Панацея

Все было как в тумане: путь по острову в потемках к спрятанной где-то между нелепых высоких скал базе революционеров, двое хмурых охранников-дежурных, что-то болтающий Иванков и наконец — массивная железная дверь, перед которой он оставил ее в мрачном неуютном коридоре. Илия не запомнила практически ничего из его речей, однако в память остро вклинились слова о том, что Кристофер что-то нарушил, некоторые его действия существенно противоречили интересам Армии, и сейчас верхушка решала его дальнейшую судьбу. Вроде бы ему светило исключение из рядов революционеров. Илия прислонилась спиной к ледяной стене напротив двери, почти что вжимаясь в нее, словно желала смешаться с этой серостью, раствориться, исчезнуть. Она никогда еще не ощущала себя так, как в этот момент: ее тянуло к двери как магнитом, сердце колотилось, ведь вот оно — то, чего Илия ждала почти одиннадцать лет; она добилась самой главной своей цели, осталось только шагнуть вперед и повернуть ручку. Но тело словно сковало неподъемными стальными цепями, которые не позволяли и двинуться с места, холодили грудь и душили животным страхом. Казалось, Илия боялась не только услышать правду и вновь оказаться в плену боли, но и просто увидеть его, столкнуться лицом к лицу с тем, кто поломал ей жизнь. Она судорожно сглотнула — в вакуумной тишине этот звук показался непривычно громким — и усилием воли отошла от стены. Правая рука поднялась, крупно дрожа, и Илия сжала запястье пальцами другой, чтобы хоть как-то это унять. Мертвый холод металла дверной ручки практически слился с обледеневшей ладонью. Илия выводила взором линии царапин на стальной поверхности, бессмысленно таращилась на собственную руку, пытаясь отсрочить свое же… возмездие? Сокрушение? Избавление? Раздался щелчок, за ним скрип, и дверь захлопнулась изнутри. Он сидел за столом посреди тесной комнатушки и неотрывно смотрел на нее. В тусклом свете мигающей лампочки под потолком на его не повзрослевшем, а будто бы постаревшем лице лежали темные пятна теней, вырисовывая на нем печать усталости и чего-то, очень сильно напоминающего глубокую жуткую скорбь. — Я не думал, что ты когда-нибудь найдешь меня. — Первое, что он произнес, глядя в лицо своей жене. Его голос, некогда ровный, бодрый и звонкий, зазвучал пугающе глухо. Илия открыла было рот, но из горла вырвалось лишь сипение. Все еще стоя у двери и не смея подойти ближе, она прокашлялась и сумела ответить: — А о чем еще ты вообще думал все эти годы? — О том, что совершил самую ужасную ошибку в своей жизни. — Кристофер оставался неподвижным, и только его сцепленные пальцы мелко тряслись. — Действительно, сложно придумать что-то похуже. — У Илии откуда-то нашлись силы съязвить и наконец сесть за стол напротив него. Она не испытывала ни жалости, ни печали, ни уж тем более каких бы то ни было теплых чувств, рассматривая чужое измученное лицо с впалыми небритыми щеками, — он и раньше вечно так ходил, а еще щекотал и слегка царапал ей кожу этой щетиной, когда целовал — потрескавшимися губами и тяжелым, пронзающим насквозь взором, от которого считаные секунды назад хотелось то ли просто отвернуться, то ли сбежать к чертовой матери. Тем не менее всем, что теперь наполняло Илию и что постепенно поглощало собой остальное, была ненависть, все ощутимее перевешивающая страх и заставляющая как будто застывшую до этого кровь снова пускаться по венам, кипеть раскаленной магмой. — Не молчи… Кристофер. — Полным именем. Не Крис, как когда-то. Тот ее Крис давно сгинул где-то под руинами прошлого, стерев самого себя. Он не сводил взгляда с Илии, смотрел внимательно, подмечая каждую деталь внешности той, в кого превратилась его жена. По-нездоровому худая, в несуразно большой рубахе, еще бледнее, чем ранее, и такая словно увядшая, неживая. А на осунувшемся лице хлеще всего пугали глаза: тусклые, с чуть ли не черными кругами и не взором — сплошной пыткой, оттого что смелости не хватало попробовать выдержать рвущуюся из него жгучую злобную обиду, которая, наверно, имея материальную форму, пожрала бы его безо всякой милости подобно дикому зверю. Некогда два любящих друг друга человека сидели за одним столом, изучали один другого, будто видели впервые, пугались столкнуться со взглядом напротив, и тот, по чьей вине все было именно так, как сейчас, в конце концов решился заговорить. — Я жалею, Илия. Ты не представляешь, как я жалею. — Кристофер уронил голову вниз и зарылся пальцами в спутанные рыжие волосы. — Если бы я тогда правильно расставил приоритеты, подумал бы не только о себе, если бы… — Протараторил он, резко запинаясь и поджимая губы. Илия помнила: когда он нервничал, то начинал быстро говорить. — Я виноват, я сделал непоправимое, и ты меня не простишь, но… — Почему же не прощу? Прощу. — Грубо оборвала его Илия, холодя бесцветным взором. Ее голос изменился, охрип из-за курения — от нее несло табаком, и на своей розыскной листовке она была запечатлена с сигаретой в зубах. — Ради себя, чтобы я больше не мучалась этим. А понять — не смогу. Но я хочу услышать все, что ты можешь мне сказать. Кристофер заметно распереживался. Если, когда она только зашла, он выглядел хоть и разбитым, но более или менее спокойным, то сейчас все его бестолковые дерганые движения, мечущиеся из стороны в сторону глаза и напряженные мышцы лица так и кричали о том, что внутри у него разбушевался самый настоящий шторм. Илия же выпрямила сгорбленную спину, опуская подбородок на переплетенные пальцы. Сердце неистово билось о ребра, дыхание было прерывистым — тело выдавало свою реакцию на овладевшие им стресс и слепое бешенство. В таком состоянии Илия вполне могла просто вскочить со стула и ударить Кристофера, швырнуть на пол, — с Волей вполне осуществимо — сделать все, что она только могла, чтобы дать выход желчи, которая вечно травила ее сознание мыслями о тупой мести. И держали ее только какие-то остаточные обрывки собственных установок, запрещающих вот так вершить возмездие и убеждающих сначала выслушать, узнать, разобраться и лишь потом — отвечать. — Было то, о чем я тебе никогда не рассказывал… Илия. — Снова заговорил Кристофер, произнеся ее имя тише, чем другие слова. — То, чего ты не одобрила бы, и я боялся, что мы начнем ругаться, спорить, и решил тогда, что лучше буду держать все в тайне. Если ты помнишь, у меня было несколько друзей, Найл, Иоши и другие. Илия помнила. Именно с ними он пришел как-то раз в трактир ее матери, именно они подшучивали над ним, когда он уставился на Илию как завороженный, именно они все толкали его в бок да шипели, чтобы не дрейфил и познакомился. После того, как Кристофер пропал, она практически перестала их видеть, а если и замечала где-то, то те сразу же стремились перейти на другую сторону улицы, прятали взор, но вовсе не так, будто избегали встречи с ней. Илии казалось, что они словно чего-то стыдятся. — У нас с ними и еще с несколькими людьми был… Можно назвать его кружком. Мы хотели свергнуть местную власть. — Кристофер прервался, видя, как Илия изменилась в лице. — Мы занимались тем, чем и Революционная Армия, по сути. И… часто я вместо работы ходил к ним. Женщина опустила голову, медленно выдыхая. Сердце ухнуло куда-то далеко вниз, а пальцы впутались в волосы, больно зацепившись за непрочесанные пряди. Картина начинала проясняться. Кристофер замолчал, будто бы понимающе. Она тоже далеко не все ему говорила — как и он, если хоть одному его слову вообще можно было верить, из-за страха поругаться. Он трудился на местной небольшой бумажной фабрике, которая обеспечивала минимум полгородка не только постоянными рабочими местами, но и разного рода мелкой подработкой. За дисциплиной трудящихся там особенно не следили, да и само руководство тоже частенько нарушало элементарный порядок: по-свински относилось к коллективу, могло принуждать к сверхурочным и не всегда вовремя платило зарплату. Та была сдельной и оттого разнилась от человека к человеку, но Илия из разговоров с друзьями и знакомыми прекрасно знала, какие деньги приблизительно имели те, кто выполнял на производстве такие же, как ее муж, обязанности. Кристофер получал значительно меньше них. Она бы, наверное, не стала на этом зацикливаться, если бы семье хватало денег, однако ситуация была другой. Они не бедствовали, нет, однако с рождением сына им нередко приходилось ограничивать себя, чтобы иметь возможность купить что-то для него; они выбирали продукты подешевле и, разумеется, отказывались от всякого рода излишеств и предметов роскоши, расходуя деньги только на самое необходимое. Илия не обсуждала это с мужем, и на то находилось сразу несколько причин. Во-первых, зная его далеко не идеальный характер и баранье упрямство, она предполагала, что он, вероятно, повздорил с кем-то из администрации предприятия, и те нарочно урезают ему зарплату — пожаловаться на такой беспредел было некому, так что это объяснение вполне имело право на существование. Во-вторых, с работы Кристофер порой приходил чересчур уставший, измотанный, и упрекать его в том, что он якобы недостаточно много трудится, раз другие получают больше денег, ей становилось просто-напросто совестно. А в-третьих… Илия слишком сильно любила его, чтобы предъявлять претензии, пускай даже весьма существенные и не голословные. Семья стала для нее смыслом жизни, розовые очки закрывали вид на проблемы, и Илия, несмотря на советы матери — та в свое время получила горький опыт, когда ее муж ушел от нее, оставив с двумя дочерьми — не идеализировать Кристофера и стараться смотреть на вещи более объективно, покорно мирилась с ними. Она жалела об этом сотни раз после того, как все случилось, и она наконец взглянула на свои отношения под диаметрально противоположным углом: с точки зрения не любви, а ненависти к Кристоферу. Многое было не так. Помимо денежного вопроса, ее беспокоило еще и то, что он со временем стал мало чего делать по дому, не особенно стремясь помогать жене, мог подолгу пропадать где-то с друзьями — теперь, спустя столько лет, Илия наконец узнала, где именно. Однако Кристофер искренне любил Алфи, да и саму ее большую часть времени тоже. Говорил теплые