Parfumeur

      День за днём, неделя за неделей. Природа с каждыми пройденными сутками наполняется новой каплей уныния, погода же становится прохладнее. Всё чаще в спину бьёт холодный ветер, нередко на Йокогаму обрушивается промозглый ливень. Но такое никак не влияет на отношения возлюбленных. Их чувства, наоборот, с каждым днём становятся только трепетнее и ласковее, зажигаются новым языком пламени, освещающего окружающую их мрачную обстановку.       Да, порой бывало тяжело обоим. Да, когда-то Сигма не раз был вынужден крепко держать тёмные мягкие волосы, чтобы не лезли на лицо во время очередного позыва тошноты. Да, нередко Фёдор сталкивался с галлюцинациями.       Но постепенно всё стало налаживаться. Настолько, что со временем Достоевский напрочь забыл о беспокоивших его кошмарах, успешно закрыл всего лишь второй и последний приём у врача, оказался вычеркнутым из списка «психически нездоровых», а блистерная упаковка так и не закончившихся таблеток, рассчитанных на весь прописанный курс, небрежно валялась где-то в самой дальней части ящика, в который никто с тех пор так и не заглядывал.       Всё и правда стало хорошо, будто ничего ужасного и в помине не было.       Им абсолютно никто и ничто не мешает, разве только учёба младшего и работа старшего. Они радуют друг друга тёплыми словами, греющими объятиями, пылкими поцелуями, порой и до безумия приятными подарками, но не материальными. Уникальными, отчего они были куда приятнее, чем шёлковый шарфик да льняной пиджак от известного бренда. Фёдор, конечно же, ещё с лета не дарил Сигме гигиенические помады и прочую уходовую косметику, а уж тем более и о том, чтобы вручить новый парфюм, никогда не думал. Идеальный для него аромат уже был создан и никогда не будет повторим, однако объём его был достаточным. Хватит ещё надолго.       Он дарил ему другое. Походы в театры и филармонии, дорогие, наполненные эстетикой ужины, свою любовь. Если когда-то он отдавал всего себя исключительно ароматному искусству, то сейчас — Сигме. Именно поэтому был сделан перерыв в создании новых духов, а чтобы поддерживать этот бизнес, было принято решение вернуться к старым коллекциям, которые тоже были долгожданны и так желанны публикой, пусть это и не сравнится со строго ограниченным тиражом и теми уже двумя взрывными взлётами известности и дохода.       Сигма тоже преподносил Фёдору то, что действительно высоко ценилось вторым. Абсолютное доверие, готовность раскрыться перед ним в любой момент. Когда-то он даже пообещал поведать о своих записях, повествующих о многом: о биографии, о ярких моментах из жизни, о размышлениях на некоторые темы. Достоевскому искренне хотелось послушать, что же его возлюбленный мог набросать на коленках в своём блокноте, предпочитая не расслабляться в момент безделия и «набить руку» для будущей деятельности.       Как выяснил парфюмер, будущий журналист зачастую уделяет огромное внимание описанию природы, которая так и порождает очередной прилив вдохновения, благодаря которому не замечаешь, как рука сама по себе буквально без остановок вырисовывает мягкие, изящные буквы, складывающиеся в слова, а слова — в десятки предложений. И это приводит в приятный восторг Фёдора как человека, по-настоящему любящего и ценящего буквально каждое произведение искусства. А уж как ему хотелось познать творчество самого близкого, дорогого ему человека.       Именно поэтому он охотно, но понимающе, терпеливо и смиренно ждал тот момент, когда же ему поведают о таком.       К счастью, настал этот миг в весьма романтичной и комфортной обстановке, когда никто, абсолютно никто не мог помешать им или хоть на долю секунды отвлечь, ведь буквально всегда на крыше высотки, в которой проживал Фёдор, ни души, и Сигма знал об этом, так как зависали оба здесь уже не в первый раз. Возникло такое ощущение, что юноша подошёл весьма ответственно к раскрытию своей творческой стороны.       Атмосфера действительно так и сочилась романтикой и комфортом. Где-то вдали за бесконечным горизонтом догорал пламенный закат, яркие нити которого вышивали на звёздном полотне замысловатые, пушистые узоры. На слегка прохладном полу был расстелен тёплый плед, на котором расположились не только возлюбленные, но и тарелка со свежими ягодами, два флюте и бутылка качественного шампанского. На тёмных брюках распластались мягкие кончики волос, в которые зарывались тонкие пальцы студента, время от времени игрались с ними, легонько накручивали на фаланги и распрямляли вновь, расчёсывали, пропуская между перстами отдельные прядки, порой даже делали лёгкий массаж кожи головы, что заставляло, расслабленно прикрыв глаза, ластиться навстречу и издавать звуки, похожие на довольное мурлыкание. — Ты прямо как котёнок, — не сдержавшись от улыбки, чуть ли не шепчет Сигма. — Такой же на вид неприступный, но на деле очень милый и требующий заботу.       