без тебя так холодно

Юра стоит, переминаясь с ноги на ногу, перед до боли знакомым подъездом — можно лишь догадываться, сколько таких дней и вечеров он коротал у закрытых дверей, поджидая будто сквозь землю провалившуюся куда-то Колмогорову. Проходящие мимо него к подъезду люди уже тепло, по-дружески ему улыбались, здоровались и даже иногда останавливались на пару слов — Дорошенко знали в доме все; и то не мудрено, ведь за Зинкой Юра бегает уже очень давно. Только Зина почему-то всегда его обгоняет и увиливает — то ли намеренно, то ли просто потому что другая и иначе не может; свободолюбивая более, независимая. Мягко снимет чужую руку с плеча, улыбнется ласково, почти сочувствующе, будто виновато, да тут же упархивает в неизвестность — оставляя Юру одного со своими мыслями да глупыми мечтами. А он на нее даже злиться не может; обижаться не в силах. Лишь смотрит вслед да исподтишка, на расстоянии немного, и безустанно восхищается. Улыбки ее, ослепительно болезненные, заставляющие трепетать, одновременно с этим как-то бьют под дых без оснований и предупреждения осознанием, что каждая устремлена и посвящена кому-то другому, не ему. К вечеру начинает темнеть, а вместе с тем и холодать. Дорошенко кутается поплотнее в свою легкую курточку и почти без сил опускается на изгородь около дома. Под его весом она чуть покачивается, но держится крепко, поэтому он со спокойной душой остается на месте. Проходящая мимо теть Нина предлагает зайти на чай и отогреться, но Юра уперто мотает головой и отказывается; не хочет упустить Зинку. А она может вернуться в любой момент. Делать тебе, Юрка, больше нечего, как говорит Кривонищенко. Да знал бы ты, Юрка, что невозможно делать что-то еще, когда из головы не уходит один-единственный образ. Когда вся жизнь начинает крутиться вокруг образа этого — чуть-чуть идеализированного, одна мысль о котором заставляет как-то сердце болеть, а дыхание спирает. Ты, Юрка, поэт, ты романтик — стихи пишешь, влюбчивая натура, да только, может, в том и счастье — быть верным одной до последних дней своих. Сердце вырвать и отдать в чужие руки, а ее — беречь, как собственное, даже хлеще. Не понять тебе, Юрка, как можно задыхаться от боли, но любить — любить так сильно, так самоотверженно, плюя на все невзгоды, быть зависимым, возможно, потому что счастье твое лишь в одном человеке напротив. И, может, Юрка, повезло тебе, что не знаешь, — потому что для друга твоего это стало погибелью. И ему совсем, совсем не жаль. Даже умереть за нее — и то не жаль. Даже пусть бессмысленно. Увидеть лишь бы в последний раз прямой взгляд карих глаз на себя — единственное, что жаль, так это то, что она взгляд всегда отводит. Наблюдать эту заминку больнее всего. Видеть ее лицо поморщившееся в неприязни или негодовании от чужих прикосновений и заботы, ожидание какого-то чересчур чуда — в этом они, безусловно, похожи. И ее тихое, осторожное, искреннее «я понимаю, Юр, правда понимаю» — оно правда искреннее. Не будь Дорошенко так безнадежно в Зину влюблён, они бы могли быть не просто хорошими — замечательными товарищами, которые понимали бы друг друга почти без слов и жили бы душа в душу. Но любовь, милый Юра, иногда все портит и неуместна; любовь, Юра, не всегда сказочна и похожа на благословение извне. Иногда ее невозможно заслужить и невозможно добиться. Иногда любовь — это не крепость, а пуля, летящая прямо в цель. Как жаль, Юра, что ты ловишь ее голыми руками, совершенно не желая уворачиваться. Когда неподалеку слышится чужая поступь, Дорошенко не сразу поворачивает голову на звук — облокотившись о холодную стену, он глубоко ушел в собственные мысли и почти перестал смотреть по сторонам. Чем дольше сидишь в исступлении, вздрагивая на каждый шорох и вглядываясь в каждый проскальзывающий рядом силуэт, хотя Юра легко может распознать уже издалека знакомую походку и темный силуэт Колмогоровой на горизонте — всматриваться нет необходимости, тем скорее устаешь и иссякаешь. Дорошенко лишь промерзает и отчаивается окончательно — чувствует, как его пробирает этой холодной безысходностью до самых костей; оставляя там, внутри, леденящие следы, отпечатки, шрамы, почти физически ощущаемые воспоминания боли и любви. — Юрка? эй, Юрка, ты, что ли? Все хорошо? Слышишь меня? — голос Дятлова доносится до него не совсем внятно, заглушенный собственными мыслями, и Дорошенко поднимает растерянный взгляд, наконец отстраняясь от стены, лишь после чужих помахиваний перед лицом. Юра ловит перед собой четкий, такой неприятный отчего-то образ лучшего друга рядом с любимой девушкой, а на Зину смотрит и подавно как-то чересчур грустно, будто все про себя и так давно знает, видит и понимает, просто отказывается верить. — Ты чего здесь делал? — у Колмогоровой в словах скользят нотки знакомой сухости и даже некоторого недовольства. У Дорошенко от этого тона меж ребер гудит и свистит вселенская пустота, как в ущелье. Даже Игорь замечает между ними это напряжение; замечает в сумерках и блеснувшие в темных глазах Юры отчаяние с печалью. Ему даже как-то, кажется, становится жаль — и Дятлов пытается в жесте ободрения и участия сжать пальцы на плече друга крепче; свой сочувствующий взгляд на мгновение останавливает на чужом лице, но тут же стыдливо отводит в сторону от неловкости, когда его ловит сам Дорошенко. — Тебя ждал, — честно, но как-то совсем комкано и неуверенно отвечает Юра. — А ты… вы где были? — Да мы тут недалеко пересеклись — я решил Зинку проводить. Темнеет все-таки, а она одна. — быстро отзывается Игорь, будто бы оправдываясь и пытаясь уверить в собственной невиновности, на что Дорошенко лишь отстраненно кивает, не сводя пристального взгляда с лица Колмогоровой. А там есть, на что смотреть — на лице ее тотчас же начинает от Госькиных слов сиять широкая, счастливая улыбка. — Да, Гось, спасибо, что проводил! — Зина поворачивается к Дятлову и обнимает на прощание крепко-крепко. Юра глядит на ее улыбку и ярко-горящие глаза, а сам чувствует, как внутри у него что-то потухает, и разливается болезненно по венам то ли ревность, то ли ненависть, то ли тоска. Колмогорова никогда не обнимала и не радовалась так ему; Зинка в принципе редко говорила с ним тоном мягким и нежным. Редко интересовалась, как у него прошел день и как у него дела; редко звала и откликалась на его предложения погулять да куда-нибудь сходить; иногда Юре даже казалось, что девушка намеренно его избегает и отшучивается неспроста. Он также всегда неловко замечал, насколько она рядом с Госей менялась и расцветала — будто совсем другой человек; болтает, не умолкая, и говорит как-то особо ласково и нежно; глаз с Игоря не спускает — даже если он говорит не с ней. Только Дорошенко как-то не хотелось признавать и верить в это; она же ведь с ним согласилась быть, не с Игорем. Так неужто с ним она в разы счастливее, чем когда-либо могла быть с Юрой? И то после всех заслуг, сколько бы Дорошенко за ней ни бегал, ни ухаживал, ни ублажал и ни помогал? Человек-призрак. Сложи человеку у ног весь мир — а он кинется в сторону за несчастный клочок травы из рук более желанных. Неужели он всегда делал так недостаточно? Неужели не заслужил хоть немного нежности в ответ? — Увидимся, — отстраняясь от Колмогоровой, Дятлов пожимает Юрке руку на прощание и скрывается в сумерках вечера как-то особо торопливо, оставляя ребят вдвоем. Поговорить. Юра знает, о чем они будут говорить. Знает ли Игорь? Остаются они наедине в полной тишине и будто бы чуждости — совсем далеко-далеко друг от друга, и в этот момент даже холод как-то особо символически пробирает насквозь. Дорошенко не решается начать, а Колмогоровой, кажется, того даже и не хочется. Юра молча всматривается в ее черты лица и чувствует, как ему становится тяжелее дышать — ощущение такое, будто на грудную клетку сложили тонны груды кирпичей. Юре кажется, будто чувствовать себя можно так разве что перед расстрелом — когда понимаешь, что тебя ждет нечто страшное, не до конца ясное, неизбежное, и ты совсем ничего не можешь с этим сделать, никак не можешь воспротивиться — но и принять тоже; в сердце отчего-то стрекочет надежда на другой исход и вера в лучшее, от тебя независящая. — Долго ждал? — спрашивает вдруг Зина даже несколько виновато. Дорошенко с неожиданности вздрагивает, но после чуть запоздало кивает. — Пару часов так точно. Но это неважно. — Важно, — мотает головой Колмогорова. — Зачем? — Что «зачем», Зин? — Зачем ты сидел здесь, ждал так долго? Замерз небось. Весь продрог — верно я говорю? — Юра снова нехотя кивает, опуская на этот раз взгляд. — И даже не зашел ни к кому. Погреться, поесть, отвлечься, отдохнуть. Юр. — Что? — почти пристыженно откликается Дорошенко. Колмогорова замолкает на какое-то время, обдумывая что-то про себя, а после шумно вздыхает. — Нам нужно расстаться. Я не хочу делать тебе больно, но нет больше никаких нас, понимаешь? Мне грустно видеть, что ты совсем себя не ценишь и не уважаешь. Без меня вообще себя не видишь. Как собачонка под дверьми сидишь — понимаешь, Юр? Так нельзя. — Что… но… но, Зин… — у парня не получается сложить из слов предложения, поэтому он лишь нелепо бухтит и мямлит, а Колмогорова поспешно качает головой в ответ, его прерывая: — Прости. Мне правда очень жаль, Юр. Дорошенко почти уверен, что ей не жаль. Но у него по-прежнему не получается злиться; ему хочется верить, что правда жаль; что она не виновата. Юре почему-то кажется, что он — именно в этот самый момент, — остается один против всего мира, разом обрушившимся на него таким предсказуемым, но от того не менее болезненным исходом. Теряет будто бы разом всю на этом свете опору; но ему так и не хватает силы выпустить из рук слабо горящий огонек надежды. Зина уходит, а он смотрит ей вслед и все надеется, что она обернется. Но Зина так и скрывается за тяжелой дверью своего подъезда, будто бы окончательно ставя тем самым на них с ним точку. Даже не прощается; не обнимает напоследок. А ему так хочется хотя бы в последний раз вдохнуть аромат ее духов, уткнуться лицом в хрупкие девичьи плечи, уцепиться пальцами за ее ускользающий силуэт. Хочется верить, что между ними было что-то. Что это что-то значило для Колмогоровой хоть что-то. Юре хочется исправить эту Зинину точку на запятую. Юре хочется рвать и метать, хочется плакать, хочется обвинить во всем себя, или Игоря, или кого-нибудь еще. Хочется провалиться сквозь землю — исчезнуть хочется. Но он стоит, как вкопанный, один, на месте, потерянный, перед закрытыми дверьми. Задирает голову кверху — замечает, как в комнате у Зины загорается свет, и с усилием заставляет себя отвести взгляд и развернуться. Уйти, когда так хочется остаться. Скрыться за углом — и больше никогда не попадаться на глаза. Потерять, чтобы что-то обрести. Потеряться, чтобы найтись. Разлюбить, чтобы полюбить еще сильнее.