слова, относился с нежностью, и все это заставляло Илию в упор не видеть очевидных недостатков и просто молча терпеть их. Ее любовь оказалась до невозможного слепа, и она сумела осознать это только после того, как Кристофер бросил ее. Но она никогда не сомневалась в подлинности его чувств, поскольку даже после предательства, прокручивая в голове события минувших дней, не могла рассмотреть в его поведении с ней фальши. Только лишь ближе к тому моменту, как ушел, он стал словно охладевать, уделять жене меньше внимания и, опять же, проводить время где-то вне дома. До этого же мужчина и вправду любил Илию, и от этого вопрос, что с ним произошло и почему он так подло поступил с ней, становился куда более непонятным и загадочным. Илия подняла голову и глянула на Кристофера: сидел, будто пристыженный, смотрел слегка исподлобья, и ей отчего-то безоговорочно верилось, что он и впрямь сожалеет. Жаль, что уже было слишком поздно. А еще ей казалось таким странным видеть его по прошествии более чем десятка лет, на протяжении которых его прежний образ жил у нее в сознании: перед ней предстал другой, чужой человек, как внутренне, так и внешне. И чем он только думал, какое к черту свержение власти? Что мелкая кучка людей могла противопоставить закостеневшему аппарату управления, полностью подчиненному знати? Над какими планами они корпели так долго? — Я могу продолжить? — Осторожно так, почти вкрадчиво. Как-то не вовремя Кристофера стали волновать чувства Илии. Она кивнула: очень интересно, чего еще она не знала. И с этого момента Кристофер не прерывался больше ни разу. …Ненависть к существующему порядку уходила корнями в его детство. Оно прошло в большой семье дяди: мать Кристофера умерла очень рано, от болезни — он ее и не помнил, отец уплыл на соседний крупный остров на заработки и не вернулся, а позже родственники узнали, что он оказался случайной жертвой в схватке пиратов и дозорных. Над всем островом, маленьким, толком никому не известным, зато с красивым названием Радéна, довлела местная знать — несколько родов, живших здесь еще с незапамятных времен и потому считавших себя чуть ли не королями. Вместо них управление официально осуществляли подчиняющиеся Мировому Правительству чиновники, однако на деле дворяне вертели ими как хотели. Правительство, вероятнее всего, было в курсе того, кто растаскивает деньги из бюджета и почему улицы простых горожан и селян постепенно приближаются к уровню трущоб, но не делало ровным счетом ничего. Не пыталось обуздать обнаглевших за много лет аристократов, не контролировало деятельность администрации, игнорировало жалобы жителей. Ему было просто-напросто наплевать. А открыто выступить против, поднять восстание люди боялись: понимали, что бунт обязательно окажется подавлен, мятежников накажут, а положение в городах и деревнях останется прежним. Силу аппарата власти осознавали все, даже самые глупые. Она непобедима, сломить ее невозможно, и оставалось лишь смиренно опускать голову, когда мимо проходила разодетая знать с заплывшими жиром бестолковыми физиономиями и лоснящейся кожей, да шептаться тихонько подобно крысам где-то в кабаках и трактирах. С годами ситуация медленно прогрессировала. Народ продолжал молча терпеть, и его покорностью пользовались верхи общества. Относились к населению как к свиньям, ни во что не ставили их интересы, даже вынуждали чиновников издавать локальные законы, вводящие неадекватно высокие налоги, которые, конечно же, расходовались вовсе не повышение уровня жизни их основных плательщиков. Недовольство граждан перерастало в самый настоящий гнев, копившийся и множившийся внутри, однако в глазах дворянства они так же оставались бессловесным скотом. Большинство, но не все. Втайне от местного подразделения Морского Дозора и от членов правления среди людей созрел заговор, который позже вылился в бунт и получил поддержку рабочих нескольких предприятий в виде забастовок. Дозорные, правда, сориентировались быстро, и это выступление не принесло ничего, кроме жертв среди его участников и ареста тех, кого не пристрелили при задержании. Бастующих же просто разогнали — владельцы производств, тоже неформально причисленные к высшим слоям, упросили не наказывать их и тем самым не лишать заводы рабочей силы. Четырнадцатилетний Кристофер так и остался бы сторонним наблюдателем, если бы его дядю не оклеветал кто-то из недоброжелателей и его не схватили бы как одного из организаторов восстания. Без доказательств, без свидетелей, без суда и следствия отправили на другой остров в тюрьму, оставив целую семью без ее главы. Среди родственников начались споры, разногласия, некоторые стали винить в произошедшем друг друга, — мол, это именно они со злости донесли на дядю — и вскоре кто-то, окончательно рассорившись, уехал либо в другой город, либо вообще прочь с острова, а кто-то продолжил жить в отравленном негативом доме, некогда полном семейного уюта. Кристофер подслушал у местных, что в кое-кого из тех, кто был наказан, в том числе его дядю, вероятно, просто ткнул пальцем кто-то из наиболее влиятельных членов общества — может, и сами дворяне — ввиду личной неприязни, давних конфликтов или еще чего другого. Дозор послушался, решил заодно повесить на некоторых подготовку мятежа, чтоб не разбираться своими силами и поскорее состряпать отчеты начальству, и был таков. Наплевал на собственное правосудие, пошел на поводу у знати, бросил за решетку невинных — вот тебе и весь хваленый правопорядок, вот и нерушимая справедливость. И ведь этот случай был далеко не единственным, а одним из множества: в то и дело прикрывающихся Правительством неофициальных газетах писали о различных противостояниях простого населения и поганой голубой крови, рассказывали о том, как высшие органы закрывают глаза на творящийся у них под носом беспредел лишь потому, что его учиняют, например, те же Тенрьюбито. И к насмотревшемуся за свою короткую жизнь всех прелестей беззакония мальчишке постепенно пришло осознание: этому миру нужна революция. А в первую очередь — небольшому островку в Вест Блю, где продолжал жить Кристофер. Через пару лет после того, как дядю незаслуженно посадили, он перебрался в соседний город, чтобы сбежать от бесконечной ругани и выяснений отношений в семье, и стал подрабатывать где придется. Затем там открылась бумажная фабрика, куда тут же начал стекаться народ из мелких деревень и куда устроились многие жители города, в том числе Кристофер. А в кабаке «Три моряка», где он как-то обедал с товарищами, парень увидел дочь хозяйки, красивую, улыбчивую, белокожую; посмотрел ей в серые с голубым глаза и понял, что пропал. Он искренне любил Илию, много работал, чтобы добавить денег к сбережениям ее матери и купить для них двоих дом, который соседи отдавали по дешевке, старался, чтобы у них все было. Однако та его сторона, о которой он не хотел говорить Илии, дабы не волновать, постепенно захватывала его все больше. В одном из откровенных разговоров выяснилось, что компания приятелей с работы придерживается таких же взглядов насчет власти. Они начали обсуждать свои представления, выводить новые мысли, все дольше времени проводить вместе и сближаться — теперь уже не просто как друзья, а как люди, которых объединяла общая тайна. Ведь настучи кто-нибудь Дозору, что такие-то и такие-то болтают о необходимости переворота — их бы запросто посадили или при худшем раскладе вообще казнили. Именно поэтому рассказывать на тот момент беременной Илии о том, чем он занимается с приятелями, Кристофер не хотел. Она станет волноваться, беспокоиться, попросит его заканчивать с этим делом во избежание проблем. Вероятно, будет сердиться и ругаться на него за то, что поступает безответственно по отношению и к себе, и к ней, и к их будущему ребенку. Поэтому он и предпочел оставить жену в неведении. Лучше ведь сладкая ложь, чем горькая правда. Илия терпела. Просто терпела его растущую отстраненность, стремление как можно чаще уходить из дома и то, что он стал смотреть будто сквозь нее. Кристофера почти прекратило интересовать что-либо, кроме уже не идеи, а самого настоящего плана, над которым работал их кружок, привлекший в свои ряды несколько новых последователей. Единственным, что не угасало, а только лишь крепло, оставалась его безграничная любовь к сыну. С ним Кристофер готов был проводить сколько угодно времени, — того, которое не тратилось на подпольную деятельность — возиться, играть, общаться, и ради него он и приходил домой. Илия же… была просто удобна. Кристофер осознал это многим позже, уже после того, как предал ее. В предшествующие этому несколько месяцев она редко задавала какие-либо вопросы о том, где его носило и почему он пренебрегает своей же семьей, каждый день разогревала ему ужин, ставила перед ним тарелку, нежно, мягко целуя в щеку и почти никогда не получая ответной ласки. Она занималась бытом, воспитывала сына, заботилась о муже, а тот, в свою очередь, постепенно перестал делать для нее вообще хоть что-то. Он принимал все как само собой разумеющееся, привыкнув к тому, что Илия ничего не требовала взамен. Она любила Кристофера ни за что, не замечала огромных недостатков, перевешивающих исчезнувшие достоинства, и, может быть, если бы она хоть раз взяла да высказала ему все, что накопилось, он бы одумался, пересмотрел собственные приоритеты и постарался бы исправиться. Он вовсе не винил жену и не считал, что она обязана была попытаться его вразумить, но полагал, что ее добросердечие и абсолютная преданность сыграли с ними двоими злую шутку. Однако ни она, ни что бы то ни было еще не могло сравниться с тем, как он обошелся с некогда любимой женщиной. В кругу единомышленников Вольтена часто шла речь о тогда еще только набирающей силу Революционной Армии. Кто-то считал, что идеи Драгона идут вразрез с их собственными, некоторые говорили, мол, долго эта Армия не протянет, — скоро всех разгонят и пересажают — а иные, включая Кристофера, предлагали найти способ вступить в ее ряды, ведь в составе более или менее серьезной организации будет куда проще осуществить задуманное. Но мелкая группка людей не обладала ни связями, ни