Веки размыкаются, оба невольно, но с явным желанием встречаются взглядом. Глаза Достоевского вспыхнули искорками словно детской радости, в то время как его пальцы, подобно возлюбленному, тоже залезли в чужие волосы. Потрескавшиеся губы расплываются в тёплой, в любой другой ситуации наверняка показавшейся бы немного даже глупой улыбке, и Сигма не сдерживается от соблазна наклониться и одарить возлюбленного лёгким, ласковым поцелуем в лоб. — Такой хорошенький котёнок.       Наверное, кому-то такие нежности покажутся до тошноты приторными, но оба были совсем другого мнения, ведь в них выражались искренние чувства, настоящее отношение друг к другу. Только так удавалось проявлять свою истинную любовь, не испорченную материальным положением, желанием извлечь выгоду или тем более интимно-физическими потребностями.       Такие слова ни за что не могут показаться мерзкими, когда озвучивают их охотно, от чистого сердца.       Между тем бледные пальцы чуть поудобнее укладываются на щеке возлюбленного, лезут к виску, пропускают между собой прядки цвета сирени. До чего прекрасны цветки этого кустарника! Как же обоим хотелось, держась за руки, забрести в сиреневую рощу, плюхнуться на траву, глубоко дышать, вбирать в самые лёгкие этот душистый аромат…       И быть рядом. Одаривать друг друга всё ещё немного робкими прикосновениями, до сих пор сконфуженно, но крепко обниматься, сливаться в смущающих, вгоняющих в краску, однако желанных поцелуях. И любить.       Хочется убежать, спрятаться от всего мира. Оказаться там, где будут только густые, пушистые травинки, цветущая русская, не японская сирень и они. Вдвоём.       Это ли и есть любовь, когда буквально совсем ничего не нужно, кроме банальных мелочей, на которые многие ни за что и никогда не обратят своего внимания, и присутствия партнёра?       Деликатный, лёгкий жест в виде разового проведения ладонью по щеке в свою сторону, как бы немо выражающий просьбу наклониться вновь, но в определённом направлении — и Сигма всё прекрасно понимает, исполняет это пожелание, охотно соприкоснувшись своими губами с чужими. Кончик его языка тут же начал заботливо вылизывать каждую ранку, отдающуюся лёгкими кровавыми нотками. Сколько раз он пытался отучить Фёдора от привычки постоянно, даже на ровном месте кусать губы, нередко и очень сильно — всё ни в какую. Видимо, остаётся только пожинать плоды его творения, но нельзя сказать, что такое тяготит. Наоборот, Сигма действительно будет только рад оказать возлюбленному поддержку — и физическую, и моральную.       Фёдор умиляется такому оказанному ему вниманию, уже давно сомкнув частенько подрагивающие веки, и через десяток-другой секунд, не выдержав, позволил себе вступить в контакт не только губами, но и языками. Студент чуть вздрагивает, едва вздохнув, но тут же охотно отвечает на этот порыв, однако контроль над ситуацией отдавать не хочет. Ему явно мало того, что парфюмер лежал на его коленях, в то время как руки придерживали хрупкое тело за худощавую талию, надёжно сжимая её, из-за чего ткань рубашки в этой зоне скомкалась, а Фёдор же крепко обвивал излюбленную шею. Прямо как в парфюмерной лавке, когда обоим столь тяжело далась несладкая правда.       Между ними разводится поединок, лёгкая борьба за полное завоевание власти. По виду и не скажешь, кто именно выигрывает, а кто проигрывает. Похоже на то, что счёт равный. Потому что они доверяют друг другу и готовы вслепую ступать по пятам партнёра, но в то же время могут и подстраховать, когда надо будет — протянуть руку помощи и подставить своё плечо.       Их языки соприкасаются уже куда более умело, а действия становятся увереннее, чем во время их первых поцелуев. Но это никак не портит такие заветные мгновения. Наоборот, радует то, что удаётся набираться опыта в подобном и только приукрашивать обстановку таким приятным для обоих бонусом. Казалось, они соревнуются, но в то же время и не желают найти в этой игре победителя и проигравшего. Просто делают это в удовольствие, однако не только своё, но и чужое.       Их тела совсем не реагируют на царящую вокруг прохладную погоду и промозглый ветер, так и заставляющий порой несдержанно передёрнуться, поёжившись. Их интересуют только прикосновения друг друга, которые, к счастью, лишь дарят взаимное тепло, защищая от не совсем комфортной температуры воздуха.       Потому что сердца обоих так и трепещут, гоняют к вискам кровь, позволяющую жару разливаться по каждой клеточке тела, из-за чего никакой холод не страшен. Насколько же это так душевно, так невинно…       Так влюблённо.       