вас на десяток лет.       Антон внимательно выслушал его, помедлил пару секунд, а потом рассмеялся — так, что это впору было принять за зарождающуюся истерику.       — Боюсь, — с отчаянной веселостью, которую Арсений ни разу не слышал в его голосе, признался он. — Очень боюсь! Не барышень, разумеется, но…       Щеки и губы занемели, в ушах стоял шум. Антон ничего такого не сказал, но тон казался слишком многозначительным. Неужели что-то понял? Он ведь не был наивным. И разбирался в людях, хорошо разбирался, работа такая. С чего Арсений взял, что имея несколько более вольные представления о рамках мужской дружбы, Антон в то же время не считывает его реакцию? Мельчайшие проявления, за которыми невозможно уследить при настолько близком общении.       — И чего же вы боитесь? — ровно спросил Арсений, глядя в потолок.       Слева послышался тихий вздох.       — Уверен, мы найдем выход, — добавил он едва слышно.       Уже нашел. Правда, бессовестно затянул, но, возможно, еще не поздно решить все более-менее цивилизованно? Или Антон вовсе не об этом говорит?       — Блин, вам обязательно все время быть настолько понимающим? — вдруг возмутился тот, пошевелился и резко сел в кровати, подтянув к себе колени.       На фоне светлых обоев обозначился его сгорбленный силуэт.       — Что вы имеете в виду? — изумился Арсений, не ожидавший подобных претензий.       — Да ничего, просто… — он потер виски, уткнувшись лбом в раскрытую ладонь. — Простите.       — Может, все же попробуете объяснить?       Антон шумно выдохнул, глянул на куратора, а потом развернул подушку так, чтобы опереться на стену лицом к нему.       — Ну, например, я сейчас собираюсь комментировать ваши личностные качества и манеру общения, что ни хрена не мое дело, но при этом не чувствую себя говнюком, потому что вы, говорю же, слишком понимающий.       — Это какая-то совершенно запредельная для моего нынешнего восприятия рекурсия, — после паузы заметил Арсений, осторожно принимая сидячее положение. — Можно простыми словами? Чем вам мешает мое понимание, даже если таковое имеет место?       — Слишком легко берега попутать, — буркнул Антон.       — Вы о субординации? — предположил куратор, морщась от прострелившей руку боли. — С ней все непросто, но мне казалось, мы давно определили рамки и придерживаемся их. Я не потакаю, вы не наглеете. Или я ошибаюсь?       — Дело не в субординации, — пробормотал Шастун. — Точнее, и в ней тоже. Черт, я… — пожалуй, настолько неуверенным Арсений не видел его ни разу. — Вы никогда не осуждаете и не тормозите меня. Не знаю, так проявляются ваши педагогические методы, или вы просто такой…       — Мои педагогические методы заканчиваются на проходной универа, — заметил куратор, силясь понять, к чему он ведет.       — Плохо, — хмыкнул Антон.       — Почему?       — Наверное, мне не хватает пинка от человека, обладающего формальным авторитетом. Знаете, я провел небольшое исследование о психологическом восприятии социальных ролей и о том, как выруливают из разных деликатных ситуаций… Мне кажется, в таком формате это было бы менее унизительно. Правда, провел давно, и теперь, учитывая обстоятельства, это неактуально…       — Шастун, — Арсений откинулся затылком на прохладную стену, — я, безусловно, ценю ваш интеллект, но бога ради, я накачан обезболом и не в состоянии дешифровать ваше высказывание. Я обеспечу вам что попросите, хоть пинок, хоть выволочку, хоть любое другое проявление поддержки, но донесите суть проблемы, прошу.       — В идеале по морде, но я так долго откладывал этот разговор, что теперь с мордобоем возникнут трудности, вы же правша, — вздохнул Антон. — Так что давайте просто рационализируем ситуацию, вдруг поможет. Потому что мне кажется, я даже о таком могу с вами поговорить. Но если вдруг нет — не дергайтесь никуда, я сам уйду ночевать в мастерскую, хорошо?       У Арсения возникло одно дикое предположение. Совершенно невероятное. Он отмел его, как уже несколько месяцев отметал подобные мысли, и заставил себя сосредоточиться.       — Я вас слушаю.       Антон медленно выдохнул, снова потер лицо, помолчал.       — Думаете, это я настолько социально неадаптированный, что не понимаю, что творю что-то не то? — наконец проговорил он глухо и печально. — В смысле… навязчивого внимания к вашей персоне. Это крипово, смешно и довольно жалко, но я ничего не могу поделать. Потому что вы… неосознанно меня поощряете. Собственно, суть просьбы состоит как раз в этом: осадите меня, пожалуйста. Я же не совсем отбитый, вашего слова мне хватит.       — Нет ничего крипового в том, что вы нуждаетесь в поддержке или обществе… — начал Арсений, но Антон его оборвал.       — Мне не нужна поддержка. Мне нужны вы, — сухо и четко, назло себе проговорил он и добавил, словно резкость его заявления могла заставить собеседника унести ноги: — Это то, чего я хочу, но не сделаю. Мы ведь… рационализируем, правильно?       Арсений медленно, очень медленно выдохнул, не уверенный в том, что сейчас услышал. И все же спросил:       — Вы имеете в виду… в сексуальном смысле?       Сейчас он опешит, рассмеется, фыркнет «фу», как в тот раз, когда они говорили о Любе или философине, и начнет выражаться более ясно…       — Я бы предпочел формулировку «романтический», — грустно усмехнулся Антон. — Как более… обширную, прости господи. Я не знаю, почему это произошло, но… это немного сводит с ума.       Романтический, значит. Боги…       — Потому что я вас… поощрял? — осторожно предположил Арсений, не без основания опасаясь не услышать ответ из-за шума в ушах. — Или сделал что-то еще, что подтолкнуло…       — Ну, вы появились, — Антон немного расслабился, выяснив, что им действительно удается вести цивилизованный диалог. — Года полтора назад.       — Полтора года? — растерянно переспросил Арсений, осознавая, что его стройная теория о чрезмерной эмпатичности Антона, который мог уловить его чувства и неосознанно проецировать на себя, благополучно рушится.       Полтора года назад, начиная работать в ЛАИ, на Шастуна он обращал не больше внимания, чем на остальных студентов. Разве что капюшон просил снять и все пытался подловить на покупке работ.       — Я думал, что вы мудак и заноза, но вы все равно… ну, нравились мне. И нравитесь. Все еще считаете, что это не крипово?       — Антон… — Арсений коснулся виска здоровой рукой, с силой потер, провел по волосам.       — Да, я понимаю, — не дослушал тот и торопливо, боясь того, что может услышать, принялся объяснять: — Просто… Мне кажется, это честно — рассказать вам. Хоть и, наверное, не слишком приятно, — Антон рвано вздохнул и добавил: — А еще это мой шанс не сойти с ума… Короче. Дело обстоит так. И если вам… если после всего… вы захотите поддерживать отношения, то… помогите мне, а? Мне нужно одно ваше слово, и я возьму себя в руки. Потому что это совершенно больная херня. Это мерзко.       Арсений окаменел. Краем сознания испытал отчаянное облегчение, что не успел предложить… то, что собирался минуту назад. А потом Антон уловил перемену в его настроении.       — Я не то имел в виду, — проговорил он как-то тускло, бессильно.       — Антон. Все нормально.       — Нет. Вы не поняли меня, — тот медленно вдохнул, так, будто ему на грудь давил неподъемный вес. — Пусть бы. Мне не с этим нужна помощь, хоть я и не понимаю, как меня угораздило, никогда на мужиков не смотрел. Проблема в том, что это вы. Даже если бы… — он осекся, но продолжил: — Нахрена вам это мясо? Эти сопли. Черт, я себя таким уродом чувствую. И прекрасно понимаю, что ставлю вас в неловкое положение. Простите. Мне нужно умыться, — он подался в сторону края кровати, стараясь не задеть чужие ноги, но оказался перехвачен здоровой рукой Арсения.       Мясо, а как же. Привлекательный, отчаянно желанный человек называет себя мясом из-за давней, ни на что не влияющей травмы и определяет самое внятное, уравновешенное и смелое признание в его жизни как «сопли». Бесподобно.       — Антон. Ты не можешь оставить меня с этой информацией.       — Подстава с моей стороны, да? Простите, что испортил все, — тот вздохнул, не делая попыток освободиться. — Завтра я буду в норме, и мы решим, как быть дальше. Я правда буду в норме. Просто сегодня перенервничал. И вы теперь понимаете, почему.       Арсений понимал. И еще понимал то, что услышанное было сокращенной, отредактированной, бессовестно приуменьшенной, приправленной иронией версией событий. Потому что, чтобы довести человека с темпераментом Шастуна до такого состояния, нужно было намного больше, чем простая симпатия, пусть даже длиной в полтора года. И теперь его окончательно прижало, не то после сегодняшней аварии, не то просто время пришло. Прижало настолько, что стыд и страх осуждения отошли на второй план. Некоторые вещи нельзя держать в себе до бесконечности, и именно поэтому Арсений завтра собирался… Черта с два. Больше он не собирался никуда.       