влиянием, которые могли бы помочь им установить контакт с Армией, и потому тем, кто желал присоединиться к ней, оставалось только ждать от судьбы случайного шанса. И он, на удивление, им выпал. В небольшом городке слухи разлетались со скоростью света, и однажды один из членов кружка рассказал: в местной столовой кто-то говорил, что, мол, видел на острове нескольких подозрительных чужаков, которые все скрывались от посторонних глаз, что-то записывали, а еще сорвали с забора несколько розыскных листовок на членов Революционной Армии. Товарищи Кристофера предположили, что незнакомцы, судя по их поведению, могли быть как раз оттуда. А наткнуться на них паре участников кружка посчастливилось там, где они сами частенько ошивались в попытках что-то вынюхать и подслушать: около здания городской управы. Расклеенные на каждом столбе фотографии, уже ставшие мозолить глаза, помогли узнать в кучке неизвестных одного разведчика из числа революционеров. Последние, присланные командованием в Вест Блю разузнать обстановку, охотно пошли на коммуникацию с местным антиправительственным объединением, очевидно, рассчитывая завербовать его членов к себе. Но не все одобрили вариант вступления в Революционную Армию, утверждая, что она им ни к чему и только навяжет свои идеалы, угробив их собственные. Однако последним, как выяснилось, и без этого не суждено было найти воплощение в жизнь. В ходе общения вскрылись такие факты, которые поставили под сомнение вообще все. Идеи Армии превосходили идеи кружка по всем критериям. Толком не образованные, не видевшие ничего, кроме собственного острова, и чересчур зацикленные на личных проблемах и намерениях, которые неизбежно переиначивали и без того субъективные взгляды, люди выработали примитивный, однобокий план свержения власти, сводившийся, в общем-то, только к ее переходу от знати к ним. Отсюда вытекала еще одна крупная проблема: стало ясно, что несколько членов кружка вступили в него лишь для того, чтобы, прикрываясь благой целью освобождения острова от гнета эксплуататоров, заполучить бразды правления и тем самым устроить свое собственное благополучие, а не сделать как лучше для всех. Также порядок установления нового режима почти не учитывал тот факт, что им понадобится поддержка населения, а иначе либо из страха быть наказанными повстанцев сдадут Дозору свои же сограждане, либо свергнут их ввиду возможного несогласия. Кружок никоим образом не взаимодействовал с народом и практически не распространял свое учение, вместо этого, наоборот, шифруясь и прячась. Да, люди в общем и целом, скорее всего, выступили бы за, поскольку от дворянской тирании устали почти все, однако в этом никто не был уверен на все сто процентов. К тому же единомышленники не имели ни малейшего представления о том, что такое управление и как осуществляется власть. Видели со стороны, додумывали сами, но не более. В Революционной Армии же для лучшего понимания сути своей деятельности многие проходили обучение, включавшее в себя как раз знакомство с политической наукой: Правительство обычно запрещало литературу по этой теме, но некоторые книги все-таки попадали в руки тех, кому были нужны. Революционеры знали достаточно для того, чтобы разумно и грамотно выстраивать целую новую систему органов власти на освобожденных островах и успешно привлекать к ней местных жителей. Если же на Радене кучка несогласных и сумела бы каким-то образом добиться своей цели, то просто ввиду ограниченности знаний и бестолковых убеждений превратила бы остров в рассадник анархии. И неизвестно, что было бы лучше: многолетняя стабильность с классовым расслоением или внезапная, ничем и никем не сдерживаемая свобода, граничащая с хаосом. На вопрос, что теперь делать тем, кто долгое время вынашивал оказавшиеся совершенно несостоятельными планы, разведчики Армии отвечали просто: не лезть туда, где ничего не смыслят. По мнению революционеров, их действия сделали бы только хуже, и поэтому они посоветовали оставить эти замыслы и заняться чем-то гораздо более полезным: постараться сплотить людей, поддерживать дружественную атмосферу в своих семьях и коллективах, помогать слабым, трудиться ради общего блага — создавать общество настолько сильное, насколько возможно, чтобы потом, когда мир перевернет всеобщая революция, оно сумело выстоять в последней борьбе с деструктивной властью. Когда кто-то спросил, что ж Армия не хочет просто-напросто подсобить кружку сделать все так, как надо, то получил вполне себе убедительное объяснение: в приоритете у Драгона сейчас находились острова с гораздо более тяжелой ситуацией, например, идущими гражданскими войнами; а особенно те, которые представляли серьезный интерес для мировой экономики — имеющие крупные порты, заводы либо добывающие полезные ископаемые. Начинать необходимо было именно со стратегически важных мест, находящихся в критическом положении, а не с мелких островков где-то на окраинах морей — таких, как Радена. Революционеры заверили: всемирная победа над злом в лице Правительства непременно избавит от него и эту землю, нужно только немного потерпеть, пока Армия наберет силу и воплотит в жизнь свою высокую цель. А для этого желающие совершить переворот могут присоединиться к ней и поучаствовать в освобождении страждущего народа. И Кристофер на это согласился. Разочаровавшись в некоторых своих товарищах, осознав слабость и обреченность выработанных их кружком принципов, которые вместе с общим боевым настроем рухнули под напором критики со стороны людей более компетентных, он не пожелал более продолжать этот путь. Гораздо лучше было бы развиваться под эгидой Монки Д. Драгона, следовать его благородным устремлениям и, шагая за ним след в след, приближать восстановление истинной справедливости на родном острове. Те, с кем Вольтен корпел над революционными планами, перестали быть полноценным объединением: кто-то изначально не захотел иметь ничего общего с Армией, многие отказались от их идей после того, как на их наивную глупость указали разведчики, иные же просто из упрямства не захотели пересматривать свои взгляды и стараться усовершенствовать общие наработки. От прежнего кружка не осталось почти ничего, и у Кристофера, который не растерял былого запала и, вдохновленный прогрессивной мыслью Драгона, лишь пуще прежнего загорелся революцией, имелось только два варианта: начинать все сначала, ища новых сторонников, либо вступать в Армию. В родном городе его ничего не держало: он уже оборвал все связи с семьей дяди, которая погрязла в своих конфликтах. А его собственная семья… Ох, каким же ублюдком он чувствовал себя, спустя время вспоминая то, как рассуждал тогда. Илия не одобрила бы его желания присоединиться к революционерам: сказала бы, мол, это опасно, тебя посадят или вообще потащат на эшафот, не подводи меня и сына. Она в принципе не разделяла мысли о необходимости смены власти и не верила в тех, кто силился это сделать. Кристофер как-то пытался завести с ней этот разговор и услышал что-то вроде «нет никакого смысла бороться с тем, что победить невозможно». Она молча сносила его холодность и почти полную отстраненность, однако точно не стала бы мириться с намерением уйти служить Драгону. Сделала бы все, чтобы остановить его, не пустила бы. Тогда Кристоферу казалось: не понимает, не уважает, ведет себя глупо; сейчас же он сознавал, что все вышеперечисленное делал один лишь он. А его жена, любовь к которой заглохла под влиянием его одержимости собственными тайными идеями, не заслужила ничего плохого, и в первую очередь того ужасного отношения, которое он демонстрировал. Помнится, поздно вечером она жалась к нему в кровати, измотанная домашними хлопотами и уходом за маленьким Алфи, безмолвно упрашивала проявить к ней хоть капельку нежности, а у Кристофера в голове были одни только мысли о грядущем восстании. Казалось, будто он ничего не потеряет, если Илии больше не будет рядом. Он и так ни черта для них двоих не делает, она сама, по своей воле, остается с ним, бережет, заботится. И если Кристофер уйдет, то ему не будет больно. Потому что он уже не любил жену. Когда-то готов был ради нее свернуть горы, теперь — мечтал делать то же самое во имя революции. Все его существо сосредоточилось на ином, на полностью поглотивших его идеях, вектор приоритетов развернулся на сто восемьдесят градусов, и прежняя жизнь уже мало интересовала его. Кристоферу не показалось подлым и бесчеловечным желание просто бросить все и всех да сбежать навстречу новым горизонтам, он не посчитал, что станет самым настоящим предателем, если оставит жену одну. Его разум был полностью застлан иным. Однако от того, чтобы в один момент сорваться с места и удрать, его удерживал один-единственный человек. Родная кровь, плод любви его и переставшей играть какую-либо роль для него женщины — его собственный сын. Совсем еще маленький, способный лепетать только несколько слов, с невинной ангельской улыбкой и ясными светлыми глазами. Разве мог Кристофер добровольно лишиться его, если он не представлял своей жизни без Алфи? Простил бы он когда-нибудь себя, если бы ушел без него? В ту ночь, когда разведчики отплывали с острова, Кристофер встал с постели. Уставшая жена крепко спала: он посмотрел на нее последний раз, и в груди, кажется, что-то екнуло, дернулось, затрепетало, но ненадолго. В сумку полетело несколько теплых вещей, деньги и кое-какая одежда Алфи. Он не проснулся даже, когда отец осторожно поднял его на руки и вынес из дома. У соседей горел свет, а в окнах можно было рассмотреть веселяющуюся за столом пьяную компанию. По дороге к порту Кристофера не видела ни одна живая душа: город мирно спал. И лишь у моря суетились матросы, готовя грузовое судно к отплытию, а рядом ждали несколько человек, к которым подошел Кристофер. Они заранее подкупили экипаж этого корабля, чтобы те позволили им спрятаться где-нибудь в трюме и уплыть с острова, а дальше, на других землях, они собирались встретиться со своими и представить им нового товарища. Соленый ветер резким порывом налетел на пристань, и Кристофер плотнее укутал разбуженного громкими голосами моряков Алфи в свое пальто.