Ах, как же хотелось, чтобы длилось такое вечно, но кисти уже вовсю болезненно ноют, а в груди так и жжёт по причине недостатка кислорода в крови, поэтому, напоследок позволив себе ещё одно танцевальное в паре движение-другое языками, нехотя отстраняются, сделав жадный глоток воздуха. Но он казался каким-то… пустым, пусть и был свежим, чистым на такой высоте, отдалённой от забитой дороги. И чтобы скомпенсировать это, Фёдор приподнимается на локтях, уперевшись ими в мягкий плед, и уже в какой раз касается кончиком носа пульсирующей точки, так как кипящая кровь так и мчалась по сонной артерии. — Раз уж на то пошло, то ты самый прекрасный в мире котёнок, — ласковым шёпотом пропевает Достоевский. — Самый очаровательный, самый чистый.       Сигма же в ответ на такое, уже вовсю смущённо заулыбавшись, прячет своё личико в мягких волосах. Повисает молчание, но никак не неловкое. Наоборот, полное умиротворения, помогающее расслабиться окончательно, отпустить все неприятные мысли на самотёк и просто забыться в руках друг друга. — Кстати, Федь, — студент тихо, словно боялся спугнуть птенчика или котёнка, шепчет несколько слов, так и не оторвавшись от чужой макушки, — помню, ты давно хотел, чтобы я поделился с тобой своим… увлечением, что ли? — Я тебя заставлять не буду, но с радостью послушал бы. — Тогда располагайся поудобнее.       Фёдор тут же оживился и поскорее принял более комфортное положение, уложив затылок на ляжках возлюбленного и глядя на него снизу вверх. Такой вид уж очень трогает младшего, и тот, не сдержавшись, оставляет мелкий поцелуй на остром кончике носа, после чего тянется к своей отложенной в сторону борсетке, но осторожно, чтобы не помешать Достоевскому, вынимает заветный ежедневник в кожаной обложке. — Что бы ты хотел услышать? — Что пожелаешь озвучить. — Ну хорошо.       Пальцы левой руки, пока правая держала на весу толстую тетрадь, сами по себе залезли в волосы вновь, перебирая их, почёсывая макушку около уха и виска и поглаживая затылок. Это позволило ощутить себя невесомо, словно пушинкой, парящей на лёгком ветерке. Веки непроизвольно прикрылись. Даже густые ресницы ни капли не дрожали. Настолько ситуация казалась успокаивающей, утихомиривающей весь бушующий внутри поток. Как будто абсолютно никаких проблем никогда и не существовало.       Сигма поведал ему о многом, раскрыл частичку своего собственного мирка. Именно тогда Фёдор узнал, насколько талантлив и красноречив этот юноша. Как же гармонично он выражается, что, казалось, даже самое простое слово, выведенное и пропетое им, может превратиться в предмет бесценной роскоши.       Перед его глазами всё предстало в совершенно ином облике. Деревья сакуры, произрастающие буквально везде и уже так и мозолящие глаза, всплыли сейчас в голове, казались куда пышнее и свежее, каждый мелкий лепесток этого нежного цветка бережно хранил на себе хрустально чистую капельку росы, словно бесценное сокровище. Небо же над головой стало гораздо выше, последние искры растворяющегося в вечернем мраке заката пылали куда живописнее, а звёзды светили в разы ярче и щедрее.       На первых же предложениях Фёдор хотел было выразить слова искреннего восторга, но он молчал. Внимательно слушал каждый звук и не перебивал. Во-первых, будет неуважительно отвлекать, когда перед ним раскрываются таким беспорочным образом. Во-вторых, ему в принципе не хотелось прерывать эти сладкие речи. Хотелось слушать их, не прекращая. Утонуть в них. Раствориться в их тёплом, приятно щекочущем потоке, исчезнуть без следа, закрыться от этого грешного мира, навеки оставшись только в этих мгновениях.       Наступает абсолютное молчание. Только машины проезжали где-то по отдалённой от них дороге, разгоняя там, внизу жёлто-красные листья и пыль. Сигма ждёт, и Достоевский это понимает. Расплывшиеся в улыбке губы протягивают: — Ты великолепно пишешь, радость моя. Так понятно и, казалось, так легко, но всё-таки… — неугомонные пальцы всё никак не перестанут легонько теребить светлые волосы, теперь же просто пропуская прядки между прохладными подушечками пальцев, — уникально, неповторимо. Люблю, когда у человека есть свой собственный стиль в плане ведения творческой деятельности.       Сигма тоже не может воздержаться от несколько смущённой улыбки в ответ, пока пальцы заправляли длинную тонкую белоснежную прядь за ушко. — Рад, что тебе нравится. Мне это правда очень приятно. — Не думал когда-нибудь сделать сборник своих рассказов? — Да нет, это у меня как хобби, — легонько мотает головой тот. — Берёг сначала для себя, потом стал и для тебя. Мне достаточно того, что этим можно поделиться с тобой.       