Пусть он абсолютно растерян, немного напуган и понятия не имеет, как себя вести. Пусть все ни хрена не просто. Они что-то придумают.       — Антон, я бы очень хотел быть с тобой. В любом смысле, который ты приемлешь, — ослабляя хватку на чужом предплечье, тихо проговорил Арсений.       — Что?       — Мне повторить?       — Я услышал, — почти равнодушно отозвался Антон.       — Хорошо. Тогда подумай над этим, когда справишься с эмоциями, ладно? Не принимай поспешных решений, о которых можешь пожалеть, — мужчина отпустил его, осторожно разжав пальцы, которые совершенно не слушались.       — Я и так вам скажу, — застывший в неудобной позе Антон прочистил горло, не поднимая головы. — Это будет как-то чересчур. В смысле для меня.       — Как скажешь, — автоматически отозвался Арсений, слишком сбитый с толку, чтобы отругать себя за поспешное предложение.       Хотя может же Антон не хотеть отношений? Может же тяготиться не отсутствием, как он считал, взаимности, а самим фактом влечения к нему? Не каждый способен принять такое легко, тем более с учетом своеобразного мнения Антона о себе…       — Меня ведь не спермотоксикоз замучил, — тем временем продолжил тот совершенно убитым тоном. — И не потянуло на эксперименты с человеком, которому я доверяю.       — А что тогда?       — Дар ваш амурный сработал, — буркнул Антон. — По полной программе. Так что это не пройдет, даже если вы мне позволите… Боги, — вдруг тихо рассмеялся он, — когда я возмущался вашим пониманием, я и представить не мог, насколько далеко оно может простираться. Вы что, серьезно готовы… — он наконец поднял голову. — Это же сумасшествие.       Вот уж действительно, подумал Арсений.       А еще подумал, что вообще-то он долбаный эгоист. Недалекий, зацикленный исключительно на своих проблемах эгоист. Кольца на пальцах Антона он, значит, пересчитывал, пялился, как идиот, а попытаться проявить чуточку проницательности — хрен там? Он… Арсений мысленно остановил себя. В последнее время его самобичевание перешло на новый уровень, но сейчас, кажется, приобрело не только знакомую логику, но еще и интонации. Те самые, с которыми ему неоднократно сообщали, что растили его, чтобы он был достойным, необыкновенным, но он стал капризным, расхлябанным и просрал крохи таланта; презрительно интересовались, что с ним стало; заявляли, что другие дети хоть иногда говорят родителям, что любят, а он в принципе никого любить не умеет.       Это не стало особенным открытием — всегда было ясно, что родительское воспитание сыграло не последнюю роль в его неспособности наладить свою жизнь. Но зато он очень четко осознал, что именно рискует потерять, если прямо сейчас не заткнет внутренний голос. Хоть кто-то из них должен, потому что если они оба продолжат пестовать свои травмы, то никуда не продвинутся. А там наступит утро, рассеется спасительная темнота, в которой только и можно говорить о важном, и тема будет закрыта.       Поэтому потом Арсений подумал, что он, безусловно, не самый хороший человек. Пусть так. Он подумает об этом позже, когда попробует привести нынешнюю ситуацию к хоть какому-то итогу. И не будет использовать в качестве аргументов заявления этих двоих, которые явно не заслужили права влиять на его жизнь из глубины лет.       — Антон, я сказал, что очень хочу быть с тобой, — повторил он, чувствуя ни с чем не сравнимое облегчение, хотя сложный разговор был далек от финала. — В любом… формате. Подумай, нужно ли оно тебе.       Антон молчал целую минуту.       — Вы что… серьезно сейчас? — упавшим голосом спросил он наконец. — Зачем вам?       — Потрясающая формулировка, — нервно фыркнул Арсений.       Он очень многое мог сказать на эту тему, но опасался, что после его сентиментальных признаний пятки Антона благополучно засверкают в направлении мастерской, а может, и дальше. Так что не стоило усугублять их и без того крайне неловкое объяснение.       — Потому что я давно этого хотел, — нашел он более-менее приемлемый вариант. — Но не подозревал, что это взаимно. И поскольку ты не подозревал тоже, подумай, чего ты хочешь на самом деле, потому что фантазии — это одно и вполне нормально быть не готовым к их практической реализации.       