***

Крокодайл выкурил еще одну сигару, постоял в одиночестве на палубе — возвращаться на камбуз, где остались после ужина Жнец и Венни, отчего-то было неохота — и через некоторое время отправился на остров. Он проследил за идущей Илией, запомнил примерно, куда она сворачивала, пока не скрылась из виду, и сейчас собирался пойти тем же путем. Там уже найдет как-нибудь эту базу с помощью Воли, не заблудится. Он хотел встретить Илию, когда та будет возвращаться. Бедная, как же ей, вероятнее всего, будет плохо… От одних только мыслей об этом Крокодайлу самому становилось дурно, но он не должен был терять самообладания — хотя бы ради нее, чтобы суметь помочь. В этот момент Илия, наверное, как раз говорила с Кристофером. Крокодайл помнил этого позорного предателя, помнил, как не сумел сдержать гнева и набросился на него, и сознавать, что он сейчас находится рядом с ней, возможно, снова ранит ее, — на этот раз словами — было невыносимо. Зубы сами стискивались, кулак сжимался, и кровь опять закипала от ярости. Крокодайл остановился неподалеку от обнаруженной между скалами постройки, внутри которой Хаки видела людей, и присел на холодный валун, подстелив шубу. Сверху висели блеклые звезды, то и дело прячущиеся за краями рваных облаков, а вокруг отовсюду тянуло какой-то гнетущей безжизненностью. Атмосфера создавалась под стать мрачным мыслям мужчины, которые незаметно перешли от Илии к его собственному прошлому, где в определенный момент нашлось место Революционной Армии. Тот самый секрет, который все грозился выболтать Иванков, — вот что это был за эпизод. Если бы его кто-то услышал, то тогда мнимое всемогущество Крокодайла — часть старательно выстраиваемого им долгие годы облика — вмиг растворилось бы, словно и не бывало никогда, поскольку являлось самой настоящей фальшивкой. Он не был независим, силен, самодостаточен, нет. Его спасали, ему помогали, его ставили туда, куда он сам не мог взобраться, и именно это ни в коем случае и ни за что не должна была узнать ни одна живая душа. Даже Илии Крокодайл долго не решался рассказать всю историю, несмотря на то, что постепенно отпускал свое прошлое — скорее всего, именно потому, что ее облек в форму тайны не только он сам, но еще и другой человек. Он сделал это совсем недавно, когда во время одного из их вечерних разговоров по ден-ден муши Илия попросила его наконец поделиться, что все-таки связывало его с Революционной Армией. Женщину мучали тревоги после звонка от Иванкова и новости о том, что Кристофер нашелся, она откровенно страдала, и поэтому отказать ей в этой просьбе Крокодайл просто не сумел, хоть ему и оказалось ожидаемо сложно переступить через себя и наконец поведать об очередном отрывке своего прошлого. Если ей на тот момент нужно было это знать, если она хотела услышать — пожалуйста. Силы стремительно покидали избитое, израненное тело, валяющееся на обломках некогда величественного корабля. Боль в изуродованной левой руке сковывала и мучала так, что казалось, будто от одной лишь нее, а не от ужасных ран, можно было умереть. Глаза уже почти ничего не видели: не только из-за заливающей их липкой крови из рассеченной кожи, но и оттого, что перестали слушаться и теперь следовали судьбе всего организма, который неумолимо погибал. Плещущиеся вокруг слабых конечностей волны отнимали последние остатки энергии, добивая. Не получалось даже отползти от края широкой доски, чтобы вода не попадала на них. Прав был Белоус: этот океан, который Крокодайл так стремился покорить, станет теперь его могилой, похоронит в своих глубоких темных водах, как сотни и тысячи других глупцов, осмелившихся бросить вызов сильнейшим. Мечту молодого капитана растоптали и превратили в ничто, лишили его вообще всего, что было, и сделал это не только Белоус, но и его накама. Бросили вместе с несколькими другими тяжело ранеными, спасая самих себя, но не тех, кому когда-то клялись в верности. И она тоже. Девушка, коей Крокодайл отдал свое сердце, даже не попыталась помочь ему, не протянула руку — просто позорно удрала вместе с остальными, словно он был для нее никем. Все, что ему теперь оставалось — это лежать и смирно ждать своей кончины, пока смерть черным ледяным духом вилась над ним подобно ворону над падалью, запугивала, занося острую косу, и все никак не забирала его. Такого ли исхода хотел тот нелюдимый, злобный, как звереныш, мальчишка, грезивший славой и признанием? Этого ли добивался амбициозный, кажущийся непобедимым юный пират с всесильной логией? Действительно ли его жизни суждено было оборваться вот так бесчестно, и стоила ли она когда-нибудь хоть что-то? Крокодайл надрывно закашлялся, выплевывая сгустки крови. Грудь жгло адским пламенем, и шевелиться из-за парализовавшей боли уже едва получалось. Он не понимал даже, открыты его глаза или закрыты: перед ними стояла размазанная темная пелена, а чувствовать что-либо его тело попросту отказывалось. Теряя сознание, он вздохнул, казалось, в последний раз.

***

Тесное помещение, очень похожее на каюту корабля, противная ноющая боль, которая пронизывала и заполняла каждую клетку тела, белая простынь, чем-то — будто повязкой или бинтами — перетянутые грудь и лицо… Неужели он все-таки не умер? Или это было предсмертное видение, галлюцинация, и все вот-вот должно исчезнуть? Откуда-то слева послышался скрип. Крокодайл сумел скосить глаза к источнику звука — значит, находился все же в реальности — и увидел, как в распахнувшуюся дверь ввалился весьма дикого вида незнакомец: с пышными кислотно-фиолетовыми кудрями, в обтягивающем полное тело невнятном малиновом одеянии и в сетчатых колготках. Он, кажется, вгляделся в Крокодайла, а затем высунулся назад в коридор и звонко воскликнул: — Драгон! Пират очнулся! Крокодайл едва мог что-либо соображать, но в этот момент засомневался, что тому, кого кое-как захватывало туманное зрение, можно было доверять. Выработанные за сумасшедшие годы рефлексы упрямо пытались заставить мозг повиноваться им и послать сигнал ниже — чтобы конечности напряглись в ответ на потенциальную опасность, чтобы обострились реакции. Он сам себе оружие, ему не нужны ни кинжалы, ни пистолеты, чтобы защищаться и атаковать: достаточно лишь закрутить маленькие песчаные смерчи в обеих ладонях, чтоб те за долю секунды развернулись в губительные для всего живого вихри, лезвия и водовороты. Однако получилось только слабо дернуть пальцами правой руки, и то для того, чтобы уронить ее, трясущуюся, на то место под простынью, где должна была находиться кисть левой. Крокодайла прошиб холодный пот. Лишь сейчас на него волной накатило воспоминание о том, что с ним вообще случилось. Не картинка — месиво сплошное. Окрашенный в алый океан, искромсанные трупы тех, кто считаные минуты назад бился с ним бок о бок, сражаясь уже не за титулы, честь да полумифическое сокровище Золотого Роджера — за собственную ускользающую из рук вон жизнь. Ад разверзся посреди моря, вывернул свои раскаленные добела пучины и заглатывал, жрал безжалостно все и всех, не щадя почти никого. Остыл, схлопнулся, пропал — и остались только ошметки корабля, бездыханные тела и обломок мачты, как крест могильный, над лежащим ничком капитаном, которого смерть готовилась принять в свои ледяные объятия. Что, черт побери, случилось потом? Почему он не погиб? Кто был этот человек, кого он там позвал? Чего они хотели? Крокодайл подорвался было с постели на секундном приливе адреналина, но тут же судорожно скорчился, будучи неспособным даже прошипеть рвущиеся сквозь зубы проклятия: голос будто пропал. Новый приступ боли резко овладел им, лишая возможности двинуться с места. Тяжелая поступь из коридора приблизилась к каюте, и на пороге появился высокий, крепкий мужчина с черной гривой волос, которого толком не давали разглядеть выступившие слезы. Крокодайл притих, как загнанный в ловушку зверь, едва не скрипя зубами от давно забытого ощущения собственного бессилия. — Говорить ему нельзя, ему вон наши мальчики с трудом лицо зашили. — Произнес протиснувшийся в дверь вслед за темноволосым тот, которого Крокодайл увидел первым. — Слышишь? Не говори, а то швы разойдутся! — Обратился уже к Крокодайлу. Второй — наверное, Драгон, если это его он тогда окликнул — подошел к койке, где лежал Крокодайл, смерил его изучающим, серьезным, внимательным взором, вздохнул, а затем наконец заговорил: — Сможешь написать свое имя? Он достал из внутреннего кармана темного плаща маленькую бумажку и, порывшись там еще немного, огрызок карандаша. Крокодайл высунул из-под простыни слабую руку и кое-как сумел не то что написать — наскрести показавшуюся бесконечно длинной корявую цепочку из девяти букв. Опасности от этого, казалось бы, мрачного с виду человека он, как ни странно, не чувствовал, и прежнее волнение сбавило обороты. — Кто… — Едва слышно прохрипел Крокодайл, хватаясь пальцами за саднящее горло. — Кто… вы… Его тут же сразил приступ сильного кашля, да такого, что казалось, будто все тело выворачивается наизнанку; в глазах потемнело, а боль в ране на лице запульсировала еще хлеще. — Ну сладкий ты мой, я же тебе сказал не разговаривать! — Оказался возле постели кудрявый, укладывая Крокодайла на спину и цокая языком при виде капель крови на белой подушке. — Лежи так и молчи! — Ты спросил, кто мы… Крокодайл. — Подал голос Драгон, разобрав каракули на клочке бумаги. — Мы — Революционная Армия. Легче от его слов не стало. В голове слепящим хороводом засверкали хаотичные мысли, словно пробуждая организм. Что Крокодайлу теперь делать, куда деваться, когда в один момент он лишился вообще всего и если он теперь остался совсем один, без своего корабля даже? Где он сейчас, что это за судно? Зачем его спасли и заштопали его раны? Для чего он был нужен гребаной Революционной Армии, о которой до этого только читал в газетах? Что вообще будет дальше? — Мы проплывали мимо тонущего корабля с пиратским флагом, увидели, что там еще есть люди, но оказалось, что из них в живых остался только ты. — Зазвучал ответ на один из сотни вопросов из уст фиолетоволосого. — Мы не могли оставить человека в беде, неважно, пират он или кто-либо еще. Тебя еле сумели спасти, так что тебе повезло, мальчик мой. Еще бы немного — и тоже погиб бы, как другие. Драгон без капли стеснения разглядывал рвано дышащего Крокодайла, и этот взор из-под сдвинутых бровей был вроде не страшный, однако тяжелый и суровый. — Можешь не волноваться, мы тебе не враги. — Добавил чудик, хлопая густо накрашенными длинными ресницами. — И помогли мы тебе бескорыстно. Мы не из тех, кто требует что-то взамен на свою доброту. — Прозвучало как-то излишне пафосно, но от него, учитывая его внешний вид, — вполне себе ожидаемо. — Поправляйся. Если после того, как ты восстановишься, тебе будет некуда идти, я с радостью приму тебя в ряды Революционной Армии. — Проговорил Драгон и направился к двери. — Иванков, долго не задерживайся, у нас дела. — Хорошо-хорошо, Драгон-бой! — Прощебетал ему вслед Иванков. — Сильно болит? — Указал он на лицо Крокодайла, и тот едва заметно кивнул. — Я к тебе приду чуть-чуть попозже и если понадобится, то дам обезболивающее, сладкий мой. Бедный, кто ж тебя так сильно покалечил… — Пробормотал он, когда его неестественно большая голова нависла над постелью. Руки в ярких блестящих перчатках расправляли сползшие кое-где бинты, сам Иванков продолжал что-то болтать, перемежая свои реплики этим неприятным «мой мальчик», а у Крокодайла в груди горела и полыхала такая ненависть, что, казалось, она вот-вот вырвется на свободу всполохом огня. Чертов Белоус, это из-за него он сейчас валялся, изуродованный, неизвестно где, в битве с ним он лишился всего и его предали самые дорогие люди — вместо них спасли совершенно чужие. Иванков ушел, бросив тем самым Крокодайла на растерзание его боли. Внутри было пусто, ничего не осталось, кроме нее. А ведь… часы… дни назад? сколько времени вообще минуло? рядом с ним задорно, весело смеялись друзья, ставшие почти что семьей, под руку его держала девушка, на которой он собирался жениться, и впереди их ждали новые приключения, несметные сокровища и богатства, громогласные победы и слава. Но яркую картинку изрезало на мелкие осколки острое лезвие меча, разбила вдребезги ужасающая мощь дьявольского фрукта, только вот… Стоило ли винить в этом Белоуса, если Крокодайл сам ввязался в битву с ним, бросив вызов судьбе? Кто, как не капитан, отдал оказавшийся последним для команды приказ идти в наступление? Он сам лишил себя смысла жизни, спровоцировал свое поражение, и этим объяснялось все, кроме предательства накама и любимой. Сыпали горячими клятвами, били себя в грудь, — никогда не бросим, всегда будем на твоей стороне — и что в итоге? Оставили подыхать, как скотину последнюю, на обломках собственного корабля? Да если бы у него был шанс сбежать на той уцелевшей шлюпке, он бы постарался спасти всех, кого мог, вытащил бы из лап смерти. А они вот этого не сделали. Одно сплошное страдание, немощное, полуживое существо — вот что являл собой капитан Пиратов Золотого Песка Крокодайл. Зачем его только подобрали, какого черта не дали помереть спокойно, если жизнь его, равно как и он сам, теперь была просто-напросто никчемна? Он лежал, будучи не в состоянии даже приподняться с подушки, и впервые за долгое время до жути явственно ощущал свое бессилие. С песочной логией Крокодайл привык считать себя всемогущим, неудержимым, однако все его способности, приемы и техники пошли прахом, рассыпавшись под ногами того, кто действительно был силен. Он так желал получить признание и уважение, заставить целый океан содрогнуться; наконец, найти Ван Пис и добиться титула Короля пиратов. Скандально известная команда уже нагоняла страху на других, капитана знали по первым полосам газет, и рано или поздно он бы обязательно исполнил свою заветную мечту, воплотив в реальность еще и стремления некогда маленького, недолюбленного мальчишки к тому, чтобы его заметили и оценили по достоинству. Обязательно. Жаль только, что в конечном счете он вернулся туда, откуда начинал: снова оказался никем. В окровавленные бинты впитывались медленно стекающие по лицу слезы.