Казалось бы, обычная фраза, да и они постоянно одаривали друг друга приятными словами, но именно в этот момент Фёдор осознал, насколько же его ценят. Насколько им дорожат. Насколько его любят.       И он разделяет эти чувства, готов делить и многое другое. Чай, место на диване в комнате для персонала, когда того потребуют обстоятельства, свою квартиру. Поддержку и помощь, мечты, самые сокровенные тайны. Абсолютно всё: от какой-либо безделушки до высших духовных ценностей. И не только это.       Быть может, когда-то и свою фамилию? — Сказать честно, меня постоянно терзал этот вопрос, но всё никак не решался задать. У тебя весьма необычное для России имя. От рождения такое? — Не совсем, — легонько мотает головой юноша, всё так же почёсывая чужую макушку. — После окончания школы и до переезда сюда поменял на официальном уровне. Не особо удобно будет проживать и учиться в Японии с именем, с некоторыми трудностями проговариваемом японцами, да и не солгу, если скажу, что оно мне не нравилось.       Сигма прекрасно видит, как глаза Достоевского, не решающегося спросить напрямую, ибо боится как-то спугнуть или задеть, так и искрятся любопытством, и всё понимает. Он и не собирался скрывать такую мелочь от возлюбленного, просто ждал нужный момент, чтобы рассказать, если второму будет интересно. — Когда-то меня звали Сергеем.       Фёдор заглядывает в серебряно-серые очи, сверкающие самой настоящей любовью. Его ладонь располагается уже на тёплой щеке. Парфюмер постоянно приятно удивляется тому, насколько же она нежная, что так и хочется постоянно трогать её, касаться своими шероховатыми губами, прижиматься к ней своей щекой. Хочется быть зажатым в тиски этим ощущением мягкости. — Извини за чрезмерное любопытство, но могу спросить о твоей фамилии? Нравится ли она тебе или с ней обстоят те же дела, что и с прошлым именем? — Ей тоже не особо рад, но менять не стал, — студент пожал плечами. — С родителями дела обстоят хорошо. Люблю я их очень, поэтому жалко отказываться от коренной фамилии. Решил хоть её оставить.       Сигма не ждёт чёткого вопроса в лоб. Не то чтобы он хотел постоянно скрывать свою фамилию от возлюбленного, ибо она ему не нравится. Просто, опять же, ждал подходящий момент, чтобы рассказать. Вернее, показать. Его пальцы ловко залезают в тонкий кармашек светлой борсетки, вынимают оттуда маленькую красную книжку, протягивают. Достоевский невесомо касается обложки паспорта, понимая, насколько же ему доверяют. Нерешительный взгляд так и мечется с протянутой вещички на личико визави и обратно, пока большой палец правой руки нервно отодвигал правый нижний уголок яркой обложки и тут же, опомнившись, обратно прижимал к основным листам. Волнуется, боится сделать что-то не так, также тяготит понимание того, что Сигма, возможно, даже испытывает некий дискомфорт. — Да не переживай ты так, не съем ведь, — тот сдержанно хихикает, дразняще куснув старшего за кончик носа. Легонько и любя. — Разве что покусаю немного. — Я буду только рад любому способу оказания внимания с твоей стороны, мальчик мой.       Фёдор и сам не может воздержаться от тихого смешка и всё-таки, выдохнув, раскрывает протянутый ему паспорт, устремляет свой взгляд на интересующую его строчку. Сыромятников.       Достоевский молчит. Не то чтобы ему не нравится эта фамилия, но и насаждать, мол, хорошая ведь, тоже не собирается. Незачем давить, пытаться вбить в голову то, что фамилия как фамилия. Вообще не будет лишний раз заикаться об этом, так как понимает, что у каждого есть какая-либо тема, о которой никогда ни за что не хочется говорить даже с самым близким человеком. И всё-таки он очень рад искренности и действительно благодарен за такое доверие. — Спасибо тебе, Сигма. — За что?       Бережно отложив в сторону чужой документ, Фёдор, мигом приподнявшись, тем самым приняв уже сидячее положение на пледе, прижимает младшего к себе, обхватив тонкими руками его талию и ткнувшись носом в зону под подбородком. Уже в какой раз. Но ему никак не надоест вдыхать волшебный аромат. Как может наскучить такое уникальное великолепие! Только дурак не сможет понять, насколько ценно это сокровище и с каким трепетом его нужно хранить. Ничего, совсем ничего не сравнится с этим естественным запахом, так гармонично перекликающимся с буквально единственным в своём роде парфюмом, созданным с такой любовью и путём таких жертв. — За всё, милый мой, — на грани едва слышимого сипло шепчет Достоевский, — абсолютно за всё.       