Судя по шумному вдоху, Антон собирался выдать некую феерическую тираду, но не нашел слов и потому не издал ни звука. А спустя минуту, осознав, что от него все еще ожидают реакции, отозвался с неубедительной иронией:       — Не находите, что это нечестно — сваливать ответственность за принятие решения о… формате на меня?       — Нахожу, — улыбнулся Арсений, позабавленный и растроганный тотальной растерянностью, прорывавшейся в его голос.       — И вполне довольны собой?       — Поскольку кризис ориентации сейчас переживает только один из нас и это не я, я считаю это правильным и настаиваю.       Кажется, этим своим признанием он благополучно добил Антона.       — В смысле «кризис ориентации»? — переспросил тот. — То есть почему только один? Хотите сказать, вы…       — Это меняет дело? — сдержанно поинтересовался Арсений.       — Вы… невыносимы, — выдохнул Антон совершенно опустошенно и почти жалобно.       — Перейди на «ты», бога ради. Мне и так не по себе. Как будто малолетку совращаю, — фыркнул Арсений, чувствуя, как отпускает напряжение, а в пальцах поселяется легкая дрожь — отголосок пережитого. — Ты собирался сходить умыться…       — Мне двадцать пять, — напомнило это чудовище. — И я не хочу умываться.       — Как скажешь.       Антон наконец сменил позу, подтянул к себе ноги и уставился на куратора, хотя в темноте комнаты со своим зрением должен был различать только силуэт.       — Знаете, — устало и доверительно проговорил он, — я раз пять пытался начать этот разговор. И чуть не поцеловал вас на Новый год, когда вы вышли ко мне курить. И… — он грустно хмыкнул. — Очень загрузился, когда впервые уснул рядом с вами.       — С тобой, — поправил Арсений.       На душе потеплело, но мозг грозил взорваться.       — С тобой хорошо, — эхом откликнулся Антон. — Мне в какой-то момент стало казаться, что нет ничего интересного. В жизни, я имею в виду. И в голове крутилось, что любые крутые штуки — это я сам для себя придумал, чтобы чуть разогнать тоску, но по сути все мрак и картон. Жалкий и бессмысленный, и участвовать в этом тупо скучно. Какие бы решения ни принимал, к чему бы они ни приводили… Такая… смазанная интенсивность ощущений, срезанные экстремумы. Ничего яркого, но и ничего слишком паршивого. Просто делаешь то, что должен и что делал бы, если бы оставался прежним. Вместо… злости или восторга — только понимание, что им тут положено возникнуть. Это ощущается вполне нормально, особенно когда есть с чем сравнить, но вы… — он замолчал.       — Ты, — снова поправил Арсений. — И я надеюсь, это свое заявление ты проговорил для себя, потому что я по-прежнему затрудняюсь воспринимать настолько сложносочиненные умозаключения, — добавил он, лукавя.       Потому что понял, и понял слишком хорошо. Но не знал, как отреагировать на откровение иначе. Излить душу в ответ? Поставить в неловкое положение сейчас и сожалеть о сказанном наутро? Он не хотел ничего испортить и был уверен, что такие разговоры не должны вестись на взводе. Что они оба сейчас слишком взволнованы, и неясно, что будет дальше, а значит, любые признания прозвучат наигранно и глупо.       — Болит? — Антон вспомнил о его травме и виновато осекся. — Или из-за обезбола плохо?       — Не слишком. Я просто… — Арсений подыскивал мягкий синоним определению «охренел от жизни», но Антон прервал его размышления.       — Слушай, это получается, я могу тебя поцеловать? — со смесью смущения и сомнения, очаровательно непосредственно поинтересовался он.       Арсений тихо рассмеялся, вдруг отчетливо понимая, что все по-настоящему. И Антон действительно… заинтересован. На самом деле нашел что-то в необщительном, со всех сторон среднестатистическом преподе, у которого кризис среднего возраста начался сразу после завершения юношеских проблем с кожей.       — Если хочешь, — подтвердил он, чувствуя, как начинает кружиться голова.       — Больше всего на свете. Но только если ты…       — Очень, — обреченно вздохнул Арсений. — Я очень хочу, чтобы ты меня поцеловал. Иди сюда.       Антон по-кошачьи подобрался ближе, переступая коленями по кровати. Арсений сел ровнее, подаваясь вперед, подтянул к себе ноги, освобождая место, и порадовался окружающему полумраку, потому что в лицо бросилась краска. Как будто ему не тридцать три, а вполовину меньше, и все случается впервые. Черт.       