***

Драгон, лидер Революционной Армии, которого Крокодайл изначально и не признал даже, хотя видел пару раз на розыскных листовках, предложил присоединиться к нему, если будет некуда деваться. Крокодайл в итоге так и сделал. Какой у него еще был вариант? Начинать все сначала, набирать новую команду, новых предателей? Уж этого ему хватило сполна, и последнее, чего он хотел — так это повторить свою же судьбу. До того, как принять хоть какое-то решение, Крокодайл долго мучился от незаживающих ран, метался в бреду по постели, жил едва ли не на одних только дозах морфина, и все это, казалось, было гораздо хуже смерти, которой он чудом сумел избежать. Точнее — у которой его отобрали. Поначалу он даже испытывал нечто близкое к ненависти по отношению к Иванкову, — именно он первым увидел разбитый корабль, и именно он сразу использовал на Крокодайле свои гормоны, чтобы тот дотянул до операционного стола — потому что он обрек его на бесцельное существование вместо того, чтобы дать умереть. Его доброта в сознании Крокодайла исказилась в проклятое наказание, словно судьба или высшие боги нарочно послали Иванкова к нему, дабы продлить страдания. Говорить и есть из-за рассеченного лица получалось нелегко: приходилось стараться не открывать рот слишком широко, чтобы не растягивать кожу, лишний раз не трогать шов пальцами, и это все угнетало, вгоняло в околодепрессивное состояние, поскольку виделось крайней степенью унижения и беспомощности. Такой, которой Крокодайл подспудно боялся практически всегда. Первый раз видеть грубо зашитое лицо без бинтов было мерзко. Выглядело оно так, будто его буквально соединили из двух частей, и долго смотреть на это подобие человеческого облика оказалось настолько невыносимым, что от удара кулаком зеркало разлетелось на сотни осколков. Несколько больно вонзились в руку. Несмотря на то, что Крокодайл был правшой и на хоть немного помогающие способности фрукта, справляться без кисти левой руки выходило с большим трудом. Многие привычные действия, даже элементарное переодевание, превращались в испытание. Крокодайл несметное количество раз психовал, срывался, ругал со злости и себя, и свою немощность, и вообще весь белый свет. А еще задавался вопросом: неужели такая позорная жизнь и вправду стоила того, чтобы ее продолжать? Иванков убеждал его, что стоила. Он много говорил с Крокодайлом, силился хоть как-то подбодрить, терпеливо выслушивал его самоуничижительные речи, при этом, однако, не получая почти никакой благодарности. Он, правда, не обижался на это ни капли: чего еще было хотеть от потерявшего всякую надежду сломленного человека, который, по его собственным словам, каждый вечер ложился спать в надежде, что больше не проснется? У него не осталось никого и ничего: накама либо погибли, либо бросили его, семьи у него толком и не было, — родители находились неизвестно где — а других близких людей он никогда не имел. Иванков видел здесь единственный приемлемый выход, который, к слову, был еще и выгоден: Крокодайлу стоит присоединиться к Революционной Армии. У него будет достойное занятие, появятся товарищи, он обретет новый смысл жизни. Тот лишь отмахивался поначалу, грубо бранился, утверждал, что ему ни черта теперь не нужно, но потом, когда горе перестало так сильно душить его, все же кое-как согласился. Чисто от безысходности. Деятельность рядового члена Армии оказалась довольно рутинной и не то чтобы интересной, но, очевидно, доверять Крокодайлу что-то более серьезное Драгон не собирался. По крайней мере, пока что. Вместо отрубленной руки появился опасный крюк, — помогал запугивать всякую шваль — собственная изуродованная внешность перестала отталкивать так, как ранее, его более или менее приняли те, с кем он работал, став в шутку называть Сэром из-за порой слишком вычурного стиля одежды. Внутреннее опустошение никуда не делось, все еще глодало его, и не было ни дня, ни часа, когда Крокодайл не думал о том, что с ним случилось. Он винил себя, корил за слепое бесстрашие, даже по-глупому мечтал вернуться в прошлое и все изменить, а в итоге лишь закапывал себя все глубже, поддаваясь отчаянию, которое лепило из него самого настоящего монстра. От прежнего Крокодайла осталась только оболочка, да и та успела пострадать. Втоптанные в грязь амбиции превратились в упрямое, злобное желание заставить жестокий мир поплатиться, хотелось не побеждать, а просто разрушать и уничтожать, и дыра в некогда горячем сердце постепенно затягивалась непроглядной ледяной темнотой. Иванков продолжал общаться с Крокодайлом, пытался вытащить его из этой беды, однако с горечью осознавал, что помочь ему уже словно стало невозможно. Его полностью поглотила собственная боль. Драгон все это прекрасно видел, но у него не выходило ясно представить, чего следовало ожидать от Крокодайла. Несмотря на психологическую травму, он не растерял своих природных качеств. Он был умным, властным и довольно хитрым: это хорошо помогало выполнять поручения командования и направлять других, однако могло в конечном счете сыграть ему на руку в попытке провернуть что-нибудь навроде захвата власти в Армии — Монки не исключал вероятности того, что в отравленном сознании бывшего пирата рано или поздно всплывет такая идея. По сути, он мог выкинуть вообще что угодно вплоть до предательства: никто же не знал, чего захотят притаившиеся внутри него демоны и что они способны ему нашептать. Понятно было только то, что держать Крокодайла в непосредственном составе Армии означало пригревать змею на груди. Исключать его Драгон, правда, не хотел: кадр оказался толковый и ценный, хоть и опасный. И решение, что с ним делать, пришло в голову ровно в тот момент, когда по миру разлетелась весть о том, что Правительство для баланса сил на морях создает новое формирование: шичибукаи.