В качестве признательности одаривает нежную кожу шеи лёгким поцелуем и опять прижимается к ней своим носом. Они застывают в таком положении. Казалось, остановилось с ними и время. Словно всё их окружение выжидает что-то важное, ответственное, и Фёдор прекрасно понимает, что именно вселенная хочет от него, как и он сам. — Если позволишь, — сдавленно, но наскоро проронил парфюмер, пока не передумал, — я бы хотел, если всё сложится, предоставить тебе возможность когда-нибудь в далёком будущем сменить фамилию. Не избавиться от твоей, а сменить на законном основании. Ты, наверное, понимаешь, о чём я…       Сигма сквозь улыбку поперхнулся воздухом, уже кивая и мысленно щебеча слова пылкого согласия. До чего же они торопятся. Но чётко знают, что всё должно сложиться именно так и никак иначе. Другого исхода быть не может, оба это прекрасно понимают и, опьянённые любовью, готовы чуть ли не клясться в этом и вечной верности друг другу.       Голодный вдох, который сопровождает тихий скулёж. Каждая подобная ситуация заставляет студента пылать, трепетать в чужих руках, пока его восприимчивую к таким требовательным ласкам обжигает пылкое дыхание.       Казалось бы, сейчас происходило то, что стало их чуть ли не ежедневным ритуалом. Но нет. После тех самых слов и немого, но ожидаемого, несомненного согласия даже такое банальное действие казалось новым, неповторимым. Словно это — их язык, их способ передачи какой-либо информации друг другу. Они разговаривают этими прикосновениями и томными вздохами. Сообщают о своих чувствах, эмоциях, самых заветных желаниях и казавшихся сказочными мечтах.       Бледные пальцы наскоро, но осторожно отодвигают воротник чужой рубашки, распахивая его, и теперь шейку и точку между соблазнительно выпирающими ключицами покрывает щедрая россыпь мелких, согревающих в такую погоду поцелуев. Попутно этому действовало и глубокое, жадное дыхание. Фёдор всё никак не перестанет вбирать, словно загребая ладонями горстку крупы, нескончаемый, безграничный аромат, ценящийся куда дороже даже самых ярко сияющих гладко отшлифованных бриллиантов. — Феденька…       Такой жалобный скулёж уже в край взвинтил голову парфюмеру, что тот, потеряв контроль над собой, даже смял своими устами мелкий участок кожи, оставив на ней совсем едва уловимый взглядом нежно-розовый овальный след. Неугомонные губы и нос всё никак не утихомирятся, не давая излюбленной части тела никакого покоя. Оно, наверное, и к лучшему.       Такое доводит до апогея. Сигма совсем не знает, куда себя деть, лишь обречённо вьётся, ёрзает в родных руках, не находя места и с огромным желанием поддаваясь каждой так и искушающей ласке. Густые ресницы путаются между собой, не позволяя слипающимся векам разомкнуться. Это лишним никак не будет. Наоборот, позволяет вслепую ощутить гораздо больше.       Пальцы отчаянно собирают ткань белоснежной рубашки в зоне лопаток, нещадно комкая её. Даже самое мельчайшее изменение угла прикосновения или его интенсивности срывает с пунцовых губ новый сконфуженный, тихий, но всё-таки несдержанный, искренний стон. Не выдавленный и не изменённый по тональности или громкости его звучания. Такой, какой он есть, и это является новым толчком для бурного всплеска адреналина в крови.       Пульсация в висках заглушает всё вокруг, заставляя более стойко концентрироваться на происходящем, чтобы ничего не упустить. Неконтролируемые руки хватаются за талию, гладят поясницу, сжимают лопатки, подтаскивают ещё ближе к себе, тем самым усаживая на свои колени. Сигма для удобства обоих невольно, инстинктивно, пусть и смущённо, но без отвращения и какого-либо неприятно давящего чувства разводит свои ноги, позволяя соприкоснуться своей грудью с чужой ключицей.       Фёдор без лишних раздумий поддаётся вперёд, стиснув возлюбленного в своих крепких объятиях, словно коршун вцепился когтями в беспомощную зверушку. Наверное, в данной ситуации парфюмера и правда можно сравнить с коршуном, но с совершенно другой стороны. В его мыслях не было как-то издеваться над своей «добычей», терзать её, причинять боль и мучить. Нет.       Просто это его сокровище, которое он никому и ни за что не отдаст. Зажмёт в тисках так, что никакой силой не оттащишь. Только его драгоценность. Его собственная и больше ничья. Его трофей. Его материальное благословение, посланное самим Богом и бережно врученное прямо в ладони. Куда же он отпустит это великолепие.       Никуда и никому. — Феденька…       Младший всё так и повторяет нежно из раза в раз имя возлюбленного, что доводит уже до состояния эйфории. Фёдор не соображает. Сознание плывёт, и это можно даже сравнить с сильным наркотическим опьянением. Пожалуй, Сигма и есть его наркотик, от которого уже хочешь не хочешь, но не откажешься ни при каких обстоятельствах. Подсел — и так и не отвяжешься.       