Шастун, казалось, ориентировался в темноте намного лучше, потому что безошибочно отыскал его левую руку, обхватил прохладными пальцами и вдруг поднес к губам, нежно, почти неуловимо дотрагиваясь до чувствительных костяшек. Единственное робкое, теплое прикосновение заставило Арсения задышать чаще. Следующее он ощутил на запястье, где тяжелыми ударами бился пульс, а потом Антон обхватил его ладонь, прижал ее к своей шее, а сам подвинулся еще ближе, оказываясь лицом к лицу.       — Если бы я знал, побрился бы, — услышал Арсений насмешливый шепот и различил теплое дыхание на своих губах.       По спине пробежали мурашки, волоски на затылке встали дыбом. Они никогда не были так близко. И подпускать Антона к себе оказалось таким простым и естественным… Его близость не вызывала протеста, который так или иначе ощущался всегда, не только со случайными знакомыми, но и с Сатеник спустя несколько лет отношений. Не приходилось преодолевать незначительное, но все же присутствующее сопротивление психики. Антон был своим.       — Меня это не смущает, — Арсений провел ладонью по его шее по направлению к затылку и зарылся пальцами в отросшие шелковистые пряди, так, как очень давно хотел.       — Ну да, это же только у меня кризис ориентации.       — В таком случае, хорошо, что побрился я, — фыркнул Арсений, досадуя, что не может обнять его двумя руками, и что дурацкий перелом заставляет Антона осторожничать.       Или не только перелом?       — Меня бы это не остановило.       — А что останавливает?       — Нервы, — признался Антон, осторожно прижавшись лбом к чужому лбу и касаясь щеки кончиком носа. — Пиздец нервничаю.       — Это все еще я, — напомнил Арсений, оставляя в покое его затылок и опускаясь ниже, к шее, ключицам, груди…       Мышцы под рукой, которую он в конце концов устроил на спине Антона, были каменными.       — В этом и дело, — выдохнул тот и осторожно прижался сухими губами к щеке, оставляя невидимый след, даже спустя несколько секунд явственно ощущаемый нервными окончаниями как теплая, ослепительная пульсация.       Прислушался к ощущениям, медленно втянул воздух, нерешительно прикоснулся пальцами к чужому подбородку и проследил линию челюсти. Так… невыносимо неторопливо, неосознанно нежно. Очень хотелось потянуть его на себя, позволить устроиться на коленях, прижаться ближе… Если бы не чертов гипс, о котором тот обязательно вспомнит. Потому что и Антон все еще был собой, то есть чересчур ответственным.       Поэтому Арсений сохранял неподвижность, ловя теплое дыхание, — еще целых две секунды. Пока Антон не зарылся в его волосы, поглаживая висок большим пальцем, не заставил приподнять подбородок и не поцеловал его наконец.       И Арсений пропал.       Потому что Антон целовался так, как делал почти все в этой жизни — уверенно, обстоятельно и идеально. Преодолев неловкость — на удивление успешно как для исключительно гетеросексуальных связей в анамнезе, — больше он не тормозил ни секунды. Может, потому, что Арсений отвечал абсолютно самозабвенно, не позволяя допустить мысли, что что-то не так. Стараясь выразить, насколько Антон важен и нужен, реагируя на влажное соприкосновение губ намного ярче, чем мог от себя ожидать. Чем он считал себя способным. Он так долго уводил себя от мысли, что между ними что-то возможно, так настойчиво убеждал себя, что влюбиться в собственного студента — дико и жалко, и что в итоге? Все запреты слетели в ходе единственного поцелуя, не столько горячего и страстного, сколько очень правильного. Совсем не пошлого, хотя ласки их языков и саднящих губ точно нельзя было отнести к целомудренным, а заполнившие тишину звуки казались абсолютно порнушными.       Арсений обхватил предплечье Антона для устойчивости, позволяя оглаживать шею, ласкать нежную кожу за ушами и под челюстью кончиками пальцев, сжимать короткие волосы на затылке, и сосредоточенно целовал влажные, уверенные губы. Проезжался по щетине, кажется, издавал не вполне пристойные вздохи, отступал перед настойчивостью чужого языка и все тянулся навстречу, досадуя, что гипс мешает прижаться сильнее, чтобы не отпускать больше, чтобы добить их прекрасную дружбу, которой никогда не будет достаточно. Потому что он ни при каких условиях не готов отказаться от такого Антона.       