***

— Проходи, мне нужно с тобой поговорить, Крокодайл. — Кивнул Драгон появившемуся в его кабинете парню. Тот подошел к столу и остановился, бесстыдно, нагло глядя на главу Армии сверху вниз. В холодных рептильих глазах не отражалось ни капли уважения: Крокодайл почти ни с кем никогда не считался. Даже аура Драгона — темная, тяжелая, навевающая, однако, не страх, а некое благоговение — в какой-то момент перестала действовать на него так, как в самом начале. — Ты читал это? — Протянул ему Драгон вырезку из газеты с информацией о шичибукаях. — Да. — Я хочу сделать тебя одним из них. — Сказал Драгон, когда Крокодайл вернул листок на его стол. — Для этого мы… — Я не собираюсь пахать на выродков из Правительства. — Грубо оборвал его тот. Шрам на лице исказился от недовольной гримасы. — А я разве спрашивал твое мнение? — Невозмутимо отозвался Драгон, параллельно принимаясь раскладывать по столу отчеты подчиненных. Чертов пират каждый раз испытывал его непоколебимое терпение. — Мы свяжемся с нашим человеком, который работает в издательстве Мировой Экономической Газеты, и он напишет несколько статей о тебе. Это нужно, потому что Правительство хочет быть уверенным, что те, кого они берут на должность Шичибукая, будут им удобны. В статьях они прочитают, что ты сражаешься с пиратами, разбиваешь целые команды, которые запугивают мирное население, а им это ой как понравится. — Скользнув взором по стоящему напротив Крокодайлу, Драгон заметил, как тот начинает злиться еще хлеще. — Они должны проглотить эту наживку: о тебе уже несколько месяцев ничего не было слышно, а теперь ты возвращаешься на Гранд Лайн с якобы новыми взглядами на пиратство и занимаешься не обычным разбоем, а как будто вершишь свое правосудие. Если бы мы попробовали устроить это мероприятие с пиратом, о чьих преступлениях постоянно пишут, то это выглядело бы неправдоподобно. Сегодня грабит острова, а завтра чистит мир от разбойников — Правительство заподозрит неладное. Поэтому ты — отличная кандидатура. Лучшая из тех, которыми я на данный момент располагаю. Драгон замолчал на полминуты, собирая бумаги в несколько аккуратных стопок, и ожидал, что эту паузу Крокодайл немедленно заполнит своими возмущениями, но ничего подобного, на удивление, не произошло. Монки поднял глаза — тот смотрел уже словно заинтересованно, без прежней агрессии. Странно. Может, просто сам план понравился, и он желал услышать продолжение? — Если говорить по существу, то ты станешь работать на два фронта: выполнять поручения Правительства и докладывать нам обо всем, что будешь узнавать. Должность шичибукая, по моему предположению, откроет более или менее широкий доступ к государственному аппарату, и тем самым у нас в руках окажется больше информации. — Продолжил Монки, теперь уже внимательно глядя на Крокодайла, чтобы лучше распознать его резко изменившуюся реакцию. — Правительство, кажется, само не осознает, какую лазейку открыло для нас, и мы этим воспользуемся. Пока что, кроме тебя, мне некого определить на это дело, но позже я планирую внедрить в ряды шичибукаев других наших людей. Возможно, для этого понадобится аккуратно убрать кого-то из тех, кто уже занимает эту должность, но об этом мы будем думать позже. А теперь — говори, что ты думаешь. — Согласен. Со всем согласен. — Неожиданная покорность, которая бы искренне изумила Драгона, если бы не мелькнувший в желтых глазах недобрый огонек да ползущий наверх уголок рта. Он, черт побери, что-то замыслил. Сначала хотел было, видимо, возмутиться, мол, как это так — его хотят отправить в услужение ненавистному Правительству, а потом вдумался и посчитал, что извлечет из всего собственную выгоду, пока что непонятную Драгону. Быстро сориентировался — он всегда такой, расторопный и изворотливый, как змея. Что ж, пусть будет так. Какую-то пользу принести он все же должен. А если станет вредить интересам Армии, то Драгон уж точно найдет способ его остановить. Крокодайл не всесилен.

***

Драгон не прогадал. Когда Крокодайл окончательно сгинул в омуте собственной трагедии, потеряв себя и взамен создав искусственные аморальные убеждения, жить по которым ему казалось единственным правильным вариантом, он нацелился на Арабасту, хранившую тайну древнейшего оружия Плутон. Оно дало бы ему непобедимую мощь, сделало бы богоподобным, и если мир до этого отверг его прежнего, то пускай же теперь примет за это страшную месть. Не получилось покорить Гранд Лайн, будучи капитаном, получится сейчас. И ему никто не будет нужен рядом, никто. Он больше никогда не доверится ни единой живой душе, а если все-таки ошибется и сделает это, то предаст и обманет первым. Отныне он не даст слабины, не подчинится опасным человеческим чувствам — это удел несовершенных. А он же, один раз оступившись, ни за что не пойдет по этому пути вновь. Уже в Арабасте Крокодайл перестал выходить на связь с революционерами — ему это было неинтересно, да и доставляло лишних хлопот. Он плевать хотел на то, что те спасли его, дали шанс на новую жизнь — никаких чертовых эмоций, никакой признательности или благодарности. Армия ему не нужна — значит, он оставляет ее в прошлом. Какая разница, что Крокодайл лишил их одного из важнейших источников информации и подвел их доверие, это разве имеет значение? Гораздо важнее для него было медленное самоубийство в погоне за разрушительной необузданной силой, которая восполнила бы его собственное несовершенство и стала бы орудием в лапах его не заглушенной вовремя злобы.

***

Спокойствие на камбузе в момент превратилось в ничто. Жнец, случайно поздоровавшись плечом с ободранным косяком, ввалился в помещение и хлопнул дверью. Оглушительно чихнул, пристроил у стола косу, грохотнул стулом и плюхнулся рядом с Венни. — Будешь, нет? — Указал Жнец на лежащее на тарелке яблоко и после отрицательного кивка головой тут же сграбастал его. Венни крутанул в пальцах карандаш и отложил сканворды, которыми занимал себя во время этого плавания. Атмосфера царила, мягко говоря, неприятная, а по правде — из рук вон херовая. Илия еле держалась, Крокодайл шатался смурной, сам Венни тоже не привносил ничего положительного своей извечной молчаливостью и кажущейся отстраненностью; один вот только Жнец кое-как разбавлял всю эту драму. Трещал без остановки черт знает о чем, травил свои шутки да чужие анекдоты и, даже когда молчал, тоже ухитрялся рассеивать паршиво гнетущую тишину создаваемым им шумом. Последнее было, конечно, во-первых, непроизвольно, а во-вторых, не то чтобы нужно, но вот насчет всего остального Жнецу стоило отдать должное: как минимум Венни и Крокодайл действительно отвлекались благодаря его болтовне. И он вовсе не недооценивал серьезность всей сложившейся ситуации, нет. Просто старался сгладить ее последствия так, как умел. — Кэп ушел. — Сообщил Жнец, дожевывая яблоко. — Куда? — Да Илию ждать, походу, куда еще-то. Когда они теперь вернутся, вообще непонятно. — Он швырнул огрызок в стоявшую в углу мусорку и оперся подбородком на сложенные ладони, в несвойственной ему задумчивости глядя вниз, на столешницу. — Если вдруг че, ты насчет Илии расслабься, не кипишуй, кэп мужик в целом нормальный. Ну, с тараканами, конечно, но у кого их нет? Понаворотил чего-то в Арабасте, да, но сейчас вроде спокойно себя ведет. Пират как пират, бывают вон и хуже. Может, в тюрьме типа… раскаялся, может, че еще, не знаю. Кэп хрен чего расскажет, я с этим к нему и не лезу. Раз Жнец вообще завел этот разговор, то осознавал, какое впечатление производит Крокодайл на тех, кто с ним толком не знаком. А если упомянул возможную озабоченность Венни отношениями Крокодайла и Илии, значит, понимал его волнение за капитана и, вероятно, о своем беспокоился точно так же. Не по части того, с кем он там встречается, а просто, в общем. Венни не ответил ни слова, однако определенно заинтересовался и даже развернулся к Жнецу. Показавшийся вначале пустым разговор обещал быть стоящим. Жнец помолчал немного, сверля взором стену, а затем уставился на Венни. — Ты верующий, что ли? — Спросил он, кивая на массивный серебряный крест на его груди, выделяющийся на фоне кислотного желтого плаща. — В прошлом. — Отозвался Венни, касаясь цепочки. — С тем, что творится в этом океане, в любых богов веру утратишь. — Это да. — Хмыкнув, согласился Жнец и откинулся на спинку стула со сложенными на животе руками. — Зато вон журналюги сочиняют, как у нас все здорово и как хорошо Дозор работает… Кэп как-то говорит, че-то про рыбу, щас… — Крепко озадачился он в попытках вспомнить одну из многочисленных фраз Крокодайла. — А, во! Рыба гниет с головы, вот так. Самые важные гады вот эти, Тенрьюбито — с них начинать надо. Они ж вообще творят че хотят, рабов аж держат. Что это нахрен такое? Что за хрень про правосудие там в этих газетах пишут, когда у нас Правительству на рабство начхать? Жнец покачал белобрысой головой, приподняв брови, и хрипло вздохнул. Вся его речь сквозила необразованностью, он то и дело коверкал ударения, всюду лепил слова-паразиты, его реплики не всегда были понятны с первого раза, но все же кем-кем, а дураком он точно не являлся. Жнец оценивал все с точки зрения житейского опыта — своеобразного такого, почерпнутого в криминальной среде, но все-таки опыта. Он говорил правильные вещи, да и мыслил в целом вроде бы неплохо, и оттого первое впечатление о нем, полученное Венни еще на острове Анвори во время совместной попойки двух команд, оказалось обманчивым. — Правительству, но не всем остальным. — Ответил он. — У меня часто были заказы на работорговцев. — Информацию о том, что он, как и Жнец, раньше являлся наемником, тот как-то незаметно вытянул из него во время предыдущей сегодняшней беседы. — Да у меня тоже бывали, помню. — Кивнул Жнец, а потом вдруг усмехнулся. — Во оно как: Правительство не разбирается — разбирается народ. — Да уж. И не только с работорговлей. — Сразу вспомнилось то, на чьей базе они сейчас находились. — Ты про революционеров, что ли? — Словно прочитал мысли Жнец. Венни кивнул. — Их у меня тоже заказывали. Я несколько раз брался, когда прям деньги нужны были, а потом че-то подумал, знаешь: ну его нахрен, а. Ладно, если дрянь всякую валить, тогда нормально, а этих как-то не хочется, знаешь. Хоть че-то нормальное делают. Венни про себя хмыкнул: надо же, порядочный какой. У многих среди наемничьего отродья, куда они с ним относились, были свои принципы — правда, до поры до времени, пока не оказывались втоптаны в грязь да потоплены в крови. Жизнь человеческая в их проклятом порченом мире не стоила ничего. Даже тех денег, которые порой готовы были выложить заказчики за ту или иную голову. Пока эта голова говорила, ела, пила, она, может, и имела некую ценность, а вот когда, отсеченная, катилась с плеч — навряд ли. Перед смертью, перед ее палачами-ассасинами, все были равны в своем ничтожестве. И когда ее холодное дыхание на чужих затылках уже стало сливаться с его собственным, Венни раз и навсегда распрощался с ремеслом убийцы. Случайно столкнулся с одной пиратской шайкой и посчитал, что лучше уж с ними, чем вот так. Морские разбойники тоже, конечно, резали всех направо и налево, однако убийства не являлись у них самоцелью. Особенно — у команды этой женщины в красном галстуке, которая предложила ему должность канонира. И которая сейчас оказалась лицом к лицу с человеком, сломавшим ей жизнь.