Поцелуи — словно благодарность, окатившая юношу приятно щекочущей волной. Будто бриз, сохранивший в себе тепло и хоть немного утихомиривающий лёгкое чувство прохлады, заставляющей порой передёрнуться, интенсивно потерев покрывшиеся мурашками плечи. — Федь, подожди… — опомнившись, тот легонько, совсем невесомо стукает по худощавому плечу, как бы прося приостановить томительные своей тянущейся сладостью действия, — не здесь…       Достоевского приводит в чувства только эта просьба, и тот покорно замирает, осознавая, что же именно он сделал. Опьянённый, не заметил того, как расстегнул верхнюю пуговицу рубашки юноши и уже был готов приникнуть носом к груди. — Ох, господи, мальчик мой…       Тут же стало неловко. Фёдор совсем не знает, как оправдать этот поступок перед возлюбленным. Но ведь в его нетрезвой голове не было совсем никакого намёка на это. Исключительно безумное желание полностью познать излюбленный запах, а поцелуи — всего лишь побочный эффект. Но никак не это. Боже упаси, грех-то какой. И не только грех. Нарушение личных границ, быть может, даже положение начала какого-то…       Разочарования? — Я… прости… — сквозь тут же застрявший в горле ком, еле-еле вытягивает из себя парфюмер, словно вытворивший дел ребёнок был вынужден раскаяться перед родителями, — я не хотел, правда…       Не дожидаясь чужого ответа, он опять прижимает мягкое тело к себе, робко, невесомо касается кончиком носа изящного плеча сквозь ткань рубашки, демонстрируя свой страх спугнуть. Сигма молча кивает, полностью доверившись, и это снимает хоть какой-то груз, пусть чувство вины никуда не делось и колкими иглами, впивающимися в глотку, продолжало напоминать о себе. — Сигма, запомни, пожалуйста, что я никогда ничего не сделаю без твоего согласия, тем более это. Ни спрашивать разрешение, ни предлагать я не буду и не собираюсь. Только когда ты мне напрямую скажешь, что готов и хочешь. Я буду заранее готов. Остальное лежит исключительно на тебе и зависит от твоей воли. Договорились?       Теперь же это едкое чувство передаётся студенту, что тот, тяжело сглотнув, несколько стыдливо опускает взгляд, зажмурившись. — Договорились. И извини. — За что? — За то, что о таком подумал, когда не нужно было.       Сигма боится, что тогда, несколько секунд назад ляпнул лишнего. Фёдору и так тяжело приходится в последнее время, что тот постепенно опускается как личность в глазах немалой части народа, заинтересованной его искусством, а тут ещё и он съязвил.       «Вот кто тебя за язык тянул, идиот… — упрекая в опошляющих мыслях, стучит в голову разум. На самом-то деле Сигма и не хотел, чтобы такое прекращалось. Хоть он и не скажет напрямую, но было это великолепно. Насколько осторожно и чувственно, пусть и казалась такая ситуация ходьбой по тонкому льду. А он не смекнул. — Ну и дурак же ты, Серёж». — Не нужно беспокоиться, mon ange. То, что ты винить себя начнёшь — самое последнее, чего я желал бы сейчас. Поэтому предлагаю закрыть эту тему, чтобы не делать столь прекрасную обстановку щепетильной. Хорошо? — Да, ты прав. — Вот и славно, — взгляд Достоевского не устремлён на оголённые ключицы и открытую зону совсем немного ниже. Только сизые глаза — единственное, что его волнует, не считая чужих чувств и мнения. — Тогда… ещё по флюте, раз уж открыли?

***

      Новые открытия нередко равносильны хорошо забытому старому. Именно так Фёдор был вынужден всё-таки вспомнить о тех самых таблетках, от которых полностью, уверенно, стойко отказался. Временно.       Был вынужден, но не хотел, поэтому и сейчас напрочь опровергнул этот вариант лечения от дряни, давшей о себе знать. Кошмары, мерзкие голоса в голове. Всё не только вернулось, но и усилилось, стало ярче.       Он же не притрагивался ко всяким склянкам и пипеткам, не создавал ничего нового не то чтобы путём таких жертв, так даже «по классике». Временно отрёкся от воплощения идей в материальное искусство и просто повторял и продавал былое. Всё же было так хорошо. Жизнь ведь заиграла новыми красками — и тут же пропиталась густой чернью вновь.       Действительно ли он вынужден вернуться к истокам? К началу, так мешающему спокойно, по-человечески жить? Просто любить и наслаждаться жизнью? Почему? Есть ли закономерность роста и упадка этой «болезни»? Как он провинился, чтобы получить такого рода кару Божью? Неужто дело именно в… такой любви? Поистине чистой и настоящей, но в то же время опороченной, пошлой, неправильной с точки зрения веры и законов природы?       