Тот отстранился первым. С приглушенным стоном разорвал поцелуй, и Арсений понял, что каким-то образом почти переместился к нему на колени. В темной комнате какое-то время были слышны только два сбитых дыхания. Потом Арсений сполз на кровать и сел, поскольку от неудобной позы начали дрожать бедра. А может, поза была ни при чем, потому что его всего немного потряхивало.       — Все в порядке? — подал голос Антон, медленно вдыхая через нос.       — Наверное, — рассеянно подтвердил Арсений, потерев лицо ладонью. — Сейчас. Подожди. У меня этот…       Антон издал тихий неидентифицируемый звук и напомнил в смущенном замешательстве:       — О. Ну… Ага. Только у меня кризис ориентации, а у тебя перелом.       — Чего? — не понял Арсений, безуспешно пытаясь сосредоточиться или хотя бы привести дыхание в порядок.       — Ну… — Антон прочистил горло. — «Этот» — в смысле стояк?       Арсений с трудом сглотнул.       — «Этот» — в смысле катарсис, Антон. А говорил, спермотоксикоз не замучил.       — Прости, — беззаботно рассмеялся тот, потом осторожно, будто не доверяя себе, лег на кровать, подтянул ноги к груди и прижался лбом к бедру сидящего рядом мужчины. — Прости. Конечно же, катарсис. И у меня катарсис. Спасибо, что… дал определение всему пиздецу, который сейчас вертится у меня в голове. Причем настолько… солидное и убедительное.       — Уже жалеешь? — Арсений повернул голову и всмотрелся в темнеющий на светлом постельном силуэт.       — Я… — Антон замолчал, задумавшись. — Слишком много всего. Но не жалею, нет. Скорее, в ужасе.       — Я настолько плох в поцелуях?       — Прекрати меня смешить! — он легко толкнул Арсения в бок.       — Пытаюсь разрядить обстановку, — фыркнул тот. — Так в чем причина твоего ужаса?       — Я… не знаю, что делать дальше. У меня было два варианта развития событий, и ни один из них не рассматривал… этого, — Антон неопределенно повел рукой. — Либо ты вступился бы за свою честь, и я огреб, либо терпеливо объяснил бы, что я придумал хрень.       Арсений собирался повторить, что выбор формата их дальнейших отношений остается за Антоном, но передумал. Это было не только нечестно, но и чревато последствиями. То, что для него самого выглядело как попытка дать свободу и не навязываться, могло быть воспринято как безразличие. А к таким вещам Антон был болезненно чувствителен. Потому что тот не был котом, который гуляет сам по себе. Он был растерянным, одиноким мальчишкой, который справлялся со своими травмами при помощи юношеского максимализма, пугающей предприимчивости и сомнительных, мозговыносящих умозаключений о себе и мире. Которому дай лишнее время на рефлексию, и снова заведет шарманку о том, что хороших людей нужно от него спасать.       А Арсений был намерен всеми силами препятствовать такому спасению. Поэтому честно признался:       — Я тоже не имею ни малейшего понятия. Но… вряд ли смогу делать вид, что ничего не было, даже если попросишь. Ты мне очень нравишься, Антон. На случай, если это не очевидно.       — Отвратительный вкус, — фыркнул тот, и в его голосе слышалась улыбка.       — Позволь не согласиться с твоей оценкой. — Арсений протянул руку и положил ее на растрепанную макушку. — Вкус… — он пропустил пряди между пальцами и помассировал кожу головы, — замечательный. — Антон тихо выдохнул, подставляясь под ласку. — Подожди. Получается, все это… В смысле, появление в моей жизни Оле-Лукойе, та поездка на полигон… Это…       — Ну да, — довольно хмыкнул Антон.       — Шастун, у тебя чудовищная манера ухаживать, — с непередаваемой интонацией восхитился Арсений.       — Но она, получается, сработала. Вот и думай, кто ты после этого, раз повелся.       Ехидная зараза. Какая же зараза, боги!       — Антон, дело ведь не в том, что ты меня развлекаешь.       — А в чем? — тот повернул голову.       Арсений замялся, понимая, что избежать признаний, похоже, все-таки не удастся. Не то чтобы с этим были проблемы, просто… он чувствовал, что для Антона их положение тоже кажется диким, невзирая на нервную веселость, и боялся надавить. К чему-то… обязать. Потому что Антон временами слишком серьезно относился к сказанному и был склонен забивать на собственные желания, когда считал какой-то поступок верным с точки зрения логики или законов драматургии. И для него самым простым решением сейчас может оказаться пойти на поводу у Арсения, как обладающего авторитетом, более опытного и внешне спокойного человека, перед которым тот, к тому же, до сих пор чувствовал вину. Все… черт, все было очень непросто. Как никогда в жизни.       