***

— Я сказал Алфи, что… — Кристофер простуженно закашлялся, хватаясь за горло и склоняясь в сторону от стола. — Что с тобой случилась беда. Что тебя не стало. Когда он был совсем маленьким. А Ал… — Он чуть не свалился на пол от мощной, хлесткой пощечины, в которую Илия вложила не только Хаки Вооружения, но и всю свою злость. Держась за краснеющую кожу и судорожно жмурясь, мужчина зашипел от боли. Илия стояла, опираясь на столешницу, и ощущала, как в груди раскаленным варевом клокотала ярость. Она еле сдерживала себя, чтобы не ударить его еще раз, и еще, и еще — других способов выплеснуть эмоции уже почти не находилось. Впрочем, Кристофер и не заслуживал иного. Не распинаться же ей сейчас тут перед ним на тему того, как ей больно и плохо, если тогда он наплевал на нее и на ее чувства, словно она была для него никем. Кулак грохотнул по столу, и ссаженные костяшки тотчас противно защипали. Илия села, медленно выдыхая и не отрывая взгляда от Кристофера, который дернулся от громкого звука. Он, черт побери, испугался ее. Когда она запросто может впечатать его мордой в стол — страшно, боязно, а когда она была добра и ласкова — все равно на нее. — Прости, прости меня, Илия, я… — Взмолился он, прижимая скрюченные пальцы к груди. В серых глазах читался страх, искренний и почти животный. Вольтен Кристофер еще никогда не выглядел таким жалким. Он будто просил пощадить, не бить его больше, бедного, не ругаться. Осталось только душераздирающе завыть, как шавка, чтобы унизить себя еще пуще. Впрочем, пускай. Какая разница, что он делал, если для Илии он и так был паршивее самого последнего гада. — Да передумала я тебя прощать, скотина. — Процедила она и потерла саднящую руку. — Не смогу я. Даже ради себя самой. Невозможно тебя простить. Кристофер часто, сбивчиво задышал, забегал взором по полутемному помещению, и Илия отвернулась, стиснув зубы. Он казался ей настолько омерзительным, что не находилось никаких сил смотреть. Гребаный предатель, ослепленный своими далекими от реальности идеями и не видевший ничего, кроме них и самого себя. А, ну и кроме сына, конечно же. Наплел ему, что мать померла — очень удобно. Не надо объяснять ребенку, как он с ней поступил и почему ее нет рядом. — Ты можешь верить мне, можешь не верить, но… — Подал голос Кристофер. Лучше б молчал уже: каждый раз, когда он открывал свою поганую пасть, становилось только хуже. — Я хотел найти тебя и все рассказать. Потому что потом я пожалел о том, что сделал. В Армии оказалось тяжело. Тяжелее, чем я думал. Я перестал так болеть этим и начал смотреть на все уже по-другому, но… Но я боялся тебя встречать, мне было стыдно… — А сыну врать одиннадцать лет подряд стыдно не было, что ли? — Перебила женщина. Пальцы снова сжались. — Думай, прежде чем языком молоть, идиот, и не смеши меня этой херней, понятно? Найти он хотел, посмотрите все на него, герой недоделанный. Затравленный вид, красные следы от удара на заросшей щетиной щеке, полные отчаяния глаза — несчастный такой, аж тошно. Но хотя бы раскаивается и осознает, насколько чудовищный поступок совершил, уже что-то. Интересно, испытывает ли он такую же боль, какую когда-то причинил Илии? Способен ли на своей шкуре прочувствовать, каково это — когда человек, которого ты любишь больше жизни, обращается с тобой как с пустым местом? Илия не знала этого, но очень хотела убедиться в том, что каждое ее слово прозвучит как можно более грубо, чтобы хоть так задеть за живое и каким-то образом отомстить. Применять силу она себе кое-как запретила: нечего махать кулаками, это несерьезно, да и к тому же морально можно было ранить куда жестче, чем физически. — Как ты думаешь, Кристофер, что скажет Алфи, если… когда обо всем узнает? — Спросила женщина. Кристофер распахнул глаза. На секунду показалось, будто она смотрит на него сверху вниз. — Понравится ему, что у него отец — предатель и лжец? Захочет он тебя вообще видеть после этого? Мне кажется, что нет. И ты сам будешь в этом виноват. Ты и твои больные амбиции, которые теперь тебя самого и хоронят. Обидно, наверное, да? Он промолчал, опуская взор, будто его в чем-то уличили. Уголок губ Илии скривился: вот так, пострадай, помучайся. Хотелось закопать его еще глубже, оскорбить, смешать с грязью — вытворить все, чего он был достоин. Однако казалось, что даже если она выскажет все, что накопилось, не стесняясь, то и этого будет недостаточно. Ничтожно мало для того, чтобы Кристоферу воздалось за его предательство и за эти полные страшнейших душевных мук годы. — Я ненавижу тебя. Ты знаешь, на Гранд Лайне я повидала столько мразей, что всех и не вспомню, но ты еще хуже, Кристофер. Потому что я тебя любила, а ты со мной так бессовестно обошелся. — Голос Илии подрагивал, срывался, но она не собралась замолкать. — Я ненавижу тебя всем сердцем, всем, что у меня есть, и ты заслуживаешь мою ненависть. И ненависть своего сына. Ты не сделал ему лучше, ты просто пошел на поводу у собственного желания. Ты лишил его матери, дома, захотел, чтобы из него сделали революционерского солдата… Как ты думаешь, скажет он тебе за это спасибо? — В глазах защипало, и ей пришлось проморгаться, чтобы прогнать подступающие слезы. — Ты чертов эгоист, каких поискать. Мне страшно от того, что я когда-то полюбила такого, как ты. Я очень жалею об этом. Но хуже всего то, что ты отобрал у меня моего ребенка, Кристофер. Не нашего, а моего, потому что ты не заслуживаешь называться его отцом. И в этот момент Кристофер сломался окончательно. Рухнул на столешницу, закрывая лицо руками, и Илия услышала его тихие всхлипы. Плечи задрожали, напряженные пальцы впились в кожу, вжимаясь до побелевших кончиков; кажется, еще немного — и он разрыдается во весь голос. Илия продолжала что-то говорить — он не слышал и не хотел слышать, захлебываясь слезами и желая лишь исчезнуть, раствориться, чтобы больше не мучаться своими же грехами. Что он наделал, как только ему хватило совести так обойтись с Илией, почему он позволил себе увлечься идеей до такой степени, что превратился в бесчувственное нечто?.. Хотя теперь уже, наверное, неважно. В погоне за мечтой Кристофер испортил жизнь жене, которая переступила через закон и мораль, чтобы добраться до него, лишил сына детства — все оно прошло в тренировках и обучении в угоду Армии — и в конечном итоге угробил сам себя. Грезы о славной революционерской работе оказались утопией, рухнувшей под ноги Кристоферу в тот момент, когда он осознал, что это вовсе не то, о чем он фантазировал. Тяжелый, опасный, часто рутинный труд, огромные затраты сил и энергии, усталость, переходящая в изнеможение, и никакого героизма. Ему не доверяли командование разведотрядами, не допускали к разработке стратегий и планированию — он был самым обычным рядовым разведчиком, коих Армия насчитывала сотни и тысячи. Вольтен стал известен властям только тогда, когда прокололся на миссии, шпионя в организации, где еще числилась Нико Робин. А цена за его голову была назначена из-за того, что на другом задании его снова выловил Сайфер Пол и погнал по морям, не давая продохнуть. И вот сейчас он здесь, никчемный, бесполезный, готовый броситься в ноги своей жене и прекрасно знающий, что она лишь оттолкнет его. Ведь предателей не прощают. Даже если они давно раскаялись. Пальцы нащупали холодную руку Илии — она брезгливо отдернула ее. Встала, выплюнула очередную колкость на прощание и открыла дверь. Ее силуэт в последний раз мелькнул у Кристофера перед глазами и исчез. Теперь уже точно навсегда.

***

Илия вышла на крыльцо и остановилась у ступенек. По крыше шумно барабанил ливень. Ноги едва держали. И без того невеликий запас сил израсходовался буквально полностью. Казалось, что внутри не осталось больше ничего; что ее самой не осталось. Ее добили, уничтожили, стерли в прах, выдрали прочь все эмоции, вместо них всунув в сквозную дыру на сердце одну лишь боль, которая теперь расползлась по всему телу, заполнив собой каждую клетку. Неконтролируемый поток слез из нескольких мелких капелек превратился в самый настоящий ручей, хлынувший по щекам. Илия затряслась, пряча лицо в ладонях. И в тот момент, когда ее ноги почти подкосились и она чуть было не осела вниз на ледяной бетон, ее подхватили налетевшие откуда-то со скал песчаные вихри, затем собравшиеся в теплые родные руки. — Тихо, осторожнее… — Прошептал Крокодайл, поднимая Илию и закутывая в шубу. Его запах — смесь океанской соли, табака и парфюма — наполнил собой легкие, и ей словно стало легче дышать. Женщина глянула на него из-под меха воротника: взволнованный, нахмурившийся. Беспокоится за нее. Ему не наплевать. Илия уронила голову к шее Крокодайла, и та безвольно соскользнула ниже. Если бы не он, она, наверное, так бы и упала да лежала без возможности подняться, как безжизненное тело, а не живой человек. Впрочем, в объятиях Крокодайла она тоже больше напоминала первое, нежели чем последнее. Он нес ее на руках, закрывал от дождя шубой, зажмуриваясь от стекающих в глаза ледяных капель, а она даже и не двигалась — замерла у его груди, сжалась, подобралась и только лишь тихо плакала. Иванков что-то говорил о частых дождях на Балтиго, так что этот потоп с неба нисколько не удивил Крокодайла, однако он выглядел каким-то… словно подстроенным, потому что очень уж подходил под состояние Илии. Как если бы природа прочувствовала ее душу. Рубашка намокала от слез, Крокодайл прижимал Илию к себе покрепче, поправлял сползающую с нее шубу и проклинал про себя показавшуюся бесконечной дорогу до порта. Чернеющим во тьме уродливым теням скал не было видно и конца-края, тропинка петляла в разные стороны, и Крокодайл выдохнул с облегчением, когда впереди, над пологими вершинами гор, наконец замаячили длинные мачты кораблей. Он взмыл в воздух струей песка, усилив ее Волей Вооружения, чтобы не намокнуть и не осыпаться вниз на пристань, и быстро оказался у своей капитанской каюты. Поддев крюком дверную ручку, Крокодайл шагнул внутрь и осторожно усадил Илию на койку, бросая затем вымокшую насквозь шубу на стул. — Не промокла? — Спросил он, присаживаясь перед женщиной на корточки и беря ее прохладную ладонь. Задавать вопрос, как она и как прошел разговор, было бессмысленно: ответ лежал на поверхности. Тем более что в таком состоянии Илия, скорее всего, не сумела бы внятно все рассказать. Как сможет и как захочет, тогда поделится всем, что произошло, а сейчас лучше уж Крокодайл позаботится о ней как умеет вместо того, чтобы что-то из нее вытягивать и лишний раз травить душу. Та слабо качнула головой. Крокодайл взял вторую руку и не заметил, а, скорее, нащупал в полутьме стесанную кожу. — Ты ударила его? — Посмотрел он снизу вверх. — Это я о столешницу. Со злости. — Голос Илии зазвучал так тихо, что Крокодайлу пришлось вслушиваться, чтобы разобрать слова. Он достал из выдвижного ящика под столом маленькую аптечку. Илия резко дернулась и втянула воздух сквозь зубы, когда смоченная перекисью вата прошлась по костяшкам, и Крокодайл тут же прижался губами чуть ниже, шепнув «прости». Бережно обработав ей ссадины, он сел рядом и не успел даже ничего сказать, как Илия упала на него подобно тряпичной кукле, размазывая по щекам соленые капли и продолжая мелко дрожать. Мужчина устроил ее у себя на коленях, отложив в сторону плащ, и обнял обеими руками, чтобы хоть как-то успокоить, дать почувствовать тепло и комфорт. Пальцы погладили острое плечо, провели вниз по худой, узкой спине и сжались на талии. Крокодайл выдохнул Илии в волосы, целуя вдоль неровного пробора и чувствуя, как в груди ноет и воет сердце. Она совершенно не заслуживала такой боли, ее никто не должен был ранить и обижать, но этот поганый революционер посмел. Крокодайл порвал бы его на части, убил бы мучительно, жутко, чтоб тот как следует понял, за кого; только вот трогать Кристофера ему, к великому сожалению, еще ранее запретили и сама Илия, и Иванков. Спасли ему жизнь, можно сказать, потому что, не будь этого веления, Крокодайл бы даже и не подумал сдерживаться. Отомстил бы за свою женщину, заставил каждую ее слезу пролиться каплями чужой крови и не пожалел бы чертового предателя: они не достойны милосердия. Каждый жалобный всхлип Илии бил по живому. Если б только Крокодайл мог забрать все ее терзания на себя — он бы сделал это, не раздумывая ни секунды. Но сейчас в его силах было лишь гладить ее, целовать, подбирать ласковые слова, которые она, плененная глушащим отчаянием, правда, вряд ли слышала, да давать выплакаться. И еще каким-то образом не падать духом самому. — Я ненавижу его, ненавижу… — Шептала Илия, полуосознанно стискивая воротник рубашки Крокодайла и — тоже ненарочно — пачкая ему брюки мокрой грязной обувью в попытках прильнуть как можно ближе. Неизвестно, что бы с ней было, если бы не он. Его объятия спасали, не давая сгинуть окончательно, бархатный, обволакивающий шепот, хоть Илия и не разбирала слов, помогал держать связь с реальностью, в которой, хоть она и превратилась в один сплошной кошмар, все-таки был родной человек. И он уж точно ее не бросит. Илия сама уже перестала соображать, что говорит: бормотала что-то про Кристофера, о сыне и о том, как волнуется за него, проклинала мужа за то, что отобрал его у нее. Она не знала, сколько времени прошло, едва понимала, где находится, и более или менее успокоилась лишь тогда, когда, кажется, выплакала все слезы и высказала все, что только могла. В глазах — сухо, внутри — больно, и только самому телу тепло и удобно. Настолько, что не хотелось даже шевелиться, чтоб не растерять этот готовый ускользнуть в любой момент, еле держащийся комфорт. Впрочем, сил на это у Илии не нашлось бы. Крокодайл негромко убеждал ее в том, что ее опасения насчет возможного нежелания Алфи с ней контактировать напрасны, просил не мучать себя излишними переживаниями, обещал, что все обязательно будет в порядке, и ему отчего-то верилось. Женщина посмотрела на Крокодайла, ложась щекой ему на грудь, и там что-то резко трепыхнулось при виде ее бледного как полотно лица и красных от слез глаз, похожих больше на зияющие дыры — глянь туда, и тебя тотчас же утянет в омут ее безнадежного страдания. — Ляжем? — Едва слышно прохрипела Илия и, когда Крокодайл кивнул, сползла с его колен на койку и принялась развязывать галстук. Трясущиеся пальцы не слушались, будто бы обледенели, никак не могли зацепить узел, и Илия, раздраженно выругавшись и дернув красную ткань, бросила это дело. — Давай я. — Чужая рука и крюк быстро освободили ее от галстука, который соскользнул вниз на покрывало. Илия хотела было взяться за пуговицы рубашки, но Крокодайл мягко отвел ее ладонь в сторону, мазнув поцелуем. Он раздевал ее, как немощную, обнажая тощее тело с одной только кожей да костями, а она не могла помочь даже: почти не двигалась и вместо него смотрела куда-то сквозь, пребывая не в этом мире, а в некой прострации. Мужчина распустил длинные волосы, осторожно прочесав своей расческой, предложил Илии принести ей воды — она отказалась, и уложил под одеяло. Она уткнулась в подушку, сворачиваясь калачиком, и прикрыла глаза. Было слышно, как Крокодайл рылся в шкафу, раздевался, двигал стул; затем наконец шагнул к койке и лег рядом, притягивая Илию к себе и целуя в лоб. Он накрыл ее получше, поудобнее устраивая у себя под боком, и прошептал возле уха: — Спи, родная. — Я не знаю, усну ли… Но хочу. Чтобы во сне ничего не чувствовать. — Отозвалась Илия, тоже шепотом, и вжалась лбом в его шею. — Ты устала, измоталась, поэтому должна заснуть. Только постарайся ни о чем не думать, хорошо? — Сказал мужчина, расправляя пряди ее волос. — Если будет плохо, дам тебе успокоительного, у меня есть. Но лучше обойтись без него. Спи, не волнуйся. Я с тобой. — Он склонил голову и крепко поцеловал искусанные губы. Их обожгло горячее дыхание, и Илия услышала тихое, нежное, почти вымученное «я люблю тебя». Она сумела лишь кивнуть, неровно выдохнула и настроилась на то, чтобы уснуть — по сути забыться на несколько часов, дабы хотя бы в это время ее не донимали собственные мысли. Крокодайл поглаживал Илию по волосам, невесомо касался их губами, нашептывал ей что-то — кажется, рассказывал о какой-то ерунде, просто чтобы рядом с ней звучал его расслабляющий голос. Полностью обессиленная, она, к своему собственному удивлению, быстро провалилась в беспокойный, неглубокий сон.