Разве любовь — не то, что испытывает и желает воплотить в реальность человек? Почему она должна поддаваться каким-либо принципам и тем более быть так жестоко, беспощадно наказуема, когда сама по себе является действительно идеальной, высокой? Ни единой нотки испорченности, ни единого намёка на похоть. Этого недостаточно? Или же…       Это не ставится во внимание вовсе? Огромную роль играет лишь пол возлюбленных, да и только?       Нечестно, нечестно, нечестно.       Или он просто не долечился до конца, и в итоге придётся заново проходить курс? Пожалуй, это было бы самой лучшей причиной. Хотелось надеяться на это. Горький вкус таблеток, мешающие нормально жить побочки. Пускай. Лишь бы это поскорее закончилось. В любом случае, необходимо вновь проконсультироваться с врачом.       Фёдор наконец-то смог понять, что же именно терзало его в том самом мутном, но прогоняющем колкий мороз по всему телу сне, который всё никак не давал ему покоя. Он догадался.       Всё та же глушь, заполняющая каждую щёлочку окружающего пространства, из-за чего распустившиеся под ногами пышные белоснежные лилии казались более отдалёнными, чем это было на самом деле. Ноги работают машинально, ведут туда, где и без того беспросветный мрак становился ещё гуще, и только тонкие ярко-красные полоски света хоть немного разбавляли его, как назло внушая куда больше тревоги.       Словно стекло, крошащееся на миллионы мелких частиц, хрустят значительно контрастирующие с окружающей обстановкой цветы, вянут от каждого прикосновения к ним, поникая к земле и во мгновение ока роняя на неё свои изящные лепестки, окончательно растворяющиеся буквально на глазах. Напуганный взгляд мечется из стороны в сторону и не находит себе спасения. Фёдор понятия не имеет, что делать, когда он полностью не контролирует себя и свои действия. Словно он — марионетка, за ниточки которой безжалостно дёргают из стороны в сторону в хаотичном порядке, заставляя повиноваться неясно какой воле. Но чужой. Не его.       Им играются, доводят до самого пика страха и дикой паники, заставляя теряться в среде, которая казалась не такой нагромождённой, в какой-то степени даже пустой.       Непонятно, что над головой. То ли излишне ясная и в то же время беззвёздная, оттого и такая чёрная ночь, то ли отдалённый потолок, то ли абсолютная пустота. Эта неизведанность заставляет передёрнуться вновь и подгоняет к горлу острый ком.       Между тем едва уловимые алые нити света с каждым шагом становятся всё ближе и ближе, ярче и ярче. Такое ощущение, что от них исходит какой-то ядовитый жар, разъедающий кожу подушечек пальцев, вгрызающийся глубоко под ногти и стремительно распространяющийся изнутри по всему телу, смешиваясь с кровью и пробегая с ней по каждому тонкому сосуду. — Хватит.       Хватит-хватит-хватит.       По всей округе распространяется эхо. Пусть и искажённое, но так и сочившееся изнурённостью. Фёдор устал от такого. Лишь бы это поскорее закончилось. — Перестань.       Перестань-перестань-перестань.       Он чётко знает, к кому именно обращается. К самому себе же, своему сознанию, играющему с ним столь злобную, беспощадную шутку. Или же это — всего лишь крик в пустоту? Собственного сознания нет?       Им управляют? Кто? Голоса в голове? Они ведь его собственные…       Или же нет?       Белые лилии, пропитываемые грязно-бежевым цветом, так и продолжали безвозвратно вянуть, прижимаясь под тяжестью веса и силой низких каблуков и элегантных носков дорогих кожаных туфлей к поверхности, щедро усыпанной светлыми оборванными кусочками. Каждый изящный, будто бы с любовью и трепетом созданный умелыми руками лепесток с ярким треском ломается под зверскими ударами, выполненными не по воле Достоевского.       Удаётся различить источник света. Кроваво-красный, пышный бутон лучистого ликориса, стойко, уверенно держащийся даже на такой тонкой ножке. Казалось, что всего лишь цветок был в разы сильнее Достоевского и способен выстоять куда большее.       Именно он и является источником огромного количества проблем сейчас. И не только. Он — словно буревестник. Предупреждающий сигнал, так и кричащий о стремительно надвигающемся шторме.       Скорое, отчаянное дыхание, холодный пот, сухими каплями скатывающийся по коже, которую пробил озноб. Грудь вздымается в диком темпе, пальцы мёртвой хваткой вцепились в разжёванную простыню. В горле возникает до жути неприятное чувство пустоты вперемешку с назойливой колкостью. Ладонь прижимается ко лбу. Так и пылает.       Скачок адреналина в крови слишком резок. Поняв, что в скором времени уснуть всё равно не удастся, Фёдор нехотя поднимается с кровати, на сильно дрожащих, едва держащих ногах ковыляет на кухню, наполняет стакан водой, выпивает залпом. И этого недостаточно.       