Антон производил впечатление взрослого, рационального человека, и в основном таковым и являлся. Но теперь был особый случай, и он мог сделать ошибочные выводы, поддавшись своим тараканам, утратив объективность. И черта с два потом докажешь, что есть альтернативный взгляд на ситуацию. Потому что Антон будто назло себе запрещал колебаться, жевать сопли, как выражался папенька Арсения. Мелькнула мысль, что уж Антона он непременно бы оценил, если не стал бы вдаваться в подробности и довольствовался внешними проявлениями твердого характера. Увы, Арсений себе такого позволить не мог.       Боги, что он делает?       — Я… не знаю, Антон, — честно ответил он. — Но думаю, это… не только про занятное времяпровождение. Хотя я, безусловно, ценю тот твой шаг. Знаешь… — Арсений помедлил, понимая, что может пожалеть о своих словах, — я влюбился в Оле-Лукойе за те несколько дней, что он был со мной на связи. А когда оказалось, что это ты, пришлось выписать себе ментальных люлей. Ненадолго помогло.       — Потому что я твой студент?       — В том числе.       — А что еще не так?       Арсений тихо рассмеялся, продолжая поглаживать чужую макушку, временами сползая на затылок и шею.       — Тебе мастерски удаются вопросы с подвохом.       — Я просто пытаюсь понять, с чем предстоит иметь дело, — объяснил Антон, и в его расслабленном тоне угадывались деловые нотки.       — Ты не считаешь, что временами слишком много думаешь? — Арсений осторожно провел кончиками пальцев по его лбу. — Твое право, просто… — он вздохнул. — Ничего не случится, если мы отложим этот вопрос до утра. Или даже на несколько дней. Я никуда не денусь, если только ты не попросишь. И… со мной все еще можно вести диалог, ты же в курсе? Тем более что твои умозаключения касаются и меня.       Кажется, его реплика попала точно в цель. Антон лихорадочно пытался и не мог сориентироваться в новых обстоятельствах, имея слишком мало информации, в том числе и о своем отношении к ним. Насколько Арсений успел его узнать, такая неопределенность могла быть довольно мучительна для того, кто привык держать происходящее под контролем.       — Какой же ты… — вздохнул Антон, перехватывая руку, лежащую на его макушке и осторожно прижимаясь к ладони щекой. — Совершенно… кошмарный.       — Сам позвал, — фыркнул Арсений, ободряюще проводя по его спине, когда тот подвинулся еще ближе. — Причем не только сегодня, но и в целом…       — Слушай, я залип на самоуверенного типа в узких джинсах, — проворчал Антон. — Кто же знал, что в комплекте идет все вот это?       «Самоуверенного, значит», — насмешливо подумал Арсений. Вот оно как. Вспомнилась автоэпитафия Любы, о которой однажды услышал. Кажется, он тоже «наебал».       — Ну, узкие джинсы мне в ближайшее время точно не светят, — хмыкнул он. — Облом по всем фронтам.       — Дело твое, конечно, но я могу помочь одеться, — легкомысленно заметил Антон, случайно или нарочно подстегивая воображение Арсения.       Который только-только пришел в себя после их неожиданно горячего поцелуя. Длинные, унизанные кольцами пальцы, бережно натягивающие черную джинсовую ткань на щиколотки, икры и бедра, застегивающие ширинку, пуговицу и ремень… Кажется, в спермотоксикозе он уличал не того. И это обещало стать одной из множества проблем, с которыми он готов был иметь дело.       — Утром решим, — выдохнул он, осторожно сползая ниже и поправляя подушку. — Кажется, ты собирался спать.       Антон тут же поднял голову, нашарил и неловко натянул на него одеяло, на котором до этого лежал. Потом замер, опираясь на локоть.       — А если я во сне руку задену? — с сомнением проговорил он. — Наверное, лучше все-таки на пол пойду.       — Я и сам ее обязательно задену. И не раз, — отмахнулся Арсений, поворачиваясь к нему. — Так что никакого пола. Ложись.       Антон послушно опустился на соседнюю подушку. Пара минут прошли без движения и в молчании.       — Не смогу уснуть, — тихо пожаловался он наконец. — Слишком много… всего, — он перекатился на живот, на секунду уткнулся лицом в подушку, а потом приподнялся на локтях.       — Что такое? — мягко поинтересовался Арсений, безуспешно пытаясь поймать его взгляд в темноте.       — Очень трудно осознать, что можно просто… — тихо проговорил Антон. — Можно же? — он протянул руку и нерешительно коснулся виска, провел по линии роста волос, задел мочку уха и остановился на шее, где бился пульс.       — Можно все что угодно из того, что позволяют твой кризис ориентации и мой перелом, — ответил Арсений, почти не дыша под этими трепетными прикосновениями.       — Снова сваливаешь на меня принятие решения? — рассмеялся Антон, убирая руку.       — Не дождешься, — фыркнул Арсений. — Повернись спиной.       — Отличный способ меня заткнуть, — проворчал Антон, развернулся и замер, когда непослушные пальцы едва различимо провели по его боку, потом закованная в гипс рука осторожно обняла, а со спины прижалось чужое тело.       Это было практически единственным вариантом объятий, который допускала глупая травма и свежие, обширные синяки на правом боку. И все равно не вполне безболезненным, но Арсений не издал ни звука. Коснулся носом затылка Антона, оставил на шее короткий сухой поцелуй, осторожно перекинул ногу через его голень и, устроившись поудобнее, расслабился.       — Ты не спал больше суток, — напомнил он тихо, на грани шепота. — Подозреваю, почти двое. Теперь все закончилось, и все хорошо. Больше не нужно никуда бежать. Ты большой молодец. И не спорь со мной. Я бы… никогда не решился на этот разговор, ни на твоем месте, ни на своем. А ты смог, и теперь все будет отлично. Непросто и неловко, но мы как-нибудь разберемся, хорошо?       — Хорошо, — эхом откликнулся Антон, заметно расслабляясь.       — И я очень благодарен тебе за многие и многие вещи, — продолжил Арсений с убаюкивающими интонациями, чувствуя, как под травмированной рукой вздымается чужой бок и дыхание постепенно становится ровнее. — За то, что ты появился в моей жизни. Загадочный Оле-Лукойе, надо же, — он тепло фыркнул и снова коснулся губами чужой шеи, успокаивая. — Вроде бы божество снов и добрый сказочник не должен иметь проблем с засыпанием.       — Ну так сапожник без сапог, — пробормотал Антон.       — Предложил бы колыбельную, но не сегодня.       — Так тоже отлично, — он подался назад, прижимаясь теснее — теплый, сильный, совершенно ужасный, потрясающий. — Но ты замечательно поешь. Я, когда вас с Позом из караоке забирал, почти умер. В смысле, когда «Дискотеку Аварию» услышал. Очень… качественно разбивает сердце.       — По тебе не скажешь.       — Старался не подавать виду. Не хватало еще пялиться на тебя щенячьими глазами. Хоть и приложило как никогда в жизни, но есть же у меня достоинство…       — Безусловно, — согласился Арсений. — Очень счастливое обстоятельство, потому что щенячьих глаз в твоем исполнении я бы не пережил. С твоей мимикой это скорее походило бы на хладнокровную жажду убийства.       Антон беззвучно рассмеялся, и Арсений подумал, что счастлив. Невзирая на неопределенность будущего и досаждающую боль, тихо и упрямо счастлив.       — Засыпай, — попросил он, оставляя на шее еще один поцелуй и вдыхая знакомый запах геля для душа, — все будет в порядке. Можешь, конечно, и не засыпать, но я прижал тебя к постели свежезагипсованной рукой. Совесть не позволит тебе делать мне больно, сбежать за ноут не получится, и ты будешь обречен куковать до утра. В твоих интересах выбросить лишнее из головы и спать.       — Какие меры, — сонно восхитился Антон. — Драконовские. С такими только в колонию для несовершеннолетних уголовников.       — Будь добр, никогда больше не упоминай несовершеннолетних, когда мы с тобой… — Арсений наморщил нос. — Не стоит. Я в курсе, сколько тебе лет, но мне все равно чудится упрек.       — Договорились, — пообещал Антон после пары секунд изумленного молчания. — Если тебе так будет проще, могу завтра показать паспорт, снимки из армии, тонометр и полки с консервацией с прошлого лета. Чтобы ты точно не усомнился, что я развалина.       С этими словами он осторожно повернулся, коротко и очень нежно коснулся губ Арсения, потом подумал и поцеловал его снова, более обстоятельно, скользя языком по нижней губе и мягко ее прихватывая. Однако прежде, чем тот нашел в себе силы запротестовать или скорее забить на все и продолжить, отстранился, осторожно устроился в объятиях и затих.