Parfumeur

      Между Фёдором и Сигмой наскоро и запросто была достигнута чуть ли не высшая степень доверия и взаимопонимания. Выражалось это не только в действиях, но и в словах. Например, студент уже чётко знал, какой комплимент, ласковым шёпотом слетающий с потрескавшихся и постоянно нежно, заботливо целованных губ, стоит перед каким.       «Ты дорог мне. Мне хорошо с тобой». На первом месте порядка самых пылких слов, поэтому, разумеется, и звучали они тоже редко, чтобы не обесценивались. «Все слова со временем теряют свою цену, так как к ним привыкают», — руководствуясь именно этим принципом, Фёдор пренебрегал такой речевой лаской, однако, когда применял её, дарил невообразимую радость, что настроение, казалось, вот-вот пробьёт и так давно повреждённый потолок.       «Ты очень приятный человек». Такое говорилось зачастую посреди проводимой душевной беседы за чашечкой чая в комнате для персонала или даже на ходу во время банальной прогулки. Несомненно, очень приятные слова, которые не могут не заставить юношу расплыться в тёплой улыбке.       «Ты прекрасно выглядишь». Это можно услышать буквально при каждой встрече, однако при совместном посещении спектаклей в театре, что происходило сейчас всего лишь второй раз — по одному на неделю в выходной для обоих день, — слово «прекрасно» было заменено на «великолепно» и «волшебно». И неудивительно, ведь выглядел юноша и правда потрясно, во всю позволяя себе пышно наряжаться на такие мероприятия. Тогда не рука хватала первый попавшийся костюм, лишь бы не гладить одежду и в то же время прикид хоть немного прилично смотрелся, а именно голова долго и разумно подбирала каждый элемент. Не секрет, что приходилось мерить всё по несколько раз, составлять чуть ли не десяток образов, только один из которых будет метким.       Да и не только Сигма так мучился. Всегда надо выглядеть торжественно, а на таком событии — идеально, словно с иголочки. Это ведь всё сразу: и выход в свет, и посещение культурного заведения, и… свидание.       Так было и сейчас. Прохладные пальцы нерешительно тянутся вправо, робко касаются подушечками нежной кожи кисти, мимолётно, пару раз настукивают. Таким образом Фёдор молча спрашивал разрешение. Порой легче отказать действиями, чем словами, чтобы не утруждать себя и в то же время не чувствовать неловкость. Именно поэтому он нередко спрашивал разрешение именно шагом навстречу или аккуратными прикосновениями, а не словами, которые со временем улетучиваются, сгорают дотла, бесследно исчезая и забываясь.       Ненадолго оторвавшийся от сцены, где мельтешили актёры, Сигма поглядывает сначала на чужие бледные костяшки, после поднимает свой взор уже на излюбленное личико. Неосознанно расплывается в тёплой улыбке, легонько переплетает свои пальцы с чужими, даже подносит этот замок к своему лицу, немного наклоняет голову — и мелкий поцелуй приземляется на тыльную сторону ладони Фёдора, в ответ на такое действие даже тихо, сдержанно хихикнувшего. Пусть их постоянно несколько тяготит окружающее общество, что хотелось оказаться наедине в просторном помещении, где актёры будут играть не ради зрителей и очередного гонорара, а исключительно для себя, будто именно они переживают весь запланированный сюжет, поэтому никто, совсем никто не вспомнит об этой влюблённой паре, никто не взметнёт на них свой полный недовольства и недопонимания взгляд, никто их не осудит, однако…       Несомненно, сейчас им было хорошо. Настолько, что совсем не было страшно чужое неодобрение. Они готовы закрыть глаза на все байки, которые начнут лопотать о них. Какими бы грязными распускаемые слухи ни были, колыхать их это не станет.       Но такое состояние полного душевного спокойствия, умиротворения происходит у них, конечно, не всегда. Порой в своих действиях, находясь в даже чуть ли не пустых местах, они бывают робки в первую очередь из-за конфузящих наверняка многих мыслей.       «Что о нас подумают?». «А что скажут?». «Вдруг будут какие-то последствия из-за этого?».       Вот только понятия они не имеют, почему же на них так все глазеют, причём постоянно. Из-за своего рода «проклятия», наложенного на всех знаменитостей? Или же из-за того, что…       Всё настолько чисто, настолько не опорочено? Настолько чувственно, нежно, уникально? Именно так, как должно быть у влюблённых людей, не портящих подобное прекрасное чувство?       И можно ли назвать это всего лишь чувством? Не это ли само благословение? Счастье, посланное Богом человеку? Прекрасная возможность, превосходный талант? Искренне, по-настоящему любить нужно уметь, и, увы, дано это далеко не каждому. Развить такой «навык» очень тяжело, так как после одной-другой несчастливой любви всё может рухнуть. Представления об этом испортятся, станут мрачным пятном в истории человека, и его разум просто твёрдо скажет: «Нет». Нет эмоциям, нет чувствам, нет доверию.       Нет любви. Вечное одиночество. И это очень тяжело, очень страшно, что от одной лишь мысли о таком становится тошно.       Но Фёдор и Сигма не чувствуют себя одиноко. С того самого проведённого вместе вечера в ресторане. Признаться, для них до сих пор является загадкой, было ли это действительно просто совместное времяпрепровождение, плавно переходящее в знакомство, или уже свидание. Но, как бы то ни было, прошло это как нельзя лучше, и оба очень благодарны судьбе за то, что всё сложилось именно так.       Находясь рядом с юношей, Достоевский полностью закрывает глаза на то, что происходит с ним, забывает об этом, даже когда просто вспоминает каждый трепетный поцелуй, представляет себя оказавшимся в желанных объятиях вновь, прокручивает в голове навеки любимый аромат, в то время как находится наедине. Такие мысли отгоняют всю грязь, всю чернь прочь, оставляя только одно лишь желание — поскорее встретиться вновь. — Сигма, сокровище моё…       У Сигмы аж дыхание спёрло. Он, конечно, реагировал на каждое ласковое обращение к нему, но реакция куда ярче, чем могла бы быть. Его не называют банальными словами, слетающими с уст многих людей, оттого и кажущимися какими-то… дешёвыми. А Фёдор высоко ценит своего возлюбленного и уж точно постарается дать ему всё самое лучшее, на что только будет способен. Казалось, всего лишь слова, но даже они были особенными. Не такими, как у всех. Чтобы не утратили свой огромный вес даже со временем. — Да-да?..       Дабы скрыть довольно скоро появившееся на лице смущение, Фёдор торопливо лезет носом под воротник чужой светлой рубашки, тычется им в тёплую шейку и глубоко вдыхает столь желанный запах, расслабленно сомкнув веки. Зрачки студента не метались обречённо с одного зрителя на другого, которые то и дело неодобрительно вперемешку с удивлением поглядывали на обоих, если и не пилили их косыми взглядами на постоянной основе. Сигма, наоборот, полностью расслабился, словно оба уже в какой раз находились в комнате для персонала парфюмерной лавки, а на щеках всё-таки заискрился лёгкий румянец, пока уголки губ растягивались в счастливой улыбке. Теряется кончиком носа где-то в тёмных шелковистых волосах, пока пальцы располагались на затылке, пропуская между собой пару тонких прядок.       Происходящее вокруг уже давно отошло даже не на второй, а на самый дальний план. Их никак не волнуют чужие пристальные взгляды, а мимо ушей пропускаются эмоциональные возгласы актёров, участвующих в постановке настолько известной и покорившей культурное общество русской пьесы, что ставилась она даже здесь, в Йокогаме. — Ты очень вкусно пахнешь, Сигма.       Вот он — самый уникальный комплимент, который не каждый день и не ото всех услышишь. Далеко не всем дан настолько тонкий нюх, чтобы чётко различить, чем именно пахнет кожа, даже если это напрямую скажут, Сигма знает это на собственном опыте. Обоняние, конечно, как и все другие чувства, покорно поддаётся самовнушению, но не в этом случае.       И он это ценит, особенно если учесть то, что его запахом так жадно, так голодно дышит высококвалифицированный парфюмер, которому другие мастера данного искусства завидуют самой чёрной завистью. Дело не только в запахе. Подобная тема, конечно, ни разу не обсуждалась, но Сигма догадался об одной из причин, почему у Фёдора, уже зрелого для такого человека, он первый. Потому что тот видит, насколько кругом всё гнило, мерзко, подло, продажно, а в этом юноше ему удалось разглядеть само воплощение чистоты, невинности. Наверное, именно поэтому выбор непроизвольно пал на белые лилии в качестве приветного подарка, хоть они тогда толком и не знали друг друга на таком уровне. Подсказала интуиция, не подвело искусное чутьё. Ох, как же Достоевский счастлив, что тогда не побоялся погнаться за этой нитью эмоций, испытуемых при первом вдохе шлейфа, кардинально изменившего жизнь обоих, рискнул сделать шаг навстречу вслепую.       Быть может, те совсем недавно сказанные слова и есть высшая степень комплимента? Или не комплимента вовсе? Чего-то более дорогого, ценного?       Показатель любви словами? Вкусно пахнуть может многое, но так уникально и так гармонично, так элегантно, что Фёдор напрямую скажет об этом, причём столь сладостно протянув это на ушко прямо в общественном месте, может пахнуть только Сигма. Да, парфюмер зависим от этого запаха, из-за которого и захотел сблизиться, он не отрицает, но насколько же прекрасен сам его обладатель! Насколько изящен, насколько чувствителен, оттого и не приветствующий испорченность.       Несомненно, замечают человека по обложке, а провожают по содержанию. И сколько же значит естественный аромат Сигмы в плане начала такого…       Именно поэтому Фёдор хочет верить в судьбу, быть фаталистом. Хочет верить в тот факт, что им предначертано быть вместе, и, наверное, даже если запах был бы не настолько прекрасным, как есть, то он однозначно влюбился бы не меньше. Развивалось бы всё в таком случае, конечно, по-другому, но не важно. Важно то, что есть сейчас. То, что они вместе. То, что парфюмер исследует своим кончиком носа уже известный ему участок тела будто впервые, из раза в раз вбирая глубоко в лёгкие каждую чайно-медовую крупицу. То, что они любят, не обращая внимания ни на кого и ни на что, даже когда на фоне раздались неожиданные, но заветные слова, ставящие точку в пьесе. Именно поэтому они не прозвучали в самом начале, как полагалось — чтобы так ярко напомнить о себе, завершив спектакль.       «Судьба проказница, шалунья определила так сама: всем глупым счастье от безумья, а умным — горе от ума».

***

      Свободного времени, которое можно было бы уделить Фёдору, с каждым днём оставалось у Сигмы всё меньше и меньше за счёт постоянного увеличения нагрузки для успешного окончания высшего учебного заведения в будущем. В этом году особенно необходимо собрать все свои силы и сделать рывок, чтобы успешно пройти на так желаемую магистратуру. Так что оставалось только во всю пахать на рабочей неделе и с самым настоящим нетерпением сердца ждать единственный выходной, чтобы провести его с возлюбленным.       Они, конечно, могли прогуляться утром и вечером, но не всегда и недолго, так как Фёдор провожал студента до университета или, наоборот, от университета до дома. И то не всегда такое выходило. У них имелся чёткий план, когда такие короткие прогулки будут возможны и уместны, так как порой Достоевский засиживался в своей парфюмерной лавке допоздна, а иногда его график начала работы не сходился с чужим.       Пусть они и позволяли себе встречи посреди рабочей недели, но всё-таки этого было адски недостаточно, и именно поэтому каждая выходная встреча была столь долгожданной, желанной, наполненной радостью.       Им не надоедает проводить время вместе, даже если они просто сидят в комнате для персонала и мило беседуют о чём-либо, попивая чай. Темы для обсуждений никогда не заканчиваются, приятно горячий напиток за такими разговорами становится в разы насыщеннее и вкуснее, а голоса обоих в понимании друг друга — звонче, прикосновения же — куда теплее и трепетнее, хотя всегда каждый физический контакт был осуществлён бережно и с самой настоящей отрадой. — Феденька, ну за что же ты так с собой? Ты помнишь, что было с тобой в результате постоянной работы? — Золотко моё, а ты помнишь, когда меня отправили на больничный? — Фёдор осторожно заправляет лиловую прядь за ушко собеседника, легонько проведя подушечкой среднего пальца по его виску. — Да и первый день работы после перерыва всего лишь. Уже целые две недели прошли, я восстановился полностью и, наверное, даже избыточно отдохнул. Не могу же я вечно валяться без дела. — И правда. Рядом с тобой настолько хорошо, что не замечаешь, как время пролетает. — Могу сказать то же и о тебе, mon miracle.       Оба ненадолго замолкают, одаривают друг друга искренними улыбками и совсем скоро сливаются в тесных объятиях. Разумеется, Фёдор предпочёл умолчать о том, что на самом деле в последние дни его физическое состояние, наоборот, только ухудшается. Будто бутон отцвёл свой короткий сезон и вынужден уронить ранее пышные, теперь же засохшие лепестки. Он только и делает, что дрыхнет чуть ли не всё своё свободное время, которое хотелось бы выделить на что-нибудь духовно полезное, но никак не на сон. В период бодрствования же ощущается некая вялость, энергии не хватает на такой длительный временной промежуток, как было раньше. И он не понимает, в чём же дело.       Фёдор молча, наскоро резко, но как-то бережно, боязливо отстраняется, сглатывает, пусто пялясь куда-то на чужие пальцы. Прикрывает глаза, немного отодвигается, вжавшись затылком в спинку дивана. На протяжении нескольких секунд спокойно, но неестественно глубоко дышит, на выдохе протянув: — Извини.       Сигму же несколько забеспокоило такое. Он чуть пододвигается, пробегается взглядом по чужому лицу, отметив его бледность — более выраженную, чем всегда, — притрагивается тыльной стороной ладони к чужому лбу. — Вроде нет температуры… Что такое, Феденька? — Ничего-ничего. Понятия не имею, что на меня такое нашло. Иди-ка лучше сюда.       Выдавив из себя приветливую улыбку, Достоевский распахивает свои руки, как бы приглашая студента в свои объятия вновь. А он же не торопится поддаваться этому слащавому соблазну, задумавшись над тем, что такое странное действие немного смутило его. Замирает на полпути, установив уверенный, твёрдый зрительный контакт, будто бы по глазам мог прочитать между строк то, что утаивают от него. Сам факт того, что Фёдор может скрывать от Сигмы то, что его беспокоит, выбивает из колеи, вводит в какое-то необъяснимое словами чувство, от которого где-то глубоко в глотке застревает ком и хочется убежать, спрятаться где-нибудь от всего мира, лишь бы не иметь с этой обстановкой ничего общего. — Сигма, я ведь сказал, что всё в порядке.       Проходят ещё несколько секунд. Юноша всё-таки охотно поверил в это и уже было хотел робко обнять вновь, как вдруг Фёдор опять неожиданно для обоих делает рывок, но уже вперёд. Полностью застывает на несколько секунд, инстинктивно прикрыв губы фалангами указательного и среднего пальцев, тупо глядя куда-то вперёд, но немного вниз. Ещё немного — и он всё-таки полностью принимает тот факт, на осознание которого организм пытался натолкнуть его уже около минуты. — Федь?       Сигма стал свидетелем того, как парфюмер резко подскочил с дивана и, по пути едва проехавшись пальцами по выключателю, бросился в уборную. Разумеется, дверь запереть или даже просто закрыть не успел — осталась она приоткрыта, обнажая немалую часть обзора. Пустой кашель на протяжении нескольких секунд, словно на горло давили, душив, пара неосознанно, несдержанно вырвавшихся звуков, похожих на какой-то лёгкий гортанный рык или глухое икание. Студент всё понимает, поэтому, даже ни о чём не задумываясь, тоже мечется в ванную комнату, еле успев ухватиться за тёмные волосы и собрав их в некий короткий хвостик. — Господи, Феденька…       Младший ради приличий отворачивается в сторону, но только на очень короткое время. Его внимательный взгляд почти сразу же оказывается на чужой макушке вновь, будто бы эта стойкая слежка могла хоть как-то помочь Фёдору, из глаз которого уже инстинктивно хлынули слёзы. Наружу так и рвался кашель вперемешку со рвотой, и это только из раза в раз порождало новый приступ полной утраты способности к дыханию. В груди так и тянет, и Достоевский совсем не знает, куда себя деть.       Не было такого, причём на ровном месте. Он всё ещё искренне не понимает причину с каждым днём ухудшающегося самочувствия и возникновения такого явления.       «Боже, какой стыд…».       Сигма молчит, и это только подгоняет неприятно сковывающее чувство угрызений. Но юноша не думал о таком. В его голове не было никаких презрений или даже самой мутной мысли о том, насколько же это выглядит нелепо и до жути отвратительно. Он просто не понимает, что подогнало позыв тошноты, и искренне хочет помочь. Всё так же крепко, но осторожно, бережно держит пряди волос, дабы не мешались, в то же время обдумывая, что сделает потом. Наверняка надо заварить горячий чай, уложить на диван, быть может, укрыть пледом, если пробьёт озноб. И обязательно расспросить, чтобы понять, что могло послужить причиной такого.       Фёдор крепче хватается пальцами за немного прохладную поверхность ободка сиденья, жмурится, стараясь уже окончательно выхаркать всё то, что ему мешало. После каждого раза становилось чуточку проще, однако почти сразу же это мимолётное чувство облегчения сменялось новой волной дискомфорта. Дорогие брюки, разумеется, перепачкались о пол, особенно в зоне коленок, а нос и горло так и отдавались неприятным ощущением тупого жжения, но сейчас по большей части волновала только одна вещь.       «Что обо мне подумает Сигма?..».       На самом-то деле ничего ужасного, Фёдор. Просто его сильно напугало произошедшее с тобой, и теперь он будет ещё сильнее беспокоиться о тебе. — Феденька, как ты? — робко, несколько сконфуженно спрашивает студент, будучи готовым, если потребуется, ещё подержать чужие волосы. — Тебе легче?.. — Отпусти и отойди, пожалуйста.       Тяжело вздохнув, он всё-таки выполняет эту вялую коленопреклонённую просьбу, неуверенно выходит из комнаты, чтобы не вгонять в краску своим присутствием. Фёдору и так неловко, не нужно давить на него. Всё равно за то время, пока он будет приходить в себя, лучше заняться чаем.       Фёдор нажимает на кнопку смыва, после чего прополаскивает полость рта, с явным омерзением сморкается, не желая смотреть на себя в зеркало. Гадко от такого, хотя вряд ли в этом есть его вина. Тщательно промывает руки, вытирает капли слёз со своих слипшихся ресниц, мокрых щёк, которые, казалось, потеряли всю свою краску, выцвели, словно картина на свете солнца.       Он как на иголках. Даже не взглянув на возлюбленного, обессилено плюхается на диван, закидывает ноги так, чтобы пятки опирались на противоположный подлокотник, а сам размыто глядит в потолок, расположив тыльную сторону правой ладони на своём лбе. Дыхание вновь стало глубоким и растяжимым, словно кислорода в этом помещении катастрофически не хватало.       Сигма тоже чувствует себя не в своей тарелке. Возникает такое ощущение, что на него так и пялятся, прожигают своим цепким взглядом, хотя он чётко знает, что, наоборот, его не одарили даже самым мимолётным взором. Кусает изнутри щёки, возясь с заваркой. Он всё-таки понимает, почему же в воздухе царила эта мрачная атмосфера. Впервые при нём Фёдор столкнулся с таким, что наверняка вогнало бы в угол многих, если не всех.       Гнусное молчание так и отдавалось мерзким звоном где-то в ушах, однако оба так и не перебросились даже одним коротким словом. А что тут говорить, пока один пытается прийти в себя после такого, как ему казалось, унижения, а другой наскоро готовит напиток, способный хоть немного помочь после произошедшего?       Вскоре Сигма плавно, медленно подходит к дивану, ставит кружку немного разбавленного прохладной водой приятно горячего чая на стол, пододвигает её поближе к возлюбленному, рядом с которым робко, несколько даже боязливо примостился на диване. — Как ты, Федь? Что произошло с тобой? — Сам понятия не имею, что это было… — Фёдор хмыкает, повернув голову чуть в сторону, как это было две недели назад. Стыдно пересекаться взглядом после такого. — Извини. — За что же? — За это. Приятного для тебя мало было. Возишься со мной, как мать с ребёнком. — Федя, мне не составит труда дать тебе то, что ты когда-то не получил, особенно сейчас, когда ты нуждаешься в уходе. Мне, наоборот, только в радость.       Глубокий вдох, громкий выдох. На душе мигом стало тепло после таких слов, но Достоевскому всё-таки до сих пор не знакомо на практике такое понятие, как «забота». Так хочется ощутить чужой трепет. Сначала Агата в чём-то заменила ему родителей, теперь же эту ласку получает от Сигмы. Он и правда не был одинок. Никогда. С ним всегда кто-то был рядом, поддерживал, пусть и по-своему. А родители… быть может, таким холодным образом закалили стойкий характер и твёрдую веру в счастливое будущее, помогли развиться изворотливому уму и хитрости, благодаря чему удалось не погибнуть в этом городе, где его толком никто не знает, тихо и безмолвно, а выжить, одержать победу в беспощадном поединке, раскрыть свой пышный бутон, озарив всех сотнями уникальных ароматов?       Может, за что-то даже их стоит поблагодарить? Кто знает, как бы сложилась жизнь Фёдора, если к нему относились бы лояльно и приветствовали каждый интерес. Встретился бы он с Агатой? Смог бы поступить в Версаль? Прорвался бы в парфюмерном искусстве? Достиг бы таких высот?       Влюбился бы в Сигму по уши? Убил бы? Дошёл бы до таких крайностей?       Фёдор начинает понимать. Всё сложилось так, как вряд ли сложилось бы, стоило пойти по иной тропинке. И он однозначно счастлив, даже когда с ним происходит такое. — Лучше попей чай. Сам ведь знаешь, что надо. Почему такое произошло? — Понятия не имею, — отчаянно скулит Фёдор, — честно.       И всё-таки покорно приподнимается на локтях, делая это крайне осторожно и медленно, дабы быть полностью уверенным в том, что это действие не подгонит новый приступ тошноты. Убедившись в таком, принимает сидячее положение, тянется за кружкой чая, как вдруг его аккуратно, но торопливо хватают за ладони, надёжно сжав их в своих пальцах. — Федь, подожди… — Ась? — Феденька…       Сигма неуверенно отпускает чужие ладони, испытывая страх того, что после такого действия словно может случиться что-то ужасное. Смотрит на кисти, на которые резко нахлынул приступ тремора, в чём он не хотел убеждаться, списывая всё на то, что из-за переживаний могло померещиться, но всё-таки пришлось. — У тебя ведь руки никогда не тряслись…       Фёдор совсем не знает, что ему говорить, однако уже начинает догадываться, в чём же дело. Но он не скажет. Сигма и так уже наверняка с ума сошёл разгребать дела, куда только может вляпаться парфюмер, взвинчен постоянными переживаниями и тревогой за возлюбленного. У него своих проблем по горло. Нельзя уже так на шею вешаться. Слишком низко это — пользоваться чужой лаской, злоупотреблять добротой. Скажет, что не выспался и съел что-то не то — и дело с концом. — Просто день не такой, — холодно бросает Фёдор, одной рукой прижав другую к своему животу, тем самым пытаясь унять их дрожь, но легонько, чтобы не ощутить дискомфорт вновь. — Не беспокойся, это лишнее. — Федя, хороший мой, скажи мне уже наконец, — подушечки безымянного и среднего пальцев осторожно скользят по виску парфюмера, поправляют мягкие прядки волос, легонько гладят кожу, словно котёнка, охотно подставляющего свою мордашку навстречу каждой ласке, — что с тобой происходит? Я не понимаю, когда и почему всё пошло под откос. Я хочу помочь, но не знаю, что делать. Расскажи мне всё, ничего не скрывай от меня, пожалуйста.       Он опять же берёт казавшиеся ледяными ладони в свои, преподносит их к себе, обсыпает каждую костяшку осторожными, трепетными поцелуями, будто хрустальную вазу. — Я очень волнуюсь и хочу, чтобы с тобой всё было хорошо. Ты можешь доверять мне, ты же знаешь…       Впопыхах заваренный чай, забытый обоими, так и стоял на журнальном столике, смиренно ожидая своего часа, но всё-таки теряя своё тепло и свежий аромат, растворяющийся в пропахшем напряжением и волнением воздухе. Изнурённый взгляд отчаянно мечется из стороны в сторону, никак не находя себе места. Грудь уже во всю неконтролируемо вздымается и с такой же тяжестью опускается, но покоя всё нет. Фёдор сглатывает. Его губы едва шепчут несколько сдавленных слов, словно такое простое действие было чуть ли не невозможным: — Чёртовы побочки… Это вскоре пройдёт, так как я ещё не привык. Не стоит беспокойства, правда… — Побочки? Ты что-то принимаешь? — По рецепту, сказал ведь, не волнуйся. — Федя? — Сигма удивлённо глазел в оба на парфюмера, даже не моргая. — Скажи мне, что с тобой происходит? Ты… болен? — Так и знал, что не нужно говорить тебе. Не дай боже на постоянной основе накручивать себя начнёшь ещё…       Фёдор уже проделывает небольшое движение, намереваясь подняться с дивана, как вдруг Сигма тут же обхватывает плечи собеседника, давит на них, заставляя плюхнуться обратно. — Лежи. Только скажи мне, что с тобой… — юноша чувствует, как глаза начинает предательски щипать. Неловко отводит взгляд немного в сторону, часто хлопает ресницами, а после понимает, что боится даже на миг смотреть в сторону, когда Фёдор в таком положении. Так что ловит чужой взор и пересекается с ним, не обращая внимания на понимание того, что в любой момент могут показаться непослушные слёзы. — Скажи мне. Я не побоюсь узнать, что это такое, чем бы это ни являлось. Только ответь мне честно. Федя, пожалуйста…       Достоевский понимает, что его никуда не отпустят, пока не услышат пугающий, но так желанный ответ. Что ему скажут на это? Нервно посмеются и не поверят? Разочаруются и уйдут? Обзовут и скажут больше не появляться в его жизни, так как такое считается постыдным? — Сигма, мальчик мой… — Фёдор однозначно боится. Но не того, что происходит с ним. Это ещё не так страшно. Пугает другое — то, что от него могут отвернуться, — я болен… психически болен… — Что ты такое говоришь, Федь? — Сигма легонько мотает головой, всем своим видом показывая, что не верит таким словам. Заботливо кладёт ладонь на щёку визави, вяло улыбается сквозь расплывчатость перед глазами. — Федь, ты уже совсем с ума сошёл с этой работой, что бредишь… Давай, пей чай, а потом, если позволишь, мы пойдём к тебе, ты отдохнёшь, поспишь, наберёшься сил… — Ты прав. Я действительно схожу с ума.       У Фёдора в горле застрял ком вновь, но совсем другой по ощущениям. Уж лучше бы это был новый приступ тошноты, а не что-то несуществующее, что перекрывает доступ к кислороду и, словно хлыстом, бьёт не только физическим, но и моральным давлением. Именно в такие моменты и понимаешь, насколько же всё плохо. Насколько трудно бороться с этим, тем более в одиночку. — Я знаю, верить в такое тяжело и не хочется. Я пойму и не осужу любую твою реакцию, даже если ты плюнешь под ноги и уйдёшь. Только прими тот факт, что я говорю тебе исключительно истину. Со мной и правда что-то не то. То, что мне от безысходности прописали — банальные таблетки от шизофрении. Но дело вряд ли в этом. Я не знаю, каковы последствия и будут ли они, пройдёт ли это со временем или нет. Ни я, ни врач не можем поставить точный диагноз. У меня далеко не раз с определённого момента возникали зрительные и слуховые галлюцинации, пытающиеся всячески мне насолить. Мне на постоянной основе снятся мутные кошмары, которые, похоже, что-то несут. Всё было скинуто на стремительно развивающуюся шизофрению, однако дело точно не в ней. Я не понимаю, почему, но, клянусь, это что-то другое… — Господи, Феденька…       Дрожащие от волнения руки тут же уволакивают старшего в крепкие, будто бы последние объятия. Надёжно придерживают за поясницу и зону между лопаток, обхватив уже даже не стройную, а худую талию, не давая упасть обратно на диван. Фёдор вопросительно акает в ответ на такое неожиданное, но столь желанное действие, которое помогло ему ощутить себя в полной безопасности. Словно никаких проблем в помине не было. Будто бы всегда всё было хорошо, а они оба уже давно любят друг друга и находятся в столь близких отношениях.       Достоевский еле-еле вбирает ртом немного воздуха, издав какой-то непонятный дрогнувший скулёж и, тоже едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, вяло, но изо всех сил обнимает в ответ, обвив изящную шею и чуть ли не повиснув на ней. Несомненно, положение не слишком уж и комфортное для обоих: одному не особо удобно держать мужское тело, руки другого тянет от такой прилагаемой силы, одной из немногих, способных помочь остаться на весу, вдобавок у обоих начинает ныть спина. Но отстраняться не хочется и словно невозможно. Как будто такое действие может стать последним, если его осуществить.       Фёдор, уже не в силах сохранять зрительный контакт, прижимается лбом к плечу возлюбленного, тем самым скрывая от его обеспокоенного взора сверкающие слезами глаза. В ответ на такое Сигма несдержанно всхлипывает и кладёт подбородок на тёмную макушку, елозит им по ней, из-за чего волосы легонько, едва ощутимо щекотали чувствительную кожу. Если бы оба пребывали в несколько другой обстановке, например, на умиротворённом пикнике, сидя на пушистой траве под сакурой, которая давно отцвела, то такое, несомненно, вызвало бы лёгкое, радостное хихиканье со стороны обоих.       Но здесь воздух пропитался совсем другим. Смрадом, заключающим в себе переживания, страх и даже некий шок, от одного лишь вдоха мелкой крупицы которого бросало в дрожь и хотелось плакать. — Когда же это началось с тобой?       Фёдор молчит. Он знает чёткий ответ на этот вопрос, но сказать это напрямую кажется страшнее, даже чем сознаться в содеянном. Знает, что более бурная реакция будет, конечно же, во втором случае, но почему-то язык не хотел поворачиваться, а от одного лишь представления того, как он скажет об этом, становилось как-то… почему-то дурно. — Феденька, ответь мне, пожалуйста… — Люблю я тебя просто, вот и всё.       И Сигма больше не смог терпеть. Брызнули солёные капли, тонким ручейком быстро пробежавшиеся по щекам и затерявшиеся где-то в смоляных волосах. Такая фраза добила окончательно. Прозвучала она в такой неподходящий, но в то же время такой искренний момент, оттого и оказала такое огромное воздействие. Тем более что шепнули уста Фёдора эти слова в адрес студента впервые.       Да, оба всячески проявляли бурную симпатию по отношению друг к другу. Да, они охотно обнимались и целовались. Да, осыпали друг друга щедрыми комплиментами.       Но никогда не говорили о том, что любят. — Федь? — Сигма сбит с толку. Проходит около десятка секунд в полном молчании и бездействии, чтобы уловить хоть тонкую ниточку сути этих слов, но её было по горло достаточно, чтобы вызвать новый поток слёз. — Я… тоже люблю тебя, Феденька…       И вот тогда уже Сигма не сдержался, дал волю плачу, довольно скоро перешедшему в чуть ли не рыдания. Он всё понял.       Так вот что это такое — болеть человеком, болеть любовью к нему. Оба, конечно, не понимают, как и почему это происходит и должно ли было произойти, но осознают, что дело в любви. Пылкой, самой настоящей, самой чистой любви. Наверное, именно эта сладость и бывает наказуема, но не просто так.       Жизнь всегда ставит на колени сильных, надеясь, что они возьмут себя в руки и смогут подняться. Наверное, и здесь заключается эта аксиома. Подняться с колен сможет только тот, кто приложит немалые усилия, чтобы сохранить это яркое пламя, в то время как у других людей, опошляющих это великолепие, вряд ли даже искорка вспыхнула. — Сигма, — Фёдор чувствует, как ткань рукава рубашки, в который он всё так же утыкался лицом, начинала плавно намокать. Его слёзы, — будь рядом, пожалуйста. Мне действительно очень хорошо с тобой. Только в такие моменты я могу позабыть об этом… даже без применения таблеток.       Достоевский и сейчас не лжёт. Он не соблюдал положенную дозу и принимал таблетки раз в пару-тройку дней, когда был готов уже волосы рвать с корнем от очередных голосов, так и вбивающих подлые мысли в голову.       Фёдор зависим от Сигмы, и оба это прекрасно понимают. — Я очень счастлив, что нам довелось встретиться. Я никак не жалею об этом. Ты — моё спасение, ярким лучиком освещающее мрак наказания. — Федь, — Сигма понимает, что бежит вперёд паровоза, что поддаётся эмоциям, порой выводящим на ненужную тропу, но по-другому не может. Почему-то грызёт совесть за то, что он не может всё время быть рядом из-за учёбы, хотя знает, что здесь толком не его вина, — я не знаю, как помочь тебе. Была бы у меня возможность обучаться заочно… Но я обязательно что-нибудь придумаю, не переживай. Потерпи немного, пожалуйста… — Сигма, не нужно так утруждать себя. Мне хватает яркой радости даже от самой мимолётной встречи с тобой. Она лечит меня полностью, — Фёдор вызывает чужое непроизвольное вздрагивание мелким, мимолётным, но таким ласковым поцелуем в шейку, где бешено пульсировала сонная артерия. — Спасибо тебе за всё, счастье моё. Люблю тебя.       Такие трогательные слова подгоняют новый поток слёз. Сигма всхлипывает, уже прижавшись лбом к мягкой макушке. Щиплющие глаза и щёки капли так и продолжали беспорядочно течь. Руки крепче сжимают острые лопатки, выказывая страх отпустить. — И не надо плакать, пожалуйста, — Фёдор, вяло улыбаясь, совсем немного отстраняется таким образом, чтобы, не вылезая из чужой хватки, можно было легонько чмокнуть губы, отпечатавшие на себе солёную, слегка обжигающую мелкие ранки из-за искусанной в кровь кожи влагу. — Тебе куда больше идёт твоя лучезарная улыбка.       Стоило прошептать это — и уголки губ студента непроизвольно поползли немного вверх. Он не вытирает до жути мешающиеся сейчас слёзы. Не хочет отпускать. Достоевский же улавливает этот чужой небольшой дискомфорт, поэтому кладёт правую ладонь на щёку визави, тем самым заставив его легонько вздрогнуть, но не из-за прохладного прикосновения, а, наоборот, из-за прилива нежности. Охотно поддаётся навстречу, позволяя смахнуть назойливые капли, в то время как слипшиеся ресницы, прижатые друг к другу, легонько подрагивали. — Я очень дорожу тобой, Феденька. Ты молодец, что преодолел страх рассказать о таком, — тёплые, всё ещё подрагивающие губы легонько касаются прохладного лба, — и я рад, что ты доверил мне это. Спасибо тебе.       Так и нетронутый чай уже полностью отпустил всё своё тепло, отдав каждую греющую частичку атмосфере, окружающей обоих и обволакивающей их тела ощущением нежного комфорта.

***

      На полу расслабленно распласталось тело шатенки. Изящные руки раскинуты над головой в хаотичном порядке, так и сверкая тонкими запястьями и длинными пальцами, покрывшимися мозолями. Каштановые кудри безжизненно едва укрывали со временем синеющую шею. Ни единого телодвижения, даже самого мимолётного.       Фёдор не может сдержаться от искушения прижаться кончиком носа к всё ещё тёплому запястью, вдохнуть полной грудью, вбирая глубоко в лёгкие вспыхнувший аромат свежей, только-только распустившейся розы. Ах, как душисто пахнет. Словно окунаешься лицом прямиком в десяток бутонов, залезаешь носом в нежные, пышные лепестки и пробираешься сквозь них, легонько щекоча кожу, близишься к самому центру цветка — источнику большей части этого сладкого запаха.       Соблазн отдаться этому чувству, желанию растормошить это сокровище, лишить его последней крупицы драгоценности прямо здесь и сейчас, дыша стремительно, оттого и ярко увядающим ароматом буквально до последнего атома, растёт с каждым мгновением, но мерзкий голос так и хрипит на ухо:       «Если ты расслабишься, то употребишь только основное блюдо, так и оставшись без десерта. Терпение, Фёдор — и ты сам поразишься созданному тобой». — Замолчи.       Он действительно не слушает свой же голос, пусть руки уже сами по себе начали бережно, но торопливо расправляться с мелкими пуговицами на поношенной блузке девушки. Её он, конечно же, прекрасно помнит.       Именно она играла на виолончели в тот великолепный вечер, утопающий в наступающей ночи. Именно она умело извлекала смычком такую ласкающую чувствительный слух мелодию, искренне наслаждаясь процессом.       Такое попробуй забыть, ведь после этой игры, позволившей влюблённым расслабиться, они отдались тёплым чувствам и наконец-то сомкнули губы в их первом, столь трепетном поцелуе, во время которого разум мигом улетучился. Тогда остались только желания двоих, гармонично перекликающиеся друг с другом. Именно поэтому их руки всё никак не находили себе места, так и жаждали исследовать каждый попадающийся участок изящных тел, но в рамках разумного, конечно же. Больший простор они, быть может, позволят себе. Когда-нибудь.       Формула парфюмерной композиции складывалась буквально на ходу, ведь в тот заветный вечер Фёдор не удосужился обратить хоть каплю внимания на запах незнакомки. Он был сконцентрирован именно на человеке, к которому тогда испытывал всего лишь бурную симпатию, теперь же — настоящую любовь, выражающуюся не только в прикосновениях и словах, но и, конечно же, в безграничном доверии.       Почти безграничном, ведь никому нельзя рассказывать один маленький секретик его очередного успеха в парфюмерном деле, с каждым новым разом подгоняющего только новый шквал роста известности. В положительном, даже великолепном ключе, конечно же.       Многие люди и даже парфюмеры порой задумываются над вопросом, как же одному человеку удаётся придумывать и осуществлять столько всего. Ответ прост. Дело в превосходном мастерстве, о котором многие даже мечтать не смеют.       Фёдор плавно опускался всё ниже и ниже, с явным блаженством вкушая угасающий аромат, и опомнился он, только когда кончик носа легонько коснулся всё ещё тёплой кожи малого размера груди. Конечно, не по такому критерию оценивается возраст, но всё равно эта девочка так юна. Жалко её даже…       Наверное. Как бы то ни было, высокая цель оправдывает все до единого средства и любые жертвы. Всегда.       Опечалено вздохнув, Достоевский всё-таки берёт себя в руки и нехотя отрывается, что было необходимо сделать, ибо, если не принять никакие меры, этот сладостный запах уже совсем скоро бесследно и безвозвратно исчезнет.       Ещё немного — и пальцы уже зажимали узорчатую серебряную рукоятку. Именно этот ювелирный кинжал Фёдор далеко не раз видел в руках Эйса. То демонстративно откупорит им бутылку дорогого вина, то распечатает коробку с очередной партией пустых флаконов, этилового спирта, эфирных масел…       То и вовсе пригрозит, что в случае неповиновения без раздумий вскроет глотку уже давно замученному юноше. Иронично, что в какой-то момент на шее покойного владельца этой парфюмерной лавки была оставлена яркая странгуляционная борозда оборванным проводом от настольной лампы по его же воле.       Кончик холодного оружия сверкнул холодным светом тусклой лампы, освещающей немалое по площади, но довольно тесное из-за огромного количества стеллажей, комодов и шкафов помещение.