Наливает воду из-под крана в чайник, ставит его кипятиться, судорожно роется на полке с чаем, берёт небольшую упаковку. Высыпает высушенные травы, впитавшие в себя ярко выраженный аромат мелиссы. Вслепую. Ему не нужен свет, даже когда на улице глухая ночь. Он всё ощущает по запаху, прекрасно чувствует, сколько именно ему нужно заварки на данный момент.       Минута-другая ожидания. Чайник автоматически выключается, свидетельствуя о доведении температуры воды до необходимой. Выливает кипячённую жидкость в другой чайник, заварочный, прикрывает крышкой. Подхватывает упаковку трав, тянется к полке, собираясь убрать её туда. — Глупый ты.       Визг неожиданности пронзает абсолютную тишь сразу же после раздавшегося шёпота где-то в углу кухни. Из-за резкого дёргания ароматные высушенные комочки с тихим шорохом высыпались на пол, будучи сопровождаемыми лёгким стуком тонкого картона о кафель.       Парфюмером в считаные мгновения овладевает звериный страх. Всё тело пробивает резкий озноб, в уголках глаз застывают горячие слёзы. Он находится на грани истерики.       «Нет, нет, нет…».       Ладонь тянется к выключателю, но запястье обхватывают чужие, незнакомые пальцы. Фёдор вскрикнул вновь, резко дёрнув своей рукой, благодаря чему удалось вырвать её из ледяной хватки и всё-таки проехаться по выключателю. Приходится зажмуриться на несколько секунд, после глядеть с прищуром, пока под глазами красовались инстинктивно потёкшие слезинки. Кругом светло. Всё как всегда: барная стойка, на которой выжидающе расположились чайник с мелиссовой заваркой и вместительная кружка, немного отодвинутый стул, аромат чая.       И лишь на бледно-телесном полу был неряшливо разбросан высушенный чай. «Придётся убирать», — про себя вздыхает Достоевский, надеясь на то, что таким образом удастся отвлечься от произошедшего хотя бы ненадолго. Нехотя достаёт совок и толстые салфетки, упирается голыми коленями в твёрдый кафель, принимается загребать мелкие травы, которые были готовы вот-вот из-за любого неосторожного прикосновения к ним раскрошиться. Словно белоснежные лепестки лилий, фигурирующих во сне.       «Господи…».       И вновь на Фёдора нахлынула волна паники. Он понял. Всё до единого.       Нельзя, нельзя поддаваться чувствам, эмоциям, любви. Иначе это обернётся не так, как хотелось бы обоим.       Взгляд в процессе уборки невольно падает на правое запястье, и увиденное приводит в ужас. Мутно-синие следы, напоминающие нечеловечески длинные и тонкие пальцы.

***

— Сигма, любовь моя, нам нужно поговорить. — Да-да?       Студент аж содрогнулся после сказанного старшим. Никогда ранее он такого не выдавал, да и голос кажется каким-то… изнурённым, напуганным. Взгляд такой же, каждое движение словно сковано огромным грузом усталости. — Федь, ты выспался? Тебе плохо? — Это последнее, что сейчас должно волновать нас обоих, вот честно.       А что другого ему сказать? «Всю ночь промотался по городу в освещённых местах, потому что боялся находиться там, где меня преследуют собственные голоса и что-то трогает», — так, что ли?       Да не в этой жизни. — Всё хорошо? — Не стану лгать, буду говорить напрямую. Далеко не в порядке. — Что случилось?       Его пальцы хватаются за чужую кисть, переплетают перста обоих, сомкнув их в крепком замке. Так было спокойнее, но совсем немного. Вряд ли этот физический контакт убережёт их от неминуемого. — Прошу, не пойми меня неправильно. Я сам не хочу мириться с таким наказанием чёрт знает за что. Я хочу оставить всё, как есть, очень, — только-только зажившие, но за эту ночь беспощадно истерзанные губы вежливо примыкают к нежной коже тыльной стороны ладони, — но так будет только хуже. Нам не стоит быть вместе.       Такое — словно нож в спину. Казалось, глотку крепко сдавливают, не позволяя издать ни звука, даже самый едва различимый неразборчивый хрип. Доступ к кислороду перекрыт полностью. Пальцы оцепенели, чуть ли не впившись в чужую кисть. До безумия боится отпустить. — Федь, я ничего не понимаю… — Сигма останавливается, вынуждая притормозить и Достоевского. Стремительно моргает, прогоняя прочь тут же подобравшиеся слёзы. — Объясни мне, пожалуйста, что стряслось? Я сделал что-то не так? Ты чувствуешь, что пока что всё-таки не готов к такому? Или… это просто… конец чувствам? — Нет, мальчик мой, не дай боже произойти такому, — Фёдор свободной рукой робко касается тёплой щеки. Делает глубокий вдох, сглатывает, из-за чего острые иглы в горле напоминают о себе. Волнуется. — Нам просто… нельзя. Я сломаю тебя, испорчу, погублю.       Их лбы соприкасаются, веки смыкаются, пряча за собой надоедливые солёные капли, так и норовящие брызнуть в неожиданный момент, пока губы так и шепчут